354 год Распада, год, когда померкло небо
I
Пыль много дней висела в воздухе и постепенно набирала плотность. Только затем западный ветер принес пепел. Тан хорошо запомнил день, когда он осознал, что им не выжить. Вместе с другими курсантами он выбрался из птичника на крышу и увидел, как кружат серые хлопья. Он поймал пару из них. Они рассыпались на пальцах в сажу и оставили на коже черный след. Горельник подступал. Дымя и тлея, он разрастался пустошью, полной золы, безмолвия и смерти. И с каждым днем, с каждой неделей становился ближе. Небо седело медленно и неизбежно. Небо опускалось. Опускалась мгла. Однажды утром Тан заметил: сумерки не расступаются. Сумерки застыли, загустели. Очень скоро появилось ощущение, что небо рухнуло совсем — и его больше нет, как нет земли. Лишь пепел. Под ногами, между пальцев на руках, за воротником, над головой. Воняло гарью. Даже через респиратор. Тану исполнилось тринадцать, и его корпус был уже седьмым.II
Еще в 346-м, когда Тану было всего пять, генерал впервые запросил поддержку у верховного совета. Вплоть до 357-го ответ приходил один и тот же: «В эвакуации отказано. Держать границу». Никто не роптал. Все понимали почему. Корпус за корпусом — они выигрывали время. Чтобы альянс успел создать оружие, способное перевернуть ход битвы. Три с половиной века на Рофире производили армию, поддерживали армию, вели «войну» — и к этому сводилось всё. Великая планета, «Земля Гнева», заживо горела. Ее народы умирали вместе с ней, но из последних сил пытались сохранить ей жизнь. Ей — больше, чем себе. Они всегда так делали — боролись за нее на протяжении тысячелетий. «Любой ценой, любой кровавой данью». Три с половиной века становилось только хуже. Хотя альянс поддерживал иллюзию, что всё идет по плану. План этот перестал работать и устарел еще лет сто назад. Но запасного — не было вообще. К респиратору с защитными очками Тан не привыкал. Он носил их столько же, сколько умел ходить. Он привыкал к тому, что слепнет за пределом помещений: дым превратился в тучи и осел густым туманом. Ничего не было видно… Но по-настоящему дефицит света Тан почувствовал не сразу. Сначала — дефицит воды. Даже питьевая стала горькой, с привкусом паленого. Она плохо утоляла жажду. И ее выдачу стали строго контролировать. Указы «О пользовании водой» выходили, редактировались и оглашались чаще, чем другие. Принимать душ приходилось реже, и теперь он отключался автоматически. Куда быстрей, чем Тан успевал смывать с себя пену. Когда нужно было поменять вне расписания форму или постельное белье, прачечная превращалась в пыточную. Если выяснялось, что грязь — не вина случая, а свинство, свинью настойчиво и долго перевоплощали в человека. Бюрократией чуть больше, чем насилием. Потом пришла усталость. Всё тяжелее давались подъемы. Тан впервые встретился с апатией — и отключился где-то на полгода. Он был в сознании, но механическом. Так организм переживал нехватку солнц. Смуглая кожа курсантов приобрела болезненные сероватые оттенки. Стало полегче, лишь когда в паек добавили таблетки с витамином D. Снова начали шутить: — Интересно, из чего эти волшебные пилюли? — Из лекарственных растений и твоих товарищей. Все чаще кто-то кашлял по ночам в казарме. Тан постоянно слышал, как вокруг него храбрятся. Шепчут о мутантах за стеной: «Зачистим». Или о горельнике: «Выморозим очаги и корни». Все хотели в рейд — только бы действовать, а не сидеть на месте. К тому же так их воспитали. Курсанты верили, что всё изменят. Восстановят, вылечат и отвоюют свой Рофир. Наверное, их предки тоже верили. Все триста лет, что умирали за мечту о прежнем мире…III
