I
Каждому маленькому аратжину однажды говорят, что он получит родовой кинжал. С гербом на рукояти. И пронесет его через войну — как символ своей власти. Этот кинжал когда-то принадлежал его предкам, прадедам, дедам, отцам… и перейдет ему — их сыну, когда он наконец станет готов. Этот кинжал веками отражал удар, с его помощью сражались лучшие из мастеров. И чтобы быть достойным такой чести, нужно равняться на тех лучших, нужно соответствовать. Армия была кинжалом. Клинком, начищенным до блеска. И Тан ждал, что наступит момент, когда он сможет рассечь воздух с характерным звуком — и понять, что его путь, всё обучение, все изнурительные тренировки — оправдались одной этой секундой и благоговейной тяжестью в руке. Быть аратжином… значило в совершенстве владеть и собой, и своим «кинжалом». Тан чувствовал, что это — единственно правильная для него судьба. Но почему тогда всё с самого начала сталкивало его с этого пути, словно в овраг? И вынуждало — снова и снова — карабкаться обратно.II
До инициации осталась всего пара дней, Тан был сосредоточенней и молчаливее обычного. И вдруг Лин спросил: — Вы знаете, что ваш отец вернулся с фронта? Тан не знал. Поднял глаза. Он не понял: — Зачем? Лин сказал: — Он потерял обе ноги… И Тан не понял снова: — Тогда зачем он? Альянсу, армии, Рофиру. Тан передвинул отряд вперед. Между делом так же просто — в моменте, легкой рукой — похоронив отца. Тан списал его со счетов как расходный материал. Но Лин ответил: — Ему предложили пойти в отряд смертников… Я слышал, инвалиды могут… принять сущность, как солдаты… «Сущность Распада», запертая в живых мечах солдат и в их телах, могла не просто латать раны. Могла восстанавливать конечности. Если ей было из чего… Но зараженного ей человека тут же «ставили на счетчик». Это не просто так. Сущность убивала носителя. «Ваши солдаты умирают за свою планету каждую минуту»… Тан нахмурился: — Он согласился? Лин покачал головой. — Отказался. И Тан, тут же рассердившись, решил: — Тогда он слабак. Отец вел солдат. Знал, с чем они сражаются — внутри себя. Самое меньшее, что мог сделать для них толковый, преданный им командир, став инвалидом, — пойти с ними на ту же смерть. И принести альянсу пользу. Тан еще этого не знал, еще не чувствовал, но уже тогда понимал: отказаться пройти с ними этот путь до самого конца — предательство. Лин не был так категоричен и сказал: — Он мог бы стать инструктором… или стратегом в тылу, помогать в главном штабе. У него уже большой боевой опыт. Вам шесть?.. Тогда ему, наверное… Тан посчитал быстрее: — Двадцать два. Лин задумчиво и восхищенно сказал: — Он довольно долго продержался… Тан растерялся… Если отец был хорошим офицером (а плохой до двадцати не доживал), почему он отказался пойти в смертники? И зачем вернулся… Тан знал: никто не возвращается домой без повода или победы… Единственные поводы для офицера — это брак и зачатие детей. А победы… не было уже три с половиной века.III
Тан не знал родителей. Он относился к ним так же, как и к остальным членам племени. С разумной долей равнодушия. Но когда дело коснулось его имени, его рода, его клана… и когда старейшие сказали: «Ваш отец хочет вас видеть», Тан поднялся на ноги, злой и разочарованный. Лин бросил ему в спину: «Это как-то плохо выглядит, что он зовет…» — но держать не стал. Тан знал, как это выглядит. И он бы предъявил с порога. Он бы спросил: «Вы выиграли?». И когда отец ответил бы, что нет, спросил бы снова: «Тогда почему вы здесь?». Но Тана остановило звание майора. Уменьшило. Заставило притихнуть. Отец был в форме. Но действительно без ног. Он сидел у алтаря, смотрел на степь… Взгляд его был пустым, лицо — худым и бледным, посеревшим — там, в пыли и дыму, за респиратором. Но голос… голос заставил тело Тана — смирно встать, напрячь каждую мышцу — в ожидании приказа. Отец холодно произнес: — Мне сказали, что мой сын — провидец. И перевел на Тана взгляд. Подняться он больше не мог, но даже так… Тан ощущал весь его рост, всю мощь, таящуюся в иссушенном, гонимом смертью теле. Отец потребовал сказать: — И что ты видишь? Тана охватило удушающее ощущение — от силуэта, вновь нависшего над ним. И немота, как в детстве, обрушилась на него ужасом и чувством… будто земля под ним непрочная, будто она исчезла вовсе, будто он начал падать…IV
