⎃ ⎃ ⎃
Дверь заперта на все замки. Первая общая мысль, что Арсений опять куда-то сныкался, отзывается для обоих усталым вздохом — хорошо всё это однозначно не закончится. Дима проходит в квартиру первым и озирается: несмотря на ярко играющий красками день за окном, всё помещение в жутком мраке задёрнутых во всех комнатах штор. Он не замечает подвоха, лишь шестым чувством улавливает — что-то здесь не то. Привычный противный запах травы витает в воздухе и неясно, Арсений просто перестал проветривать или ганжу курили здесь очень сильно недавно. Мужчина на всякий случай суёт нос в хозяйскую спальню и ожидаемо находит в ней лишь привычный бардак замятых простыней и сваленной на пол из раскрытого шкафа одежды. Позов поджимает губы и только планирует пройти в зал, к столу с рассадой, где обычно Попов и хранит всё связанное с дурью, но громкий мат Матвиенко за спиной резко меняет его планы. Свет в ванной комнате Дима даже не заметил. Он дёргается, резво подскакивая к охуевающему от жизни в дверном проёме другу, и сам застывает столбом. Он боится, как в первый раз, боится до дрожи в коленях, что увидит уже давно остывшее тело лучшего друга, и даже не сразу поднимает взгляд от пола. И выдыхает. Арсений голый лежит раскинув руки на бортики ванной, в холодной уже воде и пустым взглядом смотрит, как от его дыхания кружится на водной глади в весёлом танце упавший пепел. Раковина у его головы превращена в пепельницу, наполняя всю квартиру не лучшей ароматерапией. Сколько Арсений сидит так — неизвестно. Телефона рядом нет, как и хоть какой-то одежды. И мужчина никак не реагирует на друзей. Вообще.— Арс, ты в порядке?
Кому принадлежит вопрос, Арсений не знает. Он медленно запрокидывает голову к потолку и понимает: утонул. Всё в водянистых разводах, вода по стенам срывается мелкими водопадами и журчит так мерзко, медленно, явно планируя свести Арсения с ума. Скрежет отваливающейся плитки, выбитой очередным речным потоком, — и вот на глазах рушится комната, желая похоронить утопленника прямо так, без фанфар и почестей. По лицу стекает лёд, размазывая липкий свой след по щетине, мерзко слепляя волоски. Комната плывёт волнами, смешивая краски палитры в тошнотно-чёрную акварельную кашу. И страх жёсткой ладонью встряхивает за горло.— Арс, ты в порядке?
Арсений смаргивает конденсат с ресниц, и стены всасывают назад всю жидкость, как иссохшая земля пустыни, как жадные до спермы проститутки. Он медленно откидывает голову назад, утыкаясь макушкой в кафель. Пошевелиться иначе не получается — всё тело в застывающей смоле, стягивает мышцы и сдавливает грудь. Мурашки колышут поверхность, и единый слиток Арсений-ванная-вселенная воспаряет. Окружающий мир в болезненном спазме стискивает Попова в крепких искусственных объятиях. Он теряет вдохи, теряет время, он теряется. Всё кажется таким незначительным и ненужным, а он просто необычный редкий паук для коллекционера, которого тот отливает в эпоксидке для брелока на свои ключи.— Арс, ты в порядке?
Вздрагивает — свободно, ничего не стесняет движений. Арсений с трудом приподнимает голову и оборачивается на дверь. Дима с Серёгой озабочено пялятся на него, не шевелясь. — Я в норме. Ванну принимаю. — Ну принимай, — в один голос отзываются друзья. — А вы зачем пришли? — Антон сегодня утром уехал, просил передать, что ненавидит тебя. Рваный выдох — по лицу расползается улыбка. Ещё один — грудь сотрясается в диком, истеричном хохоте. Мужчина не может остановиться, его раскатистый смех наполняет маленькую комнату, холодом пробирая до самых костей. Ему смешно от того, как Антон, добровольно раздвинув ноги, обвиняет во всем его, как Антон меняет шило на мыло и обвиняет во всём его, как Антон, внаглую вырвав Арсению сердце, всё ещё во всём обвиняет его.— Арс, ты в порядке?