Рано или поздно всякий вестеанин начинал ходить в птичник, словно в храм. В свое последнее пристанище. Там на полу лежал торф, смягчая шаги, а на головой открывалась высота, высота, высота… И вдоль стен — одни клетки. В несколько ярусов, в несколько этажей. Огромные клетки, выше, чем Тан. При Тане многие из них уже были пусты, и он часто ощущал, особенно когда гуляли сквозняки под сводчатым глубоким потолком, общую покинутость и умирание. Он не мог обличить их в слова. Просто они гуляли по нутру, как эти сквозняки. Когда Тан был младше, в хороший «ясный» день он заворачивал за винтовую лестницу и выходил из птичника на летную площадку — на крышу одного из зданий академии. Там он разрешал своим окрепшим птицам полетать. И когда они над ним кружили, странное воспоминание — о солнце — поглощало его суть. Он пытался рассмотреть сквозь пыль «дух седьмого спутника» или хотя бы слабый солнечный свет, но, когда вырос, понял, что не выйдет, и перестал поднимать голову. Зато он наблюдал крохотные жилые дома у подножия высокой, монументальной стены своего корпуса. И не мог избавиться от чувства, что эта стена держит небо… Спустив птиц с должика, Тан представлял порой, что ее больше нет и что, нырнув во мглу, вестники режут крыльями воздух и дым, а под пером у них дрожит от жара — вся в золе — уставшая земля. Он представлял: они одолевают «километры ада» и вырываются из ядовитого тумана в живой и яркий прежний мир. В Рофир — каким он был. С небом — бескрайним, бежево-молочным. С бесконечными пустынями, рыжими саваннами и желтыми степями. Тан представлял: птицы бросаются в эти просторы, а перед ними совершенно обнаженный, совершенно беззащитный горизонт. Над горизонтом, заливая земли огненным лучом, поднимаются два солнца… …Затем Тан открывал глаза — янтарные, как эти солнца. Взгляд утыкался в стену в черных кровоподтеках копоти. Тан видел карту в штабе. Она мигала и пульсировала красными огнями: земля была покрыта язвами, как умирающий от оспы. И, сколько раз Тан ни переставлял отряды мысленно, сколько ни считал, он шел с мечами и щитом — против огня. И огонь побеждал. Перед поступлением и первые года затем Тан еще думал, что знает, как победить. Теперь не знал… Когда Тану исполнилось тринадцать, стена исчезла. Мир исчез. Погрузился в темноту. В отсутствие. И всё чаще в голове Тана всплывал голос отца: «Я знаю, мальчик, что тебе пообещали сны. Я наблюдал всё это за стеной. Там — смерть». Тан научился говорить про кайна «он», а не «оно». Но всё еще считал его чудовищем и видел в нем погибель. Предзнаменование конца. Видел в нем кайна, воскресшего, чтобы вновь объявить всем: «Завтра умирать».IV
Бессилие… Видения — будто насмешка. Тан начал думать, что видит прошлое, а не будущее… Как будто он — память десятка поколений, сосуд — для опасений, ужаса и скорби всего племени. Копилка и тайник. Могильник их воспоминаний. Он просыпался от кошмаров… Сжимал в руке свою планету… «Я верю, что вы — наш Рассвет». Тан не жаловался на свою судьбу. На положение, в котором оказался. Он помнил, что стало с отцом, и не допускал в себе и над собой — его кровавой тени. Но один раз, лишь один — это случилось. Может, из собственного эгоизма, из-за своих — и лишь своих — порушенных надежд. Когда он в очередной раз выбежал из штаба — с этим чувством — тотального бессилия. В тринадцать он наконец-то вырос. Наконец-то осознал, почему не станет маршалом, не спасет свою планету. Даже не выйдет за пределы умирающего корпуса. Он будет биться насмерть, чтобы дать шанс другим… И весь музей — с его песками, все картины со степями, сохраненный хрупкий колосок, всё стало отдаляться… всё это перестало быть его. Тан принадлежал Рофиру, но Рофир — никогда не принадлежал ему. И позаботиться о нем в новой реальности значило отпустить его. Перед равнодушным черным лицом смерти — отпустить. Тан сидел на крыше в темноте. Он вынул из кармана шар. Рофир был его всем. И, не задумываясь, Тан отдал бы ему всё, что было. Свою жизнь — пускай. Но только если бы он знал, что будет выход. Внутри камня — при малейшем колыхании — сдвигалась буря. Тан изучил вдоль и поперек все кучевые, перекрученные облака. Теперь он очень плохо видел их… лишь смутные очертания, лишь слабые линии. Набрав в руку опавший пепел, Тан принялся закрашивать их, затемнять, он убивал их перепачканной ладонью. Тан втирал сажу в поверхность камня. Усердно, нажимая. Он делал это нервно, иступлено, стиснув зубы. Пока его всё не исчезло, пока перед ним не оказалось страшное, глухое ничего. И, едва оно перед ним оказалось, он швырнул шар со всей силы. Тот влетел в парапет и отскочил, а Тан обхватил почерневшей тонкой рукой горло. Не понимая, почему так трудно, почему так больно — дышать. Он закрыл глаза. Пытаясь усмирить пульс, колотивший у него под ребрами тяжелой барабанной дробью. Он восстанавливал дыхание. Пытался вдыхать ровно, а выдыхать — долго. Ослабляя ком, сжимавший глотку. Тан сидел не двигаясь минуту. Пульсирующий шум в ушах медленно стих. Остался только свист ветра… Ветер был так силен, что, вставая, Тан пошатнулся под его напором. Но этот воздух — раскаленный и отравленный — продолжал нетерпеливо и порывисто его толкать — вперед. Тан дошел до парапета. С мыслью, что разбил свою планету. Но шар оказался цел и невредим, а на поверхности через сгущенную Таном темноту проглядывал блестящий рыжий бок. Все равно проглядывал — упрямо… Тан выдохнул и облегченно, и раскаянно. Встал на колено, взял шар двумя руками и обтер. Злющий тяжелый ветер нарастал в преддверии бури, и в птичнике уже кричали птицы… Тан этой буре уходил лицом навстречу. Замедляя шаг и позволяя нападать. Он чувствовал себя виновным даже перед этой бурей. За минуту — полновесного отчаяния. Это была его первая, но не единственная минута. И кончилась она, как остальные: осознанием, что Тан никогда бы не отдал этих земель — гореть. Тан сжал Рофир в руке. Не было вечера, еще ни разу не было — с тех пор, как вест Шелл доверила ему шар, — чтобы он засыпал, не повинуясь ее воле «держать Рофир покрепче».V
Тан всё чаще, как в детстве, сидел недвижно, пялясь в одну точку. Как-то один варниец решил помахать рукой перед его лицом. Он не успел даже приблизиться. Тан схватил его и заломил руку за спину раньше, чем над ним успели подшутить. «Молниеносный»… Его реакция — на тренировках и всегда — не оставляла другим шанса. Он соображал быстрее, чем они. Он реагировал быстрее, чем они. И ему в противники ставили только миншеан: они были физически ловчее. Они не могли соревноваться с ним в скорости мысли, но могли в скорости тела. Но стоило Тану поймать… стоило повалить, он бил. Он бил до первой крови — и после нее уже не прекращал. И взгляд его терял человеческое. Всё в Тане вспыхивало, и срабатывал инстинкт. Он отключался. Он не мог затем объяснить, в какой момент его перещелкивало, в какой момент злобой заволакивало взгляд. Лин поначалу думал: Тан видел кошмары наяву, бился с тенями из своих снов. Но Тан с этим не соглашался. Он пытался сохранять спокойствие, держать холодной голову. Оправдывать надежды и ожидания. Быть хорошим аратжином, быть хорошим офицером, чтобы… Чтобы привести к победе свою армию. Армию, которой он лишился, повзрослев. Удар, удар, еще удар. Они сказали: он провидец. Они сказали, что он видит. Почему же он не видел ничего? Ничего, что помогло бы. Ничего, что защитило бы Рофир. Ничего, что позволило бы выбраться отсюда. Удар. Смешно. Смешно! Тан рассмеялся сквозь зубы, стиснул челюсти. Он стоял в пустой душевой. Стена перед ним была перепачкана кровью. С костяшек текло. «Я не могу остановиться», — сказал Тан инструктору. И тот ответил: «Что ж, тогда не начинайте». Тан опять ударил. Рука прошла по касательной, под каким-то неправильным углом, и Тану показалось, что кость в его кисти съехала в сторону — и сдвинула собой запястье. Он обхватил пальцами руку и осел под кровавым пятном на стене, всё еще сдавленно смеясь.VI
Кто-нибудь непременно заходил проведать. Кто-нибудь из троих, которые терпели Тана и которых Тан терпел в ответ. Они знали, где искать. «Куда звать медика в тяжелом случае», — шутил Лин. Лин, конечно, являлся чаще всех. Иногда даже с медикаментами. Краденными, разумеется, потому что негоже во времена дефицита расходовать лекарства на тупые выходки Тана. Еще Лин носил Тану плоские шутки. А бывало — молчание. Атэ иногда носил нравоучения и чужие слова. Но крайне редко. Потому что один раз он, сердечный лекарь-моралист, вышел из душевой с подбитым глазом. А мин Тжо обычно приходил просто так. Не лечил — ни в каком из смыслов. Ему тоже нужно было место на приколы. Как-то он сел прямо на полу и закурил. И Тан прекратил себя калечить. Спросил: — Что это за дрянь? — Стащил у старших. Будете? Тан решил, что если подыхать, то вместе. Он сполз по стене и взял косяк дрожащей рукой. Мин Тжо заметил: — Ну вы и колотить, вест Саен… вас и самого теперь колотит. Тан поначалу не выкурил шутки, но потом раскурил косяк. Сначала в горле у него першило, и он давился дымом. Как давился — там, на улице, снаружи, сняв респиратор. Но потом, где-то на середине, после слов мин Тжо: «Не глубоко вдыхайте»… и парочки инструкций, он выдохнул сначала через нос, потом проглатывая дым… Дело пошло. В голову било быстро. С каждым вдохом — легче. Даже руки перестали ныть. На двоих они осилили целую самокрутку поганой травы. Их растащило прямо в душевой. И они позже чуть не спалились на перекличке. Лин затем поймал мин Тжо за грудки и сказал: — Вы — спятили. Через пару дней медосмотр. У вас две недели до звания. Мин Тжо держался серьезно аж секунды три. Потом расхохотался. И Тан расхохотался с ним. Но к Тану Лин так не пошел бы… С наездом. Он молча обиделся. В основном, конечно, потому, что Тан такое вытворил без него. И потому, что на такое его подбивал только мин Тжо. Лин ревновал. И в основном от того, что мин Тжо носил на сердце миншеанский герб.VII
На следующее утро с тяжелой головой Тан наматывал бинт разбитой рукой на разбитую руку. Передавливал мокрые, сочащиеся язвы, плотно прижимал лохмотья содранной кожи к костяшкам. Стягивал. Пальцы ему сводило болью в глубине костей. Руки всю еще мелко дрожали. Тан закрыл глаза. Его дыхание было выверенно ровным — как еще шаман учил… Тану теперь тринадцать. К этому возрасту он в совершенстве овладел искусством терпеть всякое дерьмо.VIII
Дежурные медосмотры проводились каждый месяц. Они напрягали Тана с коридора. Потому что однокурсники могли начать болтать: — И как он объясняет это медикам? — «Упал — отжался. Десять тысяч раз. На кулаках». — «Оттачивал удар об стену». — Вест Саен, — звали они Тана, — стена — противник лучше человека? — Сдачи не дает… Они смеялись, будто забывали: Тану трудно дать сдачи, если глаза его застланы гневом. Но с тем, что стена лучше человека (и не как противник, а в целом), Тан бы даже согласился. По крайней мере она сохраняла тишину. Еще давала опору. Тан и сейчас прижался к ней затылком и закрыл глаза. Вест Ланс спросил: — Аратжин вест Саен? Не предскажете нам, когда ваше дело забракуют по медпоказаниям? Лин не выдержал: — А когда — вам? Отсутствие мозгов — противопоказание серьезнее, чем пара ссадин на руках. — «Пара»… — мальчишки принялись давить смешки. — Что? — оскалился Лин. — Благородных офицеров смутил вид крови? Тан разрешал Лину отвечать, быть своим голосом. Обычно Лин справлялся. И куда лучше Тана. А если не справлялся… Тан молча бил. А потом Тана бичевали — за каждую развязанную драку. И никакой «дар» предвидения не мог уберечь его от самого себя. Только боль. Одна лишь боль отрезвляла его на тренировках. Тан стянул бинты на руках — и сделал глубокий вдох. Боль гасила в нем вспышки ярости. Как если бы он наматывал на руку не бинты, а цепь, обвитую вокруг его же шеи. Пытаясь удержать на этой цепи собственную суть. Ему нужно было продержаться. Еще две недели… Еще две недели — и он получил бы звание и пошел бы в свой первый рейд за стену. Он тогда еще не видел списки, он не знал, с кем его отправят… и он ждал. Он очень ждал. И в то время он еще наивно думал, что способен запереть бурю внутри себя, бурю внутри стеклянной банки. Даже когда по ней шли трещины и он обматывал ее бинтами, как обматывал себе руки, он полагал, что у него есть власть — над сильнейшим из его инстинктов. Он врал себе. Он отрицал себя. Правда в том, что он — убийца. Ребенок армии, наследник охотников и воинов. Он родился на планете, ремесло которой — смерть. Его с малых лет ковали, как оружие; всё его тело походило на обточенный клинок — из жил и мышц. Клинок не создают для мира. Для убийства, для разделки — да. Для мира — нет. И эта жажда — калечить, лишать жизни — мучила его, как мучает желание сделать глоток воды в пустыне. И он направлял ее на самого себя. Пока хватало воли.IX
Этого медика Тан не встречал. Какой-то новичок, мальчишка, прошелся взглядом по медкарте, пока Тан раздевался. Тан стоял к нему спиной, складывая форму ровной стопкой. И когда обернулся… медик застыл с немым вопросом. К тринадцати годам на спине Тана, рассеченной сотню раз, сотню раз штопанной, почти не осталось чистого участка кожи. Всё — рубцы. Всё — шрамы. И медик удивился. Потому что Тан не просто будущий офицер. Тан — вестеанин. Это лучшее, что с ним могло случиться. Жаль только, что он — худший кандидат на эту роль. Потому что вестеане — кроткие и гордые. Терпеливые и дальновидные. Образец армейской выслуги. Их бичевали редко. Бывало, что ни разу в жизни. Тан сцепил руки за спиной. Будущие офицеры, все как один, вставали так. Их обучали, как сидеть, ходить и даже в какой позе спать. Медик снова посмотрел в карту — уже не для проформы, а внимательно. Тан видел, что результаты последнего рентгена его очень заинтересовали… Тан без лукавства и под запись рассказал, что разбивает кулаки об стены. Медик теперь присматривался к нему, как к диковинному зверю, почти с научным интересом. Он спросил: — Зачем? Тан уставился на него утомленно. Полуприкрытыми глазами. И подумал: «Хорошо стою. Нагой».X
После осмотра медик сел за стол с тяжелым вздохом. Много писал корявым почерком. Потом поднял взгляд. Понаблюдал, как Тан сражается с рубашкой. Пальцы справлялись с пуговицами плохо. Медик спросил: — Давно не пишете? Тан замер на секунду. И ответил честно: — Неделю. По долгу службы Тан обязан. Много писать, уметь изображать схемы и карты. Но сейчас не было лекций, только практика. Он мог себе позволить. — Надеюсь, — сказал медик осторожно, — вы понимаете, что скоро даже этих пуговиц не застегнете. Вам сообщили результаты рентгена? Трещины в костях. — Да, сообщили. Медик снова посмотрел на руки Тана. На проступившие бурые пятна. Эти раны под бинтами кровили и уже гноились. Но все равно Тан обновлял и умножал их. — Я выпишу вам направление. На снимок. — В этом нет необходимости. — Со всем уважением к вам, аратжин вест Саен: здесь распоряжаюсь я.XI
Ну… Тан приперся с направлением в другой конец лазарета. Рентгенолог посмотрел на него из-под очков многозначительно. Тан объяснился: — Молодой. — Понятно. Рентгенолог написал медику-новичку в сухой доступной форме, что если Тан продолжит облучаться каждый месяц, то начнет светиться. Тан выстоял третью по счету очередь, раздраженно щелкая суставами ноющих пальцев, и внес в медкабинет письменный отказ. Положил на стол и посмотрел на медика сверху вниз, как обычно смотрят люди его положения на тех, кто ниже кастой. — Это шутка? — спросил медик — и не Тана, а вообще. Тан возразил: — Это пустая трата времени. Медик поднял взгляд. Тяжелый. И скомандовал: — Садитесь. Медика не мог ослушаться даже аратжин. Но Тан стоял. Стоял и смотрел так же — опуская взглядом. Медик сказал: — У вас через две недели рейд. За стену, может быть, вы выйдете… Но пройдете ли обратно через карантин, если ваши раны станут хуже, — не знаю. Тан посмирнел, как только понял, что в действиях медика есть смысл. Он кротко кивнул и сел. Медик попросил у Тана руку жестом. И Тан внутренне напрягся, предвкушая… Никто из медиков не брался делать перевязки Тану, когда тот осознанно себя калечил без необходимости. Они ворчали уже третий месяц, они просили: «Прекратите это делать». А этот… даже отмочил прилипшие бинты, прежде чем снять. Потом долго и аккуратно пальпировал Тану кисти. Причиняя боль — дерущую и резкую. Под пальцами в перчатках взвывали все так называемые «трещины в костях», пульсировали и горели раны. Медик вздохнул единожды. Потом принялся обрабатывать. Между делом начал вести с Таном беседы — о чем-то очень личном: — Я слышал, ваши птицы… бросаются, как только чуют кровь. Тан посмотрел на него с выражением «Что тебе нужно?». Но медик не смотрел в ответ. Он только улыбнулся как-то грустно. — Я думаю, вы перестали к ним ходить. Уже три месяца… Вестеанин — и без птиц?.. Тан сказал: — Делайте свою работу молча. Но медик спросил серьезно: — В чем причина, аратжин? Зачем так рисковать здоровьем и карьерой? Зачем бросать единственное, чем вы, вестеане, дорожите больше своей чести? Последнее было про птиц. Медик что-то понимал — про птиц. Из-за которых можно было и погибнуть… если прийти к ним раненым, к примеру. Тан ничего не отвечал. Тогда медик сказал: — У вас одни из лучших показателей по тестам… Скорость реагирования и принятия решений… Еще в личном деле Тана пишут: «Вздорный холеричный нрав» и «Приступы агрессии». Тан нашел единственный способ победить своих демонов. Да, цена, которую он платил, велика. Но он будет рисковать карьерой офицера куда больше, если продолжит срываться. Карьера важнее здоровья. Зачем Тану здоровье, если он станет никем? Тан привык платить. За всё. Он до сих пор состоял на учете инквизиции… за каждую из драк, за каждый раз, когда не мог остановиться. Медик закончил. Бинты белели на смуглой коже, вызывая странное воспоминание… о руке — перебинтованной — натянувшей поводья. Тан сбросил наваждение, тряхнув головой. И поднялся. — Аратжин, — сказал медик ему в затылок. — Найдите другой способ.XII
Другого не было. Если бы был, наверное, Тан бы нашел его? Он знал, что это опасно. Он понимал… уже понимал. Когда не мог больше держать ручку. Когда не мог спать — из-за боли, потому что руки реагировали так, будто под кожей сотня лезвий, как ни повернись. Тан уже начал подумывать: не найти ли обезбол? Но быстро напоминал себе — зачем всё это. «Займите свое место и уймите своих демонов», — сказал мин Хару. Тан хотел ответить: «Я не знаю как». Но в таком он никогда не сознавался. Однажды инструктор спросил его: «Если вы не можете справиться с собой, как вы будете справляться с авангардом?». С солдатами… И Тан тогда подумал, что справляться с ними многим легче, чем с собой. Тан не жаловался на свою судьбу. Он делал то, что должен. И как мог. Жаловались на него. Каждая новая волна — равнодушных и не очень — объявляла, что внутри у него бунт, протест, и это надо подавить, искоренить и уничтожить. Тан подавлял. Лез вон из кожи, чтобы соответствовать. Именно поэтому сворачивал он снова не туда. — Тан, — Атэ нагнал его в коридоре под взглядами и шепотом других вестеан. Спросил тише: — Хотите, я их вылетаю? Атэ был дипломатом… Настоящим. Он не высказывал: «Вы третий месяц не приходите, крылья теряют тонус, птицы плохо выглядят». Он предлагал: «Хотите, это сделает другой?». У Тана сразу в голове звучал тяжелый голос первого инструктора: «Ваша обязанность — заботиться о них, как о себе самом. Кормить и убирать. Держать их в летном состоянии. И не надеяться, что это сделают за вас». Атэ не взывал к совести или вине. Он взывал к долгу. И его напоминания Тан переносил тяжелее, чем напоминания других. Вот уже третий месяц подряд. Тан остановился. Он бы сжал руку в кулак, но его пальцы уже слишком плохо двигались. Тан процедил: — Они похожи на меня. Держитесь от них подальше.XIII
Лин нашел Тана в душевой. Тот постоянно прятался там, если нужно было идти в птичник. И этот раз не стал исключением. Тан сидел, прижавшись затылком к холодному кафелю. Он тосковал. Никто, кроме другого вестеанина, не понял бы, как сильно. Лин сел рядом и тихо произнес: — Они всё еще скорбят. На третий день, если член стаи не возвращался, вестники объявляли поминки. Такая птица… как Рофир — не ждет. Сразу хоронит. С офицерами, которые не возвращаются из рейдов, то же самое. Всего три дня… Дольше не выжить. Одному, где-то в прахе Рофира… — Сегодня Голод снова попытался выклевать мне глаз, — сказал Лин. Тан усмехнулся. — Не выпускай этих засранцев… — Не выпускаю. С ними справитесь только вы… — Атэ предложил их вылетать… Лин представил и сказал: — Вест Шейн иногда такая сука… — Да. Оба замолчали. У Тана — одного из всего племени — три птицы. Должна была выжить одна. Но он позволил всем троим. И первый раз его бичевали за них. Ему было семь. Пять ударов плетью рассекли кожу на его спине до мяса. Сволочь медик… Он в этом понимал. — Всего две недели продержаться, — сказал Тан. — Еще две — и я стану офицером. — Знаю. Лин сжал руку Тана. Левой — левую. Не в качестве клятвы, но, может, в качестве веры. Кости отозвались немым стоном. Тан закрыл глаза — и стиснул пальцы Лина. Снова доказывая — непонятно кому — что с этим он тоже справится.