Сэт хотел, чтобы отстали. И думал: как бы это провернуть? Одним ударом — раз и навсегда. Он еще не разобрался, как быть с миншеанами. С варнийцами всё было проще: он их лучше знал. А вестеане… У них было так много слабых мест. Они уступали варнийцам в выносливости и силе, миншеанам — в скорости и изобретательности. Сэту — во всем, начиная от того, что он мог видеть в темноте и видеть лучше всех. Он не понимал: отчего кайны сочли, что вестеане — союзники? Говорят, когда-то степной народ видел на километры вдаль… Но теперь?.. Чтобы выйти на улицу, они надевали очки с тепловизором. Но на местности они ориентировались всё равно из рук вон плохо и привыкали полагаться на других. Сэт не представлял: какой из вестеанина командир там, за стеной? Слепой. В казарме без конца шутили анекдоты: — Почему вестеанин боится темноты? — Потому что остальным еще светло. Или: — Зачем вестеанам лампочки в могиле? — На случай, если их могила — корпус. Все считали это очень уморительным. Все, кроме Сэта, разумеется. Сначала Сэт не смеялся, потому что пытался понять, зачем вестеане корпусу: целый народ стал бесполезным и беспомощным. А потом он кое-что узнал. Историю о вестниках — птицах, предсказывающих опасность. Историю о провидцах — людях, предостерегавших от беды… Сэт заметил, что вестеане боятся больше, чем другие. И не столько темноты, сколько того, что с каждым днем ее становится всё больше. Сэт понял, что им видно: смерть надвигается на них из сумрака. И тогда стало совсем не до смеха. Сам факт того, что они слепнут, символизировал, что прошлому конец. Их степям, их пустыням, их богам… но прежде всего — их глазам. Мир потемнел. И в этом мире им осталось только умирать. И может, «завтра». «Завтра умирать»… Как всем.V
Отец что-то уловил в Тане, как мог уловить лишь тот, кто побывал на фронте. И он сказал: — Я знаю, мальчик, что тебе пообещали сны. Я наблюдал всё это за стеной. Там — смерть. И она подошла так близко, что я не вижу дальше собственной руки. Я слышал, даже аратжины теперь рождаются полуслепыми. А ты знаешь, скольких в других кастах, несовершенных и ослепших полностью, убила инквизиция, не дав им шанса? Помяни мое слово, когда в корпусах поймут, что даже со здоровыми глазами мы почти ослепли, что мы лишились величайшего дара Рофира, нас истребят, как кайнов. Мы следующие… Вот что обещали тебе сны… Тан задержал взгляд на чужом плече, как будто оказался рядом, как будто тронул это плечо пальцами. И офицер обернулся. Но Тан не разглядел его — всё растворилось в дыме, как в капле чернил, упавшей в воду. Тан испугался глаз, которые продолжили смотреть, он знал: они продолжили смотреть. Он чувствовал взгляд на себе, хотя сам ничего уже почти не видел… Всё меркло. Тан поднял голову… Дым стягивал небо. Сгущался, тяжелел. Он становился всё плотнее и ниже. А потом небо обрушилось. Тан сделал шаг назад — от видения и от отца, который вызвал это в памяти. — Твоя мать сказала мне: ты здесь стоял, на этом самом месте, у этой святыни… и отказал своему племени в надежде. Я знаю, ты не видишь соплеменников в живых. И я — даже не будучи провидцем — тоже… Тебе сказали, Тан, что означает твое имя? Имя твоих предков… Нашего первого царя, вест Сая, звали «Тан». Твоя мать так назвала тебя. «Рассвет»… О, какова ирония, что с самого рождения ты видишь наш закат… — Достаточно, — сказала вест Шелл. — Тан, вам пора в постель. Но Тан не мог пошевелиться. Он не мог… Вест Шелл тихо потребовала: — Аратжин. Тан сделал шаг — вперед. Как тысячу раз — в самых кошмарных своих снах — навстречу. Он сказал отцу: — Я стану маршалом. Отец вдруг, не выдержав, расхохотался, и глаза его были полны горечи и влаги. — Ты рожден в племени варваров, ты — вестенанин! И ты почти ослеп! Никто тебя не пустит в главный корпус… никто не позволит тебе возглавлять альянс. Думаешь, ты доживешь до моих лет? Ты в это веришь? И Тан снова застыл… и птица, тенью опустившаяся с неба — на его руку, вдруг стала исчезать… — Ты слишком мал, и ты еще не понимаешь… Но я был за стеной, всё окутано отсутствием. Еще пара лет — и генерал потребует эвакуацию. Ему откажут. И наш седьмой корпус падет, как