Мужчина не улыбается. Он медленно запрокидывает голову, и мир снова напоминает ему о смерти. Вот лампочка в коридоре, там свет, иди к ней. Поднимайся на ноги, вот так, да, но не поскользнись. Отодвинь замерших в проходе друзей и под их удивленными взглядами пройди этот путь, протяни руку, обожгись. Почувствуй хоть что-то, кроме расползающейся голодной пустоты там, где раньше была твоя душа. Гнилая, мерзкая, к которой так никто и не захотел прикоснуться. Под присмотром которой твоего зверя-сердце посадили на замок. Он, кстати, тоже здесь, ждёт своего часа, ждёт, когда ты посмотришь в его пустые глазницы и ответишь наконец на единственный терзающий его вопрос: «Почему он?». Лампочка взрывается.— Арс, ты в порядке?
Голова повторяет привычное движение, подбородок почти касается груди. Это не день сурка, это не цикл жизни. Это Лимб, из которого выход только вниз, в Ад. И сейчас он не дома, не в ванной, он в реке Стикс. И вода вокруг не вода — кровь чужая омывает его грязную душу, окутывает густой плазмой под самый подбородок. Давит на кадык и душит зловонием смерти. Смерти с зелёными ебучими глазами цвета лучшего, отборнейшего каннабиса. Единственными глазами, которым позволено управлять и отнимать, единственными, в которые Арсений смотрит, отдаваясь на растерзание бездне. — Арс, ты в порядке? — Матвиенко хмурым взглядом обводит силуэт мужчины и, осторожно шагнув ближе, касается его холодного плеча. Тот не реагирует, продолжая практически клевать носом водную гладь, лишь еле слышными выдохами пуская по ней рябь. — Он приход, что ли, словил? — облегчённо выдыхает Позов и трёт лицо двумя руками — он правда не выдержал бы очередное повторение не самого лучшего жизненного опыта. Но Серый не спешит обнадёживать. Он хватает друга ладонью за подбородок и вздёргивает его голову, глядя прямо в глаза. Чёрные, дикие, злые, звериные глаза. — Он бледного поймал. — Блять. — Тащи одеяло, — командует Матвиенко и не мешкая тянет руку к заглушке слива. Он даже не закатывает рукава рубашки, откровенно наплевав на собственный комфорт. Выдёргивает пробку, отбрасывая ту на пол. То, что Попов в этом состоянии не утонул к хуям, кажется по меньшей мере чудом господним, ведь не успей они, не приедь вообще сегодня, хуй знает, что нашли бы здесь спустя ещё пару дней. Дима пулей залетает в спальню, сдёргивая одеяло и какой-то плед с кровати, не реагирует на звучно приложившийся о ламинат чужой слетевший телефон и несётся назад, скидывая вещи на стиралку в углу. Он не ждёт дальнейших указаний и сам в том же ритме ускользает на кухню, щёлкая выключателем чайника и выискивая в горе грязной посуды хоть одну чистую кружку. Победно вытащив какую-то с дальней полки навесного шкафа, ссыпает в неё три добротных ложки сахара поверх сразу двух пакетиков чёрного чая. Возвращается точно в момент, когда Серёга заботливо обтирает полотенцем тело сидящего в пустой уже ванной друга и дёргает со змеевика под потолком чистые трусы. — Помощь нужна? — заглядывает из-за плеча армянина Дима и получает в ответ кивок. — Надо поднять его и одеть. — Может, Шаста вызвонить? Матвиенко задумчиво почёсывает нос: — Я ставлю ногу на отсос, что это не самая лучшая идея. — Думаешь, он так… из-за него? Серёга кивает. Он накидывает на плечи всё так же скульптурно застывшего Арсения одеяло и тянет из кармана мобильный. — Я зову Волю, — поясняет, шустро выискивая нужный контакт. — А ты пока замотай его посильнее и вот, — пихает Позову в руки чужие трусы, — попробуй засунуть в них его жопу, пока мы колокольный звон тут не услышали. Дима вздыхает, но не спорит: лучше на Арсения надевать трусы, чем свадебный костюм двойку, которого наверняка у того даже нет в гардеробе.⎃ ⎃ ⎃
— А вот и я на закате дня, — нараспев вместо приветствия выдаёт Воля, появляясь на пороге квартиры своего пациента. Он в хорошем расположении духа, несмотря на то, что его, судя по всему, позвали в какую-то жопу, — ну не усугублять же всё своим кислым еблом. Серёга чернее тучи и радости гостя не разделяет, стоит, плотно сжав губы, и от нервозности постукивает стопой об пол, выжидая, когда, блять, Паша развяжет свои ебаные шнурки. — Спасибо, что быстро подъехал, — только и выдаёт Серый, хотя считает, что врач мог бы и поторопиться. — Он давно вообще на приёме у тебя был? — Ну, — задумывается Паша, вытянув губы, — давно, да. Пару недель назад точно. Он как раз в манию вышел и в целом чувствовал себя неплохо. Я даже надеялся, что с таблеток на ремиссию пошёл, раз перестал приходить. — Чё? — морщится Матвиенко, даже не пытаясь понять этот врачебный сленг. — Я нихуя не понял. Врач даже бровью не ведёт, продолжая улыбаться: — Вот и славно. — И мгновенно переходит к делу. — Показывай больного. Матвиенко кивает. Разворачивается на пятках и, не дожидаясь, когда Воля найдёт на вешалке свободный крючок для пальто, широким шагом направляется в комнату. Даже в четыре руки достать Арсения из ванной было делом не из лёгких — маленькое помещение да и сам тяжёлый взрослый мужик наперекор всему требовали оставить всё как было. Друзья с матами выволокли Попова в его комнату, собрав перед этим собственными спинами и локтями всю мебель, встреченную по пути, уложили в кровать, замотали одеялом и насильно влили в него горячий крепкий чай. Они ждали, считали, блять, минуты, чтобы тот подал хоть какой-то признак жизни, но ничего не происходило. Взгляд прояснился быстро, сам Арсений — нихуя. Дима предлагал скорую, Серый рычал, что Арса закроют на лечение, а если и нет, то явно такой вызов не останеся незамеченным. Время тянулось безногой черепахой, хотя от момента упаковки Попова в кровать до заветного звонка в дверь прошло от силы полчаса. — Рассказывайте, — кивает Паша, наконец оказываясь рядом с парнями, безостановочно сверлящими взглядом тело их друга в коконе. — Что случилось? — Нашли его на грани передоза, — начинает Позов. — Вроде как просто от травы, но на кухне разбросаны какие-то таблетки. Возможно, что и в траву себе он что-то накапал типа этого, — он поднимает руку с зажатой в ней стеклянной баночкой «Гликодина». — Эт чё? Сироп от кашля? — не понимает доктор. Но Дима мгновенно поясняет: — В нём очень приличная доза декстрометорфана, и, короче, сам понимаешь, что это может дать при попытке повейпить. — Листья клёна падали с ясеня, — вдруг под нос себе запевает врач, — нихуя себе, нихуя себе. — Мы его откачали, но хуй знает, надолго ли, — звучит рядом обеспокоенный голос Матвиенко. — Он давно в наркоте и свою дозу на всём прекрасно знает. Я думаю, что эта попытка нахуярить микс не просто ради эксперимента. Арсений тяжело вздыхает, отрывая глаза от созерцания потолка, и, равнодушно скользнув взглядом по друзьям в комнате, поворачивается набок, в трогательном детском жесте демонстрируя нежелание говорить. — Оставьте нас, — указывает Паша парням на дверь, наконец приобретая серьёзный вид. — Я всё разрулю. И парни не спорят. Они послушно скрываются за дверью, прикрывая её за собой, и плетутся на кухню, забывая по итогу, зачем вообще приехали в этот дом. Воля же, не брезгуя, смахивает груду одежды со стоящей у шкафа табуретки и седлает её, установив рядом с кроватью. Он смотрит ровно в затылок Арсению и, подперев локтем колено, кладёт на ладонь подбородок. — Поговорим? Арсений не шевелится. Ему нечего говорить, да и не о чем. Он не может больше двигаться, что-то решать и за что-то бороться. Его план снова, в последний раз ощутить радость через наркотики