I
Новость парализовала Тана. Он не мог пошевелиться, как в те моменты, когда просыпался от кошмара — умом, но не телом, и продолжал видеть монстров уже наяву. Разница была лишь в том, что Тан очнулся с осознанием, что монстров больше нет. Это сбивало его с толку. Он не понимал… как всё это случилось, как до этого дошло? Какой-то долгий и абсурдный сон… Курсанты один за другим уходили в свои первые рейды… Сначала Тану назначили другого наставника. Потом что-то пересмотрели, опустили Тана вниз по списку — с первых мест на последнее. Напротив его имени поселилась странная, глухонемая пустота. Инквизиторский солдат принес Тану письмо. Все сразу зашептались, все решили: Тана не допустят. Под черной печатью, под черным щитом, почерком мин Хару было написано: «Кардинал дал кайну три дня». Три дня. Затем поминки.II
Казарма медленно опустевала. Один за другим курсанты уходили в рейды. Это был последний их обряд инициации. Они вступали во взрослую жизнь. Всего пара дней на фронте. Но эта пара дней решала: достойны ли они первого звания? Тан замер. Где-то глубоко в себе. В апатии. Всё это было так… несправедливо? Он не знал, какое слово подобрать. Он не хотел ходить под кайном… Всё еще не хотел, и ничего не изменилось. Но теперь, когда Тан его увидел, когда убедился, что он человек, из плоти и крови… всё в Тане обратилось в слух, зрение и одержимость… В интерес, оборванный на полуслове. Когда кайн пропал, это оглушило Тана. Выбило почву из-под ног. Ему казалось: этого не может быть, это ошибка. И, гоняя мысли — одну хуже другой, как-то он просто рассмеялся. От вопроса, заданного в никуда: «А вдруг он умер?» Тан хохотал и хохотал, до намокших ресниц. На него пялились, о нем шептались. И ему не было дела. До тех, кто считал, что он свихнулся, и до тех, кого он беспокоил. Тан затих. Так же внезапно. Нет. Конечно, кайн не мог умереть. Он ведь кайн. Он буквально воскрес из мертвых… Абсолютно точно, он не мог. Тану его обещали сны, и Тан видел его, видел там, за стеной, во главе конвоя. Тан видел его рядом с собой, когда над ними светили два солнца. Точно так же, как видел — вдали, когда сгорала степь и истлевали пустыни… Тан раскрыл глаза — и его взгляд затянуло стеклом. «И пусть бы умер», — сказал он себе. Чтобы они все — все в этом корпусе, обнадеженные общим страшным прошлым, — поперхнулись. Пусть бы кайн снова встал костью поперек горла. Пусть бы они осознали: его смерть — потеря… Потеря… Тан никогда никого не терял. Не так мгновенно, неожиданно. Не так… Он носил это чувство — постепенного лишения всего — с самого детства. Но так… так не бывало никогда.III
Все говорили: это беспрецедентное событие. Чтобы наставника намертво сцепили с курсантом. Чтобы из-за наставника отложилась инициация. Атэ тяжело молчал и слушал: почему? Но вокруг звучали лишь предположения. Вопросы. «Они что, думают, никто больше с Таном не справится?» «Может, им важно, чтобы совпадали ТПРы?» «Но ведь кто-то пошел с кайном в его первый рейд и явно с другим ТПРом»? «Какая-то мутная история». «В ней слишком много инквизиции». «Тан получил письмо с черной печатью…» Атэ вспоминал… как Тан всё время рисовал кайна, как отказывался о нем слушать, как отказывался говорить… И думал о том, что Тан видел, будучи провидцем… Мин Тжо сел к Атэ на койку и спросил: — В чем дело? Атэ ответил: — Я не знаю. — Вы — и не знаете? Атэ поднял взгляд золотых, надменных глаз. Они предостерегали. Они были холоднее, чем у Тана, и не внушали ничего хорошего. Атэ мог сколько угодно носиться с Таном, сколько угодно мириться с Лином, но, не стесняясь, гнал мин Тжо — за герб, за происхождение, за каждое слово Лина — о нем… Может, Лин и был калекой. Но он советовал Тану — и ни разу не промахнулся. ТПР Лина — «направляющий быстрый»: он был тем, кто видел других — со всеми слабостями и талантами. Он мог найти им место в войске, он «направлял». Может, поэтому он разглядел Тана первым. Может, поэтому прибился к нему раньше всех. И он прошел в курсанты, продержался до самой инициации. Атэ уважал его. И не испытывал взаимной антипатии… Более того, он не совсем понимал: отчего не нравится Лину? С мин Тжо было иначе. Но тот не огорчился (он, кажется, вообще не владел способностью расстраиваться или злиться). И он беззлобно бросил: — Я бы сказал, аратжин вест, что иногда вы — на редкость надменный засранец. Но это не иногда. — Ваша компания мне тоже неприятна, — спокойно ответил Атэ. Обменявшись любезностями с ним, мин Тжо подсел к Лину. И повторил свой вопрос: — В чем дело? И Лин тоже ответил: — Я не знаю. На этот раз мин Тжо не то что удивился — растерялся. Он не понял: — Почему? Но Лину было нечего сказать… кроме того, что решение о кайне принимал кардинал. Уже не первый раз. Почему-то тот хотел, чтобы двое столкнулись. Провидец и кайн… Или… кайн и глаза вестеанского племени. — Ладно, вест Фэй, все болтают, что Тан предсказал его. Но я не то чтобы врубаюсь в тонкости вашей культуры, и мне требуется несколько больше информации. Ну предсказал — и что? — Я не знаю. — Это фраза дня? — Это со всем уважением к вам, вежливое и крайне тактичное: «Отвалите, аратжин мин Тжо». Мин Тжо цокнул. Сощурил на Лина черные раскосые глаза и, вдруг расслабившись, сказал: — Ладно, и черт с вами. Он поднялся. Но, едва направился к постели Тана, чтобы спросить у жертвы обстоятельств лично, Лин вморозил его ледяным: — Оставьте Тана, аратжин. Мин Тжо усмехнулся: — Вы просите меня не первый год. Когда я слушал? Лин с Атэ переглянулись — с общим: «Ну и сволочь». А мин Тжо, обойдя их обоих, наконец сел рядом с Таном, который уже полчаса пялился в одну точку перед собой — и, кажется, даже не моргал. Мин Тжо спросил: — Покараулите? Злые глаза вспыхнули пламенем и, уставившись на него, словно в него вонзились. Мин Тжо криво улыбнулся: — Или вы очень заняты?.. сверлением пространства взглядом. Тан сморгнул, кивнул на выход, и мин Тжо вежливым жестом пригласил его пойти первым. Как кого-то, кто был старше званием. Тан поднялся. И Лину это не понравилось. Тан сейчас был слишком нестабилен, чтобы идти с мин Тжо… и мог согласиться на любую выходку. Но Лин не имел права запрещать ему. Он не доверял мин Тжо. Но если бы сказал что-то против или навязал свою компанию, то показал бы, что не доверяет Тану. Поэтому Лин только позвал: — Вест Саен. И кивнул Тану приветственно, напоминая о себе. Раньше, куда бы Тан ни шел, он брал Лина с собой. Для подстраховки. Чтобы — со всей своей склонностью разрушать всё, включая собственную жизнь, — он успел бы ухватиться в случае чего — за протянутую руку, как только слишком близко подошел к краю. Теперь о компании Лина Тан думал слишком долго. И потому, как Тан был человеком стихийным, реагирующим реактивно, Лин знал: дело плохо. Плохо, что Тан не звал. Плохо, что в нем боролись сердце и разум. Плохо, что сердце Тана, как ни странно, тяготело к саботажу. Наконец Тан кивнул Лину, приглашая с собой. Но тот уже не мог согласиться. Не после таких тяжелых раздумий. Он покачал головой отрицательно. Он дал понять: «Идите. Я вам доверяю». Тан не мог сказать того же о себе — и про себя. Но что-то в нем встало на место… Лин обладал таким свойством — для Тана — собирать его, предупреждать и предостерегать. Возвращать — из мира кошмаров. — О боги, — шепнул мин Тжо, — ваш лучший друг такой зануда… Хуже только ваш поклонник, — последнее было в сторону Атэ. — Я бы умер со скуки, вест Саен. Я вам нужен. Тан чуть потянул уголок губ. На полуулыбку не хватило, и он спросил: — Уверены? Это звучало как угроза, и мин Тжо с уважением склонил голову, сдавая позицию.IV
Они пришли в душевую. Теперь ей пользовались редко, и поэтому Тан нашел это место идеальным — для своего кровавого хобби, а мин Тжо — для развлечений. Правда, закурить ему Тан не дал. Со словами: — Лин считает, вы умрете раньше срока. Но я тогда за вами — и со скуки. Мин Тжо растянул губы в улыбке. И сознался почти виновато: — Я думал, что косяк развяжет вам язык. И еще — что поможет расслабиться. Мне в том числе… Я много нервничаю рядом с вами. Тан насмешливо нахмурился: — Ты меня боишься, Хао? — Я бы сказал: я вами очарован. Как сухой грозой. Никогда не знаешь, в какой момент и чем прибьет. Тан даже засмеялся. Но беззвучно. Запрокинув голову, обнажая зубы. Блеснули заостренные клыки, и было в их форме что-то звериное. Эта особенность Тана невольно привлекала — к его сути больше, чем к внешности. Как будто что-то древнее, от предков — перешло к нему с их жаждой крови. — Никто не знает, — сказал мин Тжо, — зачем вам так настойчиво в наставники пихают кайна. Даже всевидящий вест Шейн. — Всеслышащий, — поправил Тан. Мин Тжо усмехнулся: — И правда. Всевидящий, наверное, Лин. Мин Тжо счел это прекрасной шуткой, учитывая слепой глаз Лина. Тан перестал улыбаться. И мин Тжо напрягся. Потому что мог за Лина получить. Но Тан только глухо произнес: — Всевидящий — я. Мин Тжо сказал серьезно: — Я так и не понял, что это значит — быть «провидцем»… Тан усмехнулся. И сказал: — Я тоже. — А я думал, вас учили. — Я отказался. — Почему? — Хотел стать офицером. — Вы в любом случае увидите, как все умрут. Какая разница — в тылу или на фронте? — Вся разница. В ней — всё. И весь Тан — в этой разнице. Это честнее — быть со всеми, быть на поле битвы, а не пасть в бессмысленном пассивном одиночестве от чужой или своей руки, не прикасаясь к общему делу, к общей войне. Мин Тжо сначала посерьезнел, на целых полминуты, и замолчал. А потом снова развеселился: — Как думаете, я вас развлеку в финальном бое? Тан улыбнулся. Это сто процентов. ТПР мин Тжо — «изобретательный быстрый». Он иногда придумывал что-то безумное во время тактических вылазок, и Тан всегда знал: сработает или нет. И, бывало, подключал Лина, чтобы тот помог организовать, подобрать людей, подтолкнуть. Но редко звал Атэ — чтобы тот прикрыл тылы и разъяснил, где бреши. Потому что с Атэ всё становилось слишком серьезным… А как-то раз с месяц Тан выигрывал полосу препятствий. Он был почти таким же быстрым, как миншеане, а мин Тжо слишком любил дурить инструкторов, поэтому подсказывал ослепшему на улице Тану, куда и как бежать. И где свернуть, чтобы сократить путь. Тан приходил первым. В своих дурацких очках с тепловизором. Бесполезных. Вестеанин — и первым… в таких условиях. Потом они с мин Тжо вместе хохотали с инструкторов. Ну и лица у них были! — Знаете что? — сказал мин Тжо. — Пускай эта дрянь — вся дрянь Рофира — очаги, корни, мутанты, бури — сунется в нам в корпус. И мы надерем ей зад. Тана увлекала эта непосредственность мин Тжо. Она не меркла с годами. Не угасала после лекций. Он вглядывался в надвигающийся горельник без ужаса, как другие. И с ним наедине Тан вспоминал о чувстве, которое когда-то, только когда он был ребенком, его посещало: безнаказанный восторг перед опасностью, бесстрашное, безмерное и беспощадно восхищение — перед смертельной угрозой. Тан знал секрет мин Тжо… Это было не отсутствие страха или мозгов. Но полное отсутствие инстинкта самосохранения, сломанная тормозная система… склонность к саморазрушению — за маской чистого любопытства. Они двое были так похожи в этом… и так по-разному проявлялись. — Вы думаете, он вернется? — спросил мин Тжо о кайне. — Говорят, у него минимальные потери. Он вроде умный. Дурак бы и не выжил, да? Среди таких, как мы. Среди воинов и охотников. Среди хищников, которых провоцировала слабость и манил запах крови. Тан кивнул — со странным ощущением — затягивающей в разговор воронки. И вдруг усмехнулся: — Я уже придумал, что скажу, когда он явится. — И что же? — «Вы опоздали, шетжин». Мин Тжо представил и расхохотался. И сказал: — Если он просечет, в чем шутка, можно с ним работать. — А если нет? — А если нет — пошел он. Второй Атэ вам не нужен. И одного уже по гланды… Тан согласился. А мин Тжо теперь не мог перестать: — Знаете, как на меня сегодня посмотрел вест Шейн?! И даже попытался показать. Тан толкнул его: — Заткнитесь, аратжин… — Нет, правда. Мне кажется, он как-то переврал ваш родовой девиз… И вместо чести, той, что над людьми и над богами, вставил свое имя. Откуда, весты, в вас столько самодовольства? Вы полуголые гоняли по степи тысячи лет. И не стеснялись. Тан спросил: — Так вы пришли, чтобы сказать: «Оденьтесь»? И мин Тжо рассмеялся. Он ответил: — Всё бы ничего, но воины вашего племени поснимали штаны и показали хер. И не один. Это развеселило Тана. И он, соединив пальцы вместе, заявил: — Я бы хотел построить войско таким образом. Очень своеобразным клином… — В виде хера? — Да. — Тан, вы — больной, — расхохотался мин Тжо. Потом сказал серьезно: — Я встану во главе этого херового полка. — Не встанете… — На что вы намекаете? — Командир будет в начале, в основании. — Я к вам с душой, а вы меня — под яйца? — Нет, в основание ствола. Мин Тжо задумался, потом ответственно отдал команду: — «Авангард, поднять мой меч!» И они покатились со смеху даже без косяка. — Всё ваше отношение к противникам, вест Саен… — сказал мин Тжо почти укоризненно. — Да. — Вы всех вертели, ясно. Лучше тогда и правда — в основании… Они поуспокоились. Тан прижался затылком к холодной стене. Мин Тжо, глядя куда-то перед собой — в темноту пустых душевых, толкнул его колено своим, призывая к действию. Сказал: — Умираю как пить хочу… Давайте всех ограбим. На литр воды. Нет сил терпеть до выдачи. Даже если знаешь, что после этой тлетворной воды хуже, чем было до. У нее такой убогий вкус, как будто в ней полощут пепел. Пепел и санные тряпки. Тан хмыкнул. Но задумался: а не стащить ли им и впрямь стакан воды? Но как представил, сколько потом придется писать объяснительных, если поймают… Такое Атэ не делегируешь. Как и десять ударов. Мин Тжо перевел взгляд на Тана: — Не пойдете грабить? Караваны? — Я же не варниец. — Но я тоже. — Значит, попадемся, — решил Тан. — Надо было вам завербовать варнийца… а то у вас два вестеанина, которых не то что грабить, даже на карауле постоять — не уболтаешь… У вест Шейна спина чистая, наверное, как только что отглаженная форма. Тан усмехнулся. — Да. — Интересно, он поэтому всех нас так бесит? Тан даже засмеялся. Но получилось грустнее, чем он хотел бы. Мин Тжо спросил: — А вест Фэя бичевали? — Нет. Тан бы не допустил, чтобы Лина бичевали, чтобы он испытывал такую боль. Взял бы вину на себя, но Лина бы не отдал под плеть. Лин бы тогда страшно обиделся. Как в тот раз на церемонии, когда Тан его прикрыл… Тан не знал бы, что делать, если бы Лин оплошал настолько, чтобы ему выписали удары. Тан бы не смог смотреть. Полез бы в драку, даже с инквизитором… Тан так отчаянно обесценивал собственную боль и так отчаянно боялся боли Лина, что это было почти смешно. Он считал: хорошо, что Лин сообразительнее и спокойнее, чем он сам. Просто хорошо… что обошлось. — Кстати, забавный факт, — сказал мин Тжо. — Я не слышал, чтобы бичевали кайна. Зато избивали — будь здоров. Даже странно, что мы не сталкивались с ним в лазарете… Тан кивнул. Он уже об этом думал. Они с мин Тжо были частыми гостями… и не только из-за того, что их периодически за одно и то же наказывали. Но кайна они никогда не заставали. Тан даже подозревал: кайна из общего лазарета куда-то переводили, где-то помогали переждать, пока всё заживет. Мин Тжо сказал: — Вы не ответили. Почему вам так упрямо его ставят? Тан закрыл глаза… и шутки кончились. Он снова видел руку, натянувшую поводья. И не знал, как сказать, что всегда идет — за этой рукой, за этой фигурой — и что теперь мог представить ее в деталях… В детстве Тан считал, что его судьба — быть маршалом и вести войско. Но с той встречи, со случайной мимолетной встречи с кайном в штабе, его беспокоила одна гнетущая догадка: а что, если он и правда — провидец своего полководца? Иначе как объяснить эту чудовищную тягу… почти фатальную. Тягу, от которой он бежал. Но Тан сопротивлялся. И отказывался подчиняться. Только не кайну. Поэтому он ответил мин Тжо: — Наверное, командование считает, будто у него-то я солдат не уведу… — Тан криво усмехнулся. — Это мы еще посмотрим.V
На вечернее построение Тан с мин Тжо едва успели. Лин ничего не сказал, но, когда в казарме погасили свет, он перебрался к Тану на койку и лег спина к спине, возвращая себе статус самого близкого друга. Они должны были уйти в один день — в разные рейды. Но теперь уходил только Лин. И ему было не по себе — без Тана. И он чертовски нуждался. И чертовски сдерживался, чтобы сохранять это внутри. Не просить и не требовать. Потому что знал, что Тану сейчас в сто раз тяжелее. — Лин? — Да, аратжин? Тан приказал: — Вернитесь со званием. Лин закрыл глаза, уткнувшись в матрас носом. Ему стало легче — от того, что это был приказ. И еще тяжелее — от того, что Лин не мог сказать в ответ: «Вы тоже».VI
Когда Лин покинул казарму, стало совсем пусто. Тан ненавидел ожидание… и не привык к бездействию. К отсутствию лекций и тренировок. К тому, что больше не приходится терпеть шум курсантов. Он не мог взяться за книги по военной истории: его постоянно выбрасывало из текста. Он не мог рисовать, потому что не слушались пальцы. Он бы сунулся в птичник — но этого тоже не мог… И где-то глубоко в нем сидело понимание, что он бросил птиц, лишь для того чтобы тоской — их и своей — истязать себя. Чтобы это заставило его найти в себе силы — сопротивляться собственной сути. Жаль, что по итогу никакая боль с этим не справилась… ни физическая, ни душевная. Возвращение к птицам стало бы его наградой, полновесным: «Всё получилось». Но у Тана — при всех выдающихся данных — мало что получалось. Особенно когда приходилось ладить с самим собой. Или с собственной судьбой, которая вечно подкидывала ему странные и непонятные препятствия… Всё снова шло наперекосяк. И Тан знал, что не простит этого кайну. Когда тот вернется. Или, еще хуже, не вернется. Пусть бы он только попробовал погибнуть. Если и вторая инициация будет тоже сорвана смертью — Тан ни хрена ему этого не простит.