пали все шесть до него… — Достаточно, — сказала вест Шелл. — Ваш отец наговорил не на одну статью… Она умолчала о том, что им займется инквизиция. Это было очевидно: он отказался служить дальше. Перед казнью — закономерной после такого решения — он выпросил только одно: увидеть сына, про которого ему сказали в лазарете… Его сын — провидец. Какая гордость и трагедия. Как жаль, как поздно, как… — Скажи же мне, Тан. Скажи мне, что ты видел. И, хотя отец просил то же, что вест Шелл — лишь слабую надежду, Тан поджал губы и зарычал, почти как зверь: — Я видел, как ты струсил и предал Рофир. Он развернулся, он сорвался с места. Побежал, хотя его учили ходить по дому с размеренным достоинством, с осознанием, что смотрят предки, с осознанием, что в нем — свет солнц. Тан миновал Лина, стоявшего у входа в зал. Горло ему сжимало. Всё внутри горело. Он не мог понять, откуда столько боли. Спрятавшись под лестницей, он пытался отдышаться, но всё сильнее задыхался, словно кошмар стал явью, словно тени из снов добрались до него и начали его душить. — Аратжин… Лин сел с ним рядом и обнял. Тана трясло… от понимания: его отец отступил от единственной веры в эпоху Распада… от веры — в победу. Отец Тана — отступник. Он отказался биться за то, что дороже собственной жизни.VI
Когда проводили обряд инициации и шаман рисовал кровью на лбу мальчишек символ воина, Тан испытывал странное чувство дежавю… что-то смутное и непонятное тревожило его. Что-то, от чего он отказался — ради этого… Что-то, от чего он сам «отступил». Всем мальчишкам выдали кинжал, еще слишком большой для них. На рукояти, оплетенной кожей, горела птица — под красным… «закатным» солнцем. Будто летела на свет, чтобы сгореть… Странные ассоциации мучили Тана, мучили болью воспоминаний… А затем ему не выдали кинжал.VII
Каждому маленькому аратжину однажды говорят, что он получит родовой кинжал. С гербом на рукояти. И пронесет его через войну — как символ своей власти. Старейшие сочли, что Тану передаст кинжал отец (может, за тем он и просил о встрече?). Но отец не явился на церемонию. Тан сам пришел. Пришел в покои родителей, в соседнее крыло дома, и всё внутри него тлело от гнева. Отец лежал в постели. Было сумрачно, и Тан очень плохо его видел. Тан подошел ближе… и наступил во что-то липкое. В нос ударил запах железа. Тан увидел глаза — золотые и стеклянные. Потом золотую птицу на рукояти. Потом винтовое лезвие кинжала, воткнутое в шею, со стороны сонной артерии. Кровь уже не текла… но вокруг скопилась красная лужа. Лужа, в которую Тан встал.VIII
Рены принесли в покои таз с водой. Они думали убираться, но Тан решил отмывать подошвы. Теперь он сидел на коленях, оттирал кровь и злился, а вокруг молча, потупив глаза и склонив головы, стояли рены. Тана беспокоили ботинки. Потому что он испачкал их. Он столько времени прождал этого дня, этих ботинок, эту форму… и теперь… Тана беспокоил кинжал. Потому что Тан не получил его в инициацию. Отец его подставил. Поставил в смешное положение перед племенем. И наконец, Тан видел, как этот кинжал — его, Тана, кинжал — упаковал в прозрачный пакет инквизитор и забрал с собой, и это Тана тоже беспокоило: вернет он или нет? Труп отца… не то чтобы не беспокоил Тана вовсе, но… был меньшей из его проблем. Тан не знал этого человека. И он всё предал, растоптал, он выставил Тана идиотом… когда тот так долго и упорно отвоевывал себе место курсанта. Тана учили, что страх туманит разум. А сомнения колеблют сердце и руку. Тан не особо понимал, как именно колеблют, но… Отец — трус, и Тан носит его имя, Тан теперь испачкан его кровью. Тан перевернул таз. Красная жижа разлилась вокруг, и рены тут же бросились ее останавливать тряпками, будто могли этим прекратить безумие маленького аратжина. Лишь раз они взглянули на него тайком и снова опустили глаза. Тан поднялся на ноги и попятился назад… Он весь теперь в крови… Он — весь… Тан в кого-то врезался и застыл. Холодной голос инквизитора сказал: — Не реагируйте так бурно. Теперь вы познали жизнь: дерьмо и кровь. И так будет до конца. Переоденьтесь.IX
Аратжин мин Хару, Вэй, младший инквизитор. Так он представился матери Тана, застывшей у ее с мужем покоев, в которых пролилась кровь. Дважды. Сначала это сделал ее муж, затем Тан. Мин Хару попросил сопроводить его до детской спальни, в другую часть дома. Пройдя неблизкий путь, мин Хару вошел почти в такую же казарму, как и в корпусе. Окинул взглядом ровные ряды чисто заправленных соломенных матрасов. Спросил: — Какой из них Тана? И, как ни странно, аратжея вест Саен указала нужный. Мин Хару спросил: — Здесь прибирали? — Нет. Он проверил полки в небольшой открытой тумбе. Изъял книги, прописи, карты с наивными пометками. Задержал взгляд на каменных фигурках птиц, пехоты и всадников на арханах и быстроногих демонах. Осмотрел одежду, сложенную стопками. Спросил про настрой Тана: — Как собирался? — Считал дни… Аратжея вест Саен стояла в проходе. В прямом, простом и строгом платье. Бронзовое худое лицо казалось гордым и бесстрастным, но глаза смотрели вниз. Она спросила: — Теперь он на учете инквизиции? — Такие правила. Мин Хару обыскал койку. Ее голос был ровным: — Могу я знать, как это отразится на его службе? Мин Хару выпрямился. Уставился сначала на нее, затем, перевернув страницу, — в копию личного дела Тана, словно попытался найти причину ее интереса. Поднял глаза. — Теперь это дело альянса, — сказал он. — С кем мне поговорить о Тане? Вест Саен указала плавным жестом в сторону и пропустила мин Хару вперед. Брак принес ей только одного ребенка. И обрек этого ребенка на позор. Она не контактировала с ним. Его выкормили, вырастали, воспитали за нее. Он жил с ней в одном здании, как в прежнем мире жил бы в одном племени, но у него, как у нее, был свой путь — служения и самоотречения. Эпоха за эпохой вестеане рождались, чтобы пройти инициацию — и умереть как воины в бою с врагом или стихией. Если бы она созналась, что ей больно, никто бы этого не понял.X
Мин Хару едва исполнилось шестнадцать. Все видели: он впервые оказался в вестеанском доме. Он пытался скрыть тихий, почти научный интерес, но у него не получалось. Он следовал за вест Саен. Она довела его до зала, вошла сама, остановилась и пригласила жестом, склонив голову. Мин Хару на секунду сбила с толку ее стать и выдержка. Его воспитали с мыслью: она, как и другие в этом доме, — вестеанская дикарка. Он оказался в зале со сводчатыми потолками, со стенами, изрезанными узкими, протянутыми к небу, словно руки, окнами. Вокруг струился свет; свет исходил из каждого угла, и все было окутано солнечным духом. Эти дома, устойчивые к непогоде даже при такой сложной структуре, спроектировали архитекторы его народа. По приказу захватчиков-кайнов. Для вестеан… кочевников, которые всю жизнь бегали от ветров и спали под открытым небом. И теперь в этих святилищах, в этих жилых, величественных храмах вестеане, как и сотни лет назад, сидели на полу, на шкурах. Спали на соломе, носили грубые простые ткани цвета льна, а их женщины вплетали перья птиц в свои прически… и хотя эти прически казались по-миншеански сложными, в десятки раз изящнее, чем их растрепанные косы во времена, когда они скакали по степям, глаз миншеанского аратжина видел даже в этом… ремесло, а не искусство. Вестеане научились — чужой культуре. Но не стали ее полноценной частью. И мин Хару невольно вспомнил недавние слова своих старейших: «Кайны отняли и присвоили нашу культуру, поделили ее, словно кусок мяса, и раздарили, будто каждый варвар — аратжин. Может, они и вытянули дикарей из степи… но только эта степь знакома дикарям, только ее они потащат в нашу жизнь. Если кровь пошла от варваров, ее уже не выжечь из потомков». Когда-то аратжинами считались только миншеанские аристократы. Наследники царей и высокопоставленных военных. Они отличались от других: умом и силой. И это они привели великую империю к процветанию. Пока варвары кочевали, миншеане осели и облагородили земли вокруг себя, возвели города, храмы и монументы. Изобрели конструкции домов, устойчивые к ураганам, наладили системы орошения в сухом и беспощадном климате Рофира. Единственные на всем Западе они ввели в быт письменность и всерьез занялись военным делом. Кайны уравняли миншеан с другими, лишили их всего. Даже права быть «аратже» — первыми из древних. Кайны раздали всем прочим народам, тем, кого миншеане называли просто «тже», — права, которые были заслужены трудом и кровью. Они украли и перекроили миншеанские слова и миншеанскую культуру. И с тех пор, как в корпусе появился «последний кайн», мин Хару, как и многие другие, свыкался с новой информацией… и со старой реальностью. Со всем этим грузом прошлого он вошел в вестеанский зал. Встретил несколько непроницаемых взглядов старейших — и кивнул в ответ. Потом заметил, как вест Саен указала в сторону вест Шелл. Мин Хару опустился возле степи на колено рядом с пожилой аратжеей, уложив руку на свой герб, и представился. Вест Шелл не ответила тем же. Ее губы, и без того довольно тонкие, плотно сжались. Она произнесла таким пронизывающе-мерзлым голосом, каким порой были ветра Рофира: — Кардинал послал миншеанина составить характеристику на аратжина нашего племени? Уголок ее губ дернулся, как будто это ее развеселило. Но затем она вновь посерьезнела и тяжело замолчала. Она перевела взгляд на мин Хару. Он смотрел на нее прямо. Узкими раскосыми глазами. Он был спокоен. Не его судьба сейчас решалась. Он мог написать: «Не годен», — и лишить Тана всего. Вест Шелл отвернулась. Никто из здешних мальчишек не рвался в академию, как Тан. Но каждый подходил служению гораздо больше Тана… и это понимала даже она, всегда встававшая на его сторону. Она знала, что Тан может завалить все тесты и проверки. И не из-за отца, нет… но потому, что Тан уже сейчас был кошмаром любого командира… Слишком своенравный. «Самостоятельный молниеносный». Он хорошо подчинял своей воле. И плохо подчинялся чужой. Она знала, что к ней придут и спросят о Тане еще до того, как тот получит звание. Не знала только — что так скоро… Вест Шелл поднялась и отошла к окну, за которым начиналась буря. Мин Хару встал следом за ней. Он замер подле нее, в метре. Позади них, в просторном зале, перешептывались случайные свидетели. Недавно прошел обряд инициации… и был сорван кровью ветерана, и не просто ветерана, а предателя. Вест Шелл сказала: — Тан не говорил до четырех. Медики сказали: он физически здоров. И тесты показали, что смышленней многих… Вест Шелл держалась холодно. Ничего не выдавало в ней беспокойства. Через ее руки прошло достаточно мальчишек… Про отца Тана она знала загодя: он зря отправился на фронт, он слишком слабый. Тан — сильный. Ни один аратжин из всех, что она помнит, не был одарен, как Тан. Тем горче было от того, что у него такой характер…XI
Два года назад вест Аи приказала сцепившимся мальчишкам прекратить. Тан, казалось, подрался с каждым аратжином, который попытался честно и нечестно взять «его» солдат. Вест Аи сказала: — Вам нужно учиться говорить. Учиться договариваться. Убеждать не силой, а словами. Вестеанин с дурным нравом — вестеанин с тяжелой судьбой. Ты слышишь меня, Тан? — Атжин. Вест Áи застыла в растерянности. Тан нарушил молчание. Она стояла в зале перед ним. Он снова вглядывался в нее — так. С выражением, которое она не выносила. Оно было отчаянно, выразительно злое. Он полагал: она к нему несправедлива. Тан повторил, потребовал — звать его с уважением, а не по имени: — Атжин. Как и многие другие слова в корпусе, «аратжин» было миншеанским… Иероглиф «ара» означал «древний». Но стоило заменить «ара» на «а» — и звучало так, словно Тан говорил: «Надо всем стоящий». «Я — надо всем стоящий». «Я — выше всего». Любая вестеанка знала, что над их родом — боги, а над богами — честь, и эта честь включает в себя подчинение судьбе и скромность. Тан был далеко не первым, кто неправильно произнес свой титул, но первым, кто смутил этим вест Аи.XII
— Вы знаете, мин Хару, какому качеству мы учим их? — спросила вест Шелл, обернувшись на маленьких аратжинов. Он обернулся тоже. Он обучался с вестеанами, служил с ними бок о бок, плечом к плечу с тех пор, как оказался в академии. Но сейчас он посмотрел на них — и, когда она спросила, может, впервые, он попытался осознать: что главное — для них? Прежде всего он вспомнил, что когда-то вестеан считали самым гордым из народов. Они не сдавались в плен, а если кто-то успевал заполучить живого вестеанина, тот знал заранее: ублюдок стерпит любые пытки, а перед смертью соберет все силы и сплюнет кровью врагу в лицо. У миншеан есть выражение «Толку как от степного пленника» — о любом пустом, бессмысленном занятии. Но… Еще мин Хару теперь знал полную историю. Когда пришли кайны, этот народ… самый гордый, вольный, неподкупный… сдался им без боя, предложив союз. Все отказывались верить, пока вестеанские стрелы не посыпались с неба… Прежде вестеане ни с кем не заключали мира. Они были сами по себе. Они жили движением. Их птицы им предсказывали бури, и они бежали, сколько помнила история. А потом вдруг остановились. И оказалось, что они умеют говорить. Они сражались не мечом, а из укрытий. Они видели — на километры вдаль, как и те страшные, пугающие птицы, которых они приручили. Они были стратегами. До того, как кайны изобрели само понятие «стратегия». Когда они пошли войной — и настоящей — на империю Минше, империя пала под натиском огня и стрел… Вопрос вест Шелл был вопросом о том, кем они видели себя, кем они делали себя на протяжении истории; о том, кем они были, кто они есть, кем суждено стать Тану. Вест Шелл сказала: — Мы учим их быть зоркими. Но зоркость — испытание, посильное немногим. Она требует выдержки и кротости… Вряд ли вы сможете понять, что это означает… и как важен тот факт, что Тан — провидец… Дар провиденья — это зоркость обоих солнц, ста тысяч глаз. Многие в нашем племени пытались объяснить Тану, сколько сил, достоинства и чести нужно, чтобы он мог примириться с тем, что видит, и с самим собой… и мы надеемся: когда он станет старше, он услышит. Небу давно не видно, но если бы осела пыль, оно бы знало: мы сделали всё, что могли. И теперь ваша академия будет учить его служению. И я молюсь, чтобы служение далось ему гораздо легче, чем смирение…XIII
Ветра гудели и свистели, дрожало стекло, дрожали даже стены. Огненный смерч наваливался на дом со всей свирепостью обнищавшей, истощенной земли. Тан рассмеялся. Он обернулся к вест Шелл и, теряя голос от восторга, прошептал: — Рофир — гнев! Вест Шелл оробела, услышав его голос. Она уже знала от вест Аи, что Тан говорил, но, когда это произошло повторно, это произвело на нее угнетающее и неизгладимое впечатление. Она не могла избавиться от мысли, что когда кто-то, кто так долго и настойчиво хранит тишину, вдруг произносит свои первые слова, эти слова определяют его суть. Первым словом Тана было «аратжин», вторым — «Рофир», а третьим — «гнев».XIV
Разыгралась буря. Вестеанские дома, самые хрупкие из всех, почти звенели от ветров. Мин Хару не привык чувствовать бурю так близко, словно у себя на коже, и вест Шелл, проследив за ним, чуть улыбнулась: — Эти стены держатся три сотни лет… Их возводили ваши лучшие строители. Она смутила молодого инквизитора. Но он не стал оправдываться перед ней. Вест Шелл вздохнула, и вдруг на секунду маска отчужденности сошла с ее лица. Она сказала напоследок: — Тан — умен. Чуть больше, чем упрям… Оба этих качества могут ему помочь. Но в нем… очень много Рофира. И если вы, аратжин мин, будете писать на него эту характеристику и, если позволят боги, другие — следом… может, вам удастся увидеть, как он обуздает свою суть.XV
Тану выдали другую форму. Она сидела хуже, но всё уже пошло не так, поэтому расстраиваться еще из-за этого не было больше сил… Тан переложил в нагрудный карман хрупкий колосок и сжал в руке свою маленькую планету. Ему не полагалось иметь личных вещей… но они были. И он вздрогнул, когда услышал шаги. Вест Аи спросила Тана, посмотрев на него сверху, с высоты своего роста: — Опасность всё еще захватывает вам дух? Тан вспомнил мин Тжо в музее… и опустил глаза. Он не ответил. Отвернулся. И вест Аи произнесла ему в затылок: — Ваш отец не вынес. Вы сильнее, чем отец. Но так же, как и он, всё время горячитесь. Когда в вас будет вскипать кровь предков, держите голову холодной, аратжин. Не подведите свой народ.XVI
Мин Хару ждал внизу. К нему спустился мальчик, маленький и худой. В форме, которая была ему немного велика. Он держался прямо и смотрел вниз, как мать. И мин Хару показалось, что он младше своих лет. Но затем Тан поднял взгляд… Блеснули золотом глаза — и глаза злые. Взгляд его оборонялся, искал, анализировал, решал… Мин Хару словил странное и жуткое чувство, что уже где-то его видел… и почти сразу вспомнил у кого. Взгляд Тана был таким же, как у кайна. Тан заметил мать, стоявшую поодаль. Он с ней не попрощался. Да и не понял бы зачем. Она проводила его глазами. Но, как только он переступил порог, она глухо произнесла: — Я верю, что вы — наш Рассвет. И в Тане что-то дрогнуло. Мин Хару вывел его в коридор — между домами — и повел в штаб инквизиции. До сих пор война не подходила к Тану. Она ночевала под его окном, стояла в темноте над корпусом безликим монстром, пряталась между домов, ложилась тенью на его постель, скребла песчаными когтями по стеклу во время бурь и выла сиренами, словно голодный зверь, в особо неспокойные дни. Но всё-таки не подходила. Тан знал, что выйдет ей навстречу сам. И представлял, что прекратить войну — то же, что победить чудовище. И только в шесть, после того, как он покинул дом, после всего, что было накануне, он поймал не осознание, но ощущение: война распробует, какой он человек, и даст ему ответ. Тан не боялся фронта. Он боялся правды. Правды, которая могла сделать его похожим на отца.XVII
В первый же день — и на допрос. Тан был призван и зачислен, но его сопровождал не офицер, а инквизитор. Он представился как мин Хару и заранее проинструктировал Тана по дороге в корпус. Сказал, что предстоит сдать первый рапорт, и удостоверился, что Тан знает значение этого слова. Тан оскорбился: он же будущий офицер. Наверное, было заметно, потому что мин Хару слабо усмехнулся. Больше Тан не видел ни одной эмоции на его лице. Мин Хару молча шел вперед. И было сложно угнаться за ним, не срываясь на бег. Но Тан старался, сцепив зубы. Тана бесила снисходительность. Любая. Чуть больше, чем быстрый шаг. Периодически по коридору маршировали солдаты в камуфляжной серой форме авангарда. И Тан чувствовал, что волнуется из-за них каждый раз… Он не поднимал голову, держал перед собой защитные очки, сжав их ремешок в смуглых тонких пальцах и видел лишь десятки и сотни тяжелых армейских ботинок. Мин Хару остановился. Солдат на посту — в безликой строгой черной форме — открыл дверь и кому-то кивнул. Потом закрыл и кивнул уже мин Хару. Тот застыл, заложив руки за спину и расставив ноги на ширине плеч. Коридор был пуст и высок. Стояла тишина. В академии всё время стояла тишина, пока молчал сигнал тревоги. Ожидание казалось бесконечным, и Тан не слышал ничего, кроме ровного, глухого и тяжелого стука собственного сердца. Он сделал глубокий вдох — и такой же глубокий выдох. «Держите голову холодной, аратжин», — сказала вест Аи. Тан закрыл глаза… Потом услышал гулкие шаги — и открыл вновь. Из-за поворота вышел солдат. Увидев Тана, он замедлился. И еще несколько метров после этого он наблюдал. Наблюдал за Таном. А затем остановился и опустился на колено. Его рука легла на сердце и красно-белый герб Альянса. Даже опустившись на колено, он был выше Тана, выше почти на голову. Они оба замерли. Мин Хару чуть заметно улыбнулся и сказал: — Ваш первый приказ, курсант. Скажите ему: «Вольно». Маленький Тан наивно полагал, что осознает всю неизбежность своего положения: он — аратжин. Он — командир по крови, «вечно» и «навечно» господин. Это — его солдат. Каждый солдат, которого он встретит в корпусе, — вверен ему Альянсом.XVIII
Только что Тан был центром вселенной. Теперь его спустили на землю, и он стоял перед кардиналом. Вест Ален сидел, откинувшись в высоком кресле. Его расслабленная рука лежала на столе, на тонкой папке с делом Тана. Его глаза, казалось, не мигали. Они внимательно следили. Маленький Тан не смел отводить или прятать взгляд. — Ты знаешь, почему ты здесь? Тан ответил тихо: — Мой отец — отступник. — Ты понимаешь, что он сделал? — Предал Рофир. Все дела инквизиции протоколировались и оседали в архивах. Справа от Тана мерно стучал по клавишам архивариус. Когда пальцы его остановились, а печатная машинка смолкла, кабинет погрузился в густую тягостную тишину. Кардинал спросил снова: — Ты понимаешь, что он сделал? Отец не дождался казни. Покончил с собой еще до приговора. Это меньшее из того, что он сделал… И Тан вспомнил… как вляпался в бордовую лужу ботинками, вспомнил собственные красные следы, оставленные на полу, когда он отступил, вспомнил родовой кинжал, застрявший в шее отца… Пальцы Тана — не шевелились. Он держал перед собой защитные очки и смотрел на кардинала снизу вверх. Кардинал был вестеанином. С тонким птичьим носом. И со строгими полуприкрытыми глазами с крупными веками. Он очень напоминал Тану вестника в музее. И Тан знал: с ним нельзя быть слабым. — Мой кинжал… — сказал он. — Громче. — Он испачкал мой кинжал своей кровью. Кардинал вдруг усмехнулся… Так много это значило… в прямом и переносном смысле.XIX
Тан опоздал на первое построение и инструктаж. Взводный — сержант, которому поручили приглядывать за новобранцами, — сопроводил его до входа в офицерскую казарму. Маленькие аратжины трех народов уже сбились в группы — каждый к своим. Как и Тан, они жили в общих домах по несколько семей, и привыкли, что их окружают другие дети, похожие на них. Здесь наконец-то Тану стало просто и понятно: ряды коек, несколько знакомых лиц, шум голосов. Лин… Лин. Тан почувствовал, что было тяжело дышать, лишь потому, что впервые за весь день смог выдохнуть… и наконец-то ощутить, что это его дом… с этой минуты — и до самого конца. Он огляделся — и заметил, что вестеанские мальчишки стихли, а вест Шейн положил руку на сердце. Тан опомнился и повторил за ним. За Таном повторили вестеане, а вслед за ними, постепенно замолкая, вся казарма. И наступила твердая, почти священная тишина.XX
Тан нашел свой личный номер, сел на койку, осмотрелся. Поблизости не было ни шкафов, ни стеллажей, ни полок. Тан знал, что вещи ему подготовили, только не понимал, где их искать. Пока он рассеянно ощупывал взглядом пространство, рядом сел Лин. Тан кивнул ему, а потом заметил, как подходит вест Шейн. Тот остановился. Что-то в глазах Тана не позволило ему приблизиться. Но Тан всего лишь пытался вспомнить, как его зовут. Как его имя. Не фамилия. Атэ. Тан кивнул и отвернулся. Продолжил свои поиски и наконец увидел кладовую, где хранились в шкафчиках все вещи. Тан поднялся проверять кинжал раньше, чем Атэ сел с ним рядом. Ни тогда, ни позже Тан не знал, зачем Атэ понадобилось становиться ему другом. Просто однажды тот остался.XXI
Вечером Тана вызвал взводный. Тан вышел в коридор, поднял голову и встретился глазами с мин Хару. И снова посмотрел на этот герб… Странное, смутное воспоминание — не о мин Тжо, а о словах Лина про мин Тжо — снова задержало его на демоне, который пытался съесть солнце. Мин Хару передал кинжал двумя руками в две руки. Тан взял и медленно опустил взгляд. Он вынул кинжал из ножен. Лезвие было прямым только к концу — и плавно завивалось ближе к рукояти, куда плавнее, чем спираль ДНК. Тан прокрутил его в пальцах, и блик осел в глубине его янтарных глаз. Кинжал успокоил Тана. Вот теперь он ощутил, что всё закончилось, всё на своих местах. Тан находился в академии, как должен, и ему вернули символ его власти. К тому же лезвие оказалось совершенно чистым и не пришлось отмывать его, как подошвы ботинок. Тан посмотрел на инквизитора. И благодарно склонил голову. Мин Хару отстраненно кивнул сначала ему, затем взводному — чтобы тот оставил. Сказал: — Я приставлен к вам куратором. Буду следить, как вы справляетесь. Вы теперь на учете инквизиции, и это — лишь одна из проблем, которые вам передал в наследство ваш отец. Кардинал сказал Тану то же самое… Тан еще не понимал, какие могут быть проблемы. Он поступил, сдал рапорт, получил свой родовой кинжал… и он не собирался предавать альянс. Предать альянс — это то же, что предать Рофир. Теплое воспоминание о степи всё еще грело нагрудный карман… и Тан всё еще везде носил с собой свою планету. Мин Хару сказал: — Легко не будет. Но ты — рофирянин, Тан, значит, переживешь. «Всё, кроме своей смерти». Тан знал, чем кончалась эта поговорка. И слабо улыбнулся. Мин Хару положил руку на сердце, отдавая честь и удаляясь, а Тан поклонился в ответ. Он поклонился, преисполненный глубокого, невыразимого чувства — из-за кинжала, который он крепко стискивал теперь в руках.XXII
Затем, в разное время Тан прокручивал в руках кинжал снова и снова, как впервые. Словно пытался высмотреть на нем следы чужого преступления и крови. В худшие дни, глядя на лезвие, он повторял: «Ты — рофирянин. Значит, переживешь». Кинжал становился всё меньше год за годом, пальцы — всё длиннее и угловатей, а взгляд глаз, отражавшихся в клинке, — всё взрослей, тяжелей и острей.КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