провалился, когда он глупо понадеялся, что расслабленное, безвольное тело отключится и потянет само себя под воду. И даже ранее возникающие мысли не спалиться и не пропитать трупной вонью квартиру ушли в небытие — его заебало уже думать о других. — Уходи, Паш, — только и хрипит из-под толщи пуха усталый голос, — и парней забери. — И что будет дальше? — Спущусь в триста шестую, куплю у Васьки героин и покончу с этим. Воля не меняется в лице. Он прекрасно знает это состояние, знает, что, оставь Арсения одного, больше в живых его никто не увидит, и потому просто продолжает сидеть. — И оставишь своих друзей одних? — Они не одни, — размыто отвечает Арсений, но мысль свою не продолжает, проглатывает. Говорить что-то большее нет никакого желания. — Думаешь, им по кайфу было бы найти здесь сегодня не своего любимого брата, а жмурика? — Мне похуй. — А если бы пришёл Антон? — Не пришёл бы, — даже не раздумывая бросает Попов. Он медленно стягивает с груди одеяло и так же осторожно садится в кровати, подтягиваясь выше и откидываясь спиной на спинку у изголовья. — Там в куртке в коридоре наличка. Отсчитай, сколько тебе надо, и скажи парням, что мы всё обсудили. Что я здоров и меня не надо пасти. — Уверен? — Ты не спасёшь меня. Воля подыгрывает. Он послушно кивает, поднимается на ноги и уходит из комнаты, оставляя Арсения жмуриться до размытых бензиновых пятен в глазах. И мужчина уже почти выдыхает, слушая из коридора копошение, возмущённый мат Серого и следом хлопок двери. Усмехается. Так будет лучше для всех. Он тянется к стоящей на тумбочке кружке со свежезаваренным очередным чаем и замирает. «Тоша мальчик симпатичный Хорошист или отличник» В голове звучит до боли родная усмешка, и фантомный Антон крутит в руках свой самый первый подарок в честь переезда в эту квартиру — именная дешёвая кружка с улыбающимся мультяшным пацаном из ближайшей пятёрочки. Его, Антона, кружка. Любимая, оставленная здесь как его собственность, из которой Шастун планировал пить в каждый свой набег в гости, ублюдский стишок с которой тот зачитывал по традиции перед тем, как прикоснуться к ней губами. Арсений делает то же самое. Он наклоняет, горячее содержимое льётся тонкой струёй на пожелтевший от времени пододеяльник, пропитывая кипятком пух самого одеяла. Арсений жадно скользит взглядом по чёрным буквам. «Есть у Тошеньки привычка Зажигаться словно спичка» Огненный, горящий взгляд и жгучие поцелуи на шее и плечах вспыхивают. Перед глазами снова и снова требующий ласки и любви парень, до хрипоты выстанывающий его имя. Арсению физически больно. Он сдаётся, отшвыривает от себя кружку и, взвыв, складывается пополам. Голову кружит остатками прихода, картинками прошлого и чувствами настоящего. Его ломает. Он задерживает вдохи и скручивает собственные руки, он давится, ждёт, что нехватка воздуха разорвёт наконец лёгкие, но слабое тело требует вдох. Ему искренне похуй на исчезнувших в подъезде друзей, похуй на одиночество, пусть хоть мир погибнет, дайте наконец погибнуть и Арсению. Он скидывает ноги на пол и старается сфокусировать взгляд хотя бы на собственных коленях, но отходосы вспышками рисуют Антона, Антона и Антона. Под носом оказывается раскрытая пачка Кента, и Попов послушно тянет сигарету дрожащей рукой. — Я же попросил уйти. — Сорян, но твой косарь покрыл только мою работу дворецким. — А остальное? — Не имею привычки лазить по чужим карманам, а это, — демонстрирует купюру между длинных пальцев, — лежало на столе. Арсений не отвечает. Он зажимает губами фильтр и ждёт, пока огонёк зажигалки Воли не коснётся сухого табака. Затягивается. — Почему передоз? — Что? Арсений поднимает взгляд на задумчивого врача, и даже в нём он мельком видит, блять, Антона. В такой же синей рубашке, брюках, хоть Шастун и не носил подобного никогда. Арсений упорно видит светлые тонкие брови, сходящиеся у переносицы. — Это же не такая прикольная смерть, как, например, прыжок с крыши, — не даёт снова погрузиться в себя Воля, начиная рассуждать издалека. — Так хотя бы можно воспарить и отпустить себя, очень романтично смешаться с ветром. С передоза ты весь обоссышься и захлебнёшься блевотиной. — Не обязательно, — отмахивается. — Можно просто отключиться и всё. Сердце там не выдержит, например. — Но ведь это всё ещё некрасиво, — настаивает врач. Получает в ответ хлёсткое: «А я в конкурсе красоты и не участвую». Арсений не понимает, к чему вообще ведёт Воля, нахуя тот всё ещё продолжает тут сидеть и не берёт деньги. Профессиональная этика или Матвиенко предложил больше? — Но ведь на похороны всё равно придёт Антон, — опять солью на воспалённые раны. — Хотел бы ты перед ним предстать таким жалким? — А разница? — выдыхает бесцветно Арсений, послушно продолжая диалог. Чем быстрее Воля закончит эту терапию, тем быстрее он сможет остаться один. — Я что живой ему не всрался, что и дохлым вряд ли сердце завоюю. Да только Воля и не спешит никуда. Он подкуривает следом, подхватывая с тумбочки и так наполненную пепельницу, и ставит на своё колено, придерживая её свободной рукой. — Может, расскажешь, что произошло? — Зачем? Зачем, блять, сотрясать воздух этими ненужными никому словами, когда Арсу и так всё со всем ясно? У него спазмы что в груди, что в желудке сотрясают организм всеобщим ледяным тремором. Но Паша не слезает с темы: — Легче станет. — Не станет. — А ты попробуй. Арсений смотрит на срывающийся с сигареты дым, танцующий под вихрем его рваного дыхания, и сдаётся: — Мы переспали. Паша со всей своей профессиональной выдержкой лишь усмехается по-доброму, пытаясь растормошить блёклое тело перед собой: — И чё, не встал? — Чё? — Ну ты первый человек просто, который после секса решает свести счёты с жизнью, — всё ещё по-дружески лыбится, тем самым заставляя Арсения закатить глаза. — Ой, да иди нахуй. С Пашей и правда теплее. Перед ним не обязательно выдерживать марку, и даже, наоборот, хочется наконец хоть кому-то побыть младшим братом, несмотря на то, что он вообще-то просто врач. Может, мать Поперечного и была права в том, что Арсений просто ищет в первых встречных какие-то ответы, а может, Воля и правда с ним тут возится не ради денег. Да по большому счёту уже наплевать. — Он остался со своей тёлкой? — догадывается мужчина, внимательно сканируя понурый вид пациента и его зависающий в одной точке взгляд. Арсений дёргано кивает. — Сказал, что перепил и это была ошибка. — Ерошит до сих пор влажные волосы левой рукой и морщится, когда та возмущённо напоминает о своей травме, и уже сквозь зубы продолжает: — Хотя сам же и потащил меня в кровать. — Могу предположить, что он испугался, — вдруг со знанием дела выдаёт врач. И Арсений даже почти что искренне интересуется: — Чего? — Ну смотри, тут есть два варианта, — подаётся корпусом вперёд Паша и с энтузиазмом начинает раскладывать своё видение: — Первый: он может бояться переезда. Это ведь серьёзный шаг, как ни крути, смена устоявшегося быта, все дела. И он мог попытаться найти в тебе утешение и поддержку вот таким необычным способом. Тем более вы очень близки, как я понимаю. — Охуенно, блять, ничего не скажешь. — отфыркивается Арсений, честно пытаясь представить себе описанную ситуацию, но всё ещё не сильно в это верит. Воля же всё с тем же запалом продолжает: — Но есть ещё второй вариант. — Удиви меня. — Он, может, и хотел бы с тобой остаться, просто понял это слишком поздно. Испугался менять все свои планы, просто потому что не умеет и живёт по накатанной. Боится своих чувств к тебе. — Это бред. Бред по всем фронтам, потому что какие к хуям чувства? Если бы были чувства, Антон бы ушёл к нему, бросил Иру. Он ведь предлагал. — А у тебя какая версия? — вырывает из раздумий чужой голос. Арсению ответить нечего. Он топит в пепельнице истлевшую под фильтр сигарету и честно признаётся: — Да нет версий. Поглумиться захотел. — Ага, блять, — нервно усмехается Воля. — Решил присесть на дорожку и промахнулся мимо стула с пиками. — Я не хочу это обсуждать. — А упиваться воспоминаниями ты хочешь? — Я тебе уже сказал, чего хочу. Воля нервничает наперекор попыткам утихомирить и пациента, и себя, но понимает, что добился хотя бы агрессии. И на неё поверх начинает накидывать речь, чтобы пробиться дальше, в самую глубь чужой ебейшей депрессии: — Арс, послушай, — мужчина по-дружески кладёт ладонь на ссутуленное плечо Попова и несильно сжимает. — Жизнь вообще говно штука, но, может, всё произошло к лучшему? Ты сделал всё, что мог, показал, что можешь дать Антону не только дружбу. Зачем же держаться за человека, который совсем это не ценит? Оглянись, в мире дохуя парней, которые были бы счастливы получить подобное. Я знаю, что сразу просто не будет, но ты не переживай. Переживёшь. Сохрани лицо и проводи Антона с честью. Да и кто знает, что может измениться до этого часа икс? — Он не уйдёт от неё из-за меня, если ты об этом. — Ты не можешь знать наверняка, что Антон чувствует и переживает в этот самый момент, — уговаривает, перехватывая слабый проблеск надежды в лазури. — Дай ему время, дай себе, чёрт возьми, время. — Оно уже прошло. Два года, блять. Этого мало? — Бывает, что и десяти лет недостаточно, но, Арс, я уверен, что с нихуя закоренелый натурал просто так не ложится под другого мужика. Ты надломил его, теперь нужно просто подождать. — Ладно, — растирает шершавой ладонью заёбанное лицо, — я жду до его отъезда. Дальше ждать будет бессмысленно. Паша удовлетворённо кивает и поднимает с пола чудом уцелевшую кружку. Так просто он Арса смерти не отдаст. Дальше он придумает что-нибудь ещё.⎃ ⎃ ⎃
— Малыш, я дома! Пухлая дорожная сумка плюхается на пол, и свежий, морозный уличный воздух срывается со светлых, струящихся по плечам волос. Девушка улыбается счастливо, ныряя с порога в объятия своего парня, и касается в лёгком поцелуе его поджатых губ. Парень же, покорный, прижимает к себе любимую ближе и… ничего. Он хмурится, опускает взгляд в её глубокие карие глаза и совсем не вязнет в их карамели. Его это не устраивает. Он впивается голодно в её сладкие от помады губы и терзает зубами до возмущённого писка: — Ай! Антон, ты в порядке? Что на тебя нашло? Но Шастун уже не может остановиться. Он внаглую стаскивает с девушки куртку, тянет вверх её розовое худи и тащит Иру в комнату, наплевав на всё. Он не слышит её филигранно наигранное недовольство, ему поебать, что она даже не сходила в душ. Он должен, сука, вернуть для себя всё как было. Он раздевает её в спешке, слюнявит упругую грудь, но вместо аккуратных пальчиков на своих бёдрах так сильно хочет вновь ощутить крупную ладонь. Антон стонет. Не от наслаждения, не от желания. Он стонет раненым зверем и толкается меж разведённых до упора ног. И нет никакой бури, подобной той, что сносила башню одним чужим хриплым «Тох». Девушка ласкова, податлива, приторна. Арсений с ним был не таким. Он кончает больше по привычке, не испытывая и львиной доли оргазменного удовольствия, которое заставил испытать мужчина. Антон валится мешком на свою подушку и прячет стыд в сгибе локтя. И сладкое женское: «Ты сделал правильный выбор», — совсем не спасает ситуацию. На его ключицах вянут чужие, уже пожелтевшие засосы, а в груди отчётливо бьётся набатом: «Нет».