I
Когда Тан был младше, время еще прощало ему своеволие. Его спина не была искалечена так сильно, и он пока не знал, что за каждым его «я так вижу», «я знаю», «я чувствую» последует наказание. Его заставили перековывать себя, чтобы соответствовать стандартам, в которые он не просто не мог вписаться, а не мог даже поместиться. Маленький Тан больше всего на свете хотел оказаться в академии. Изучать историю, анализировать карты и прокладывать маршруты, распределять ресурсы и распоряжаться войском. И, как только оказался, он с удовольствием поддался военной рутине. Он охотно шагал на занятия, знакомясь с новым миром — и принимая этот мир со всеми условностями, целиком и без остатка. Вопросы стали появляться позже. Тогда… он просто хватал всё, что давали. Видел себя маршалом. Сны обещали ему многое, но Тан обещал себе только победу. И он играл в исключительную избранность своего положения каждую минуту. Но вместе с тем не играл — ни одной. Тан жил стиснув зубы и сжимая кулаки. Валился с ног после десятка лекций и десятка тренировок. Не спал ночами, просыпаясь от видений. И медленно сходил с ума — от нарастающего осознания… как мало он в итоге может сделать.II
Всё это время, ежедневно Тана преследовал призрак. Он просачивался через слухи, через лекции и дискуссии. Через сны, через веки. Он вливался в Тана — как яд. Кайн был повторяющимся вновь и вновь мотивом — рефреном войны. Когда вестеанам впервые выдали очки с тепловизором, Тан заметил почти стертый, почти исчезнувший герб… белый череп на фоне красного закатного солнца… Позже, когда Тан вырос, он узнал: это не солнце. Это седьмой спутник, миншеане считали его богом войны и жертвоприношений. Но тогда… тогда Тана проняло трепетом. Из-за этого черепа… из-за пустых черных глазниц, которые смотрели на него из прошлого. Из-за обещания — зловещего и темного — обещания заката. Все вестеане покинули склад, но Атэ с Лином медлили. Атэ стоял в проходе и ждал. А Лин тронул Тана за руку, чтобы вывести из оцепенения. — Аратжин… Эти очки… они были только для вестеан. Одна мысль стучала у Тана в висках: «Кайны хотели, чтобы мы видели». Но что видели — Тан не сумел додумать… Кайны ориентировались в темноте лучше многих — и поэтому они были так опасны… и, может, это и сделало их последующий союз с вестеанами таким непобедимым: два народа, которые могут смотреть дальше других… в прямом и переносном смысле. Лин заметил этот выцветший, вымаранный герб… и сказал: — Старейшие объясняли… Всю амуницию изобрели кайны. После этого Тан начал замечать… следы этого герба, который пытались соскоблить буквально отовсюду: с бетона, с кожаных ремней, с пластика, с металла… Кайны везде оставили кровавый отпечаток… и проникли из кошмаров Тана в реальность.III
Лектор пытался очернить образ кайнов, Тан — пытался его «вычернить», вычертить, вычленить из самого себя углем. Снова и снова повторяя офицера без лица; монстров, которые облепляли постель; забинтованную костлявую руку, натянутые поводья… Пока угольный карандаш, щелкнув, не треснул в его пальцах пополам. Тан закрыл лицо рукой. Пачкая кожу — осевшим на ней углем… Шла лекция. Мин Тжо спросил у лектора: — Если кайны такие плохие, как вы говорите, почему генерал разрешил одному из них обучаться на правах аратжина? Лектор холодно ответил: — Командованию видней. Его ответ никого не устроил, но курсанты были хорошо воспитаны и промолчали. Тана не интересовали ни ответ, ни лекция. Его больше волновал сломанный карандаш и бюрократия… Это надо было подавать прошение на новый… и писать объяснительную. Мало что в корпусе он ненавидел больше этого. Когда лекция закончилась, и все стали покидать кабинет, Атэ протянул Тану собственный карандаш. Тан спросил: — А вы? Атэ пожал плечами. И, проскользив по Тану взглядом, ответил: — У вас сажа… на щеке. Он ушел, пока Тан, пытаясь оттереть сажу, не отверг очередное его подаяние… Атэ, вообще-то, не отличался быстротой движений или шага: он был весь — выдержка, неспешный и ровный. Но, прежде чем подойти к Тану, он всегда готовил пути отступления — и сбивал с толку какой-нибудь… сажей. Лин заметил, что Тан недоволен, и не понял, в чем дело: — Вест Шейн занимается за вас бюрократией… Ему это не в тягость, можно делегировать… Тан процедил: — Я сам могу подать прошение. Тан догнал Атэ. Потребовал обернуться: — Вест Шейн! И попытался отдать карандаш обратно. Атэ смерил этот карандаш взглядом как что-то незнакомое и непонятное. Потом уставился на Тана как-то снизу вверх, не затравленно, но в ожидании угрозы. Тан сказал: — Вам надо блюсти свою идеальную репутацию. И не добавил: «Все эти объяснительные заносят в личное дело, каждую провинность — мою провинность. Хватит разделять это со мной». Атэ помолчал и отвернулся. Карандаш он не принял, но тихо сказал: — Лучше бы вы позаботились о своей репутации… Тан схватил Атэ за грудки и впечатал в стену. Курсанты начали оборачиваться, и Атэ удержал руку Тана, сжавшую его форму. Голос у него был спокойным: — Отпустите. Все смотрят… Тан отпустил и отступил на шаг. Он не знал, как сказать Атэ: «Прекратите это делать». Прикрывать… Брать на себя бумажки, прощать Тану характер, принимать с этим характером… С тех пор, как Атэ появился, не было ни дня, чтобы он не пытался угодить и сгладить. И Тан не знал, отчего так бесится, что правильный Атэ лезет в его огонь. Обжигается. Атэ был другим… Это не Лин и не мин Тжо. У него действительно была идеальная репутация и совершенно гладкая, неповрежденная спина. Прилежный курсант, потомок самых «чистых предков», незапятнанных даже союзом с кайнами. Род Шейн — древнейший вестеанский род, сыскавший славу «дипломатов». Они были теми, кто всегда отказывался от войны и гасил конфликты. Отец Атэ служил не на фронте, а в инквизиции. И так хорошо построил карьеру, что год назад, когда Атэ было десять, его конвоировали в главный корпус и сделали членом верховного совета. Атэ шел по его стопам. Всё исполнял как надо, молча. Он мало говорил (и Лин нашел это лучшей его чертой), но много слушал (и лишь дурак сказал бы, что это — бесполезная способность). Но Атэ вызывал у других уважение. И когда подавал голос, все затихали, даже Тан. Его ТПР звучал как «корректирующий медленный»: он был тем, кто, обладая самой полной информацией, мог видеть то, что упустили остальные. В основном он общался с Таном. Собирал слухи, просеивал их и приносил только сухую выжимку. Всё, как Тану нравилось: ничего лишнего. Ровная грамотная речь, выверенная до каждой буквы. Остальные вестеане быстро поставили Атэ в известность: «Если бы вы не водились с недопровидцем и калекой, с вами бы все дружили». И по какой-то странной причине, сбивающей с толку и Тана, и Лина, Атэ всё равно оставался предан — не им обоим, но Тану. Лин был всего лишь частью Тана. Как его правая рука. Или как его голос. Лучшего из вестеанских мальчишек заворожил худший из них. Как способен завораживать приближающийся смерч. И точно так же, как смерч, Тан наносил Атэ вред, лишь сокращая расстояние. Сначала Лин думал: Тан держит Атэ поблизости как полководец. Собирает с помощью него данные обо всём, чтобы использовать их позже. Но затем понял: Атэ не просто носит ему данные, он сдерживает и смягчает Тана… сохраняет его репутацию, а кое-где старается и выправить. Но последнее — часто в ущерб себе. И в эти моменты Тан взрывался. Как и теперь. Из-за дурацкого карандаша. Атэ сказал: — Я справляюсь с бумагами лучше, чем вы. И со своей репутацией — тоже. Он был прав. И Тан постоянно хотел его ударить. Потому что прав. И потому что правда резала ему глаза. От Атэ — в сто тысяч раз больнее, чем от Лина. Лин подбирал слова, чтобы сказать как можно деликатней. Атэ — чтобы верней дошло. Он говорил то, что Тану было нужно слышать. И то, что слышать было тяжелей всего. Атэ обошел Тана, как обычно, с холодным вестеанским достоинством, поправляя форму. И Тан проводил его тяжелым взглядом — под смешливый шепот. Лин знал, о чем шутят курсанты… Еще с тех пор, как Атэ сделал глупейший подарок Тану в семь лет. Настолько глупейший, что, каким бы Атэ ни был, периодически об этом вспоминали и теперь. Атэ сам провоцировал… и Тана, и слухи. Но всё это быстро прекратилось, потому что курсанты обсуждали ответ лектора — о кайне, взятом в корпус. — «Командованию виднее»… — Ни ума, ни фантазии. — Вы сомневаетесь в решениях командования? Это статья. — Приказ подписали в инквизиции, командование ни при чем. — Тем более. Кто оспаривает решения палачей? — Особенно кардинала… Тан отвлекся от мыслей об Атэ. И смутно вспомнил свой с кардиналом разговор о кайне. Очень старый… Когда Тан был еще ребенком. Он начал перебирать давно угасшие фразы, пока не осознал, что сказал: кайн поведет конвой… Мин Тжо поймал Тана взглядом. И удержал рядом голосом: — Вест Саен? Как вам это понравилось? Он спросил о вопросе лектора. Тан ускорил шаг — сбегая. — Тан не говорит о кайнах, — сказал Лин. — Отчего? — спросил мин Тжо. Лин посмотрел в удаляющийся затылок Тана. Он медлил со словами, прокручивая в голове сотни их игр еще в доме племени... Теперь, когда они знали историю, им было очевидно, как много в тактику боев привнесли кайны. И Лин знал, что Тану сложно смириться с этим. Тан не обсуждал кайнов — ни того, который в корпусе, ни вообще. Ведь тогда... — Тогда ему придется признать, что они были великими стратегами… Мин Тжо спросил: — А что ему мешает? Что они утопили в крови весь Запад? — Или, — сказал Атэ, — что они сделали это нашими стрелами... Лин строго посмотрел на Атэ. И спросил: — Вы стыдитесь собственных стрел, вест Шейн? Атэ спокойно отбил: — С чего вы взяли? Стрелы моих предков чисты, вест Фэй. И Лин затормозил, потому что знал, кто такой Атэ. И за всеми его словами — не слишком нападающими на первый взгляд — стояло так много, что впору было бы оскорбиться. И Лин оскорбился: — Вы моим предкам кайнов ставите в вину? Провидец сказал, что если бы не кайны, Рофир сгорел бы еще три с половиной века назад. Но вы бы, верно, не пошли за ними? Вы слишком гордый, как и ваши предки. Любой мальчишка знал: после решения вест Сая вступить с кайнами в союз, племя раздробили споры. Не все вестеане с ним согласились. И вест Сай проявил огромный талант, чтобы подавить бунты и предотвратить междоусобную войну. Поэтому несколько кланов отсиживались в степи, «охраняя» ее. Включая клан, в котором состояли вест Шейны. Мин Тжо притих — и почти от восторга: он уже предвкушал, что начнется дискуссия. Лину не нравился Атэ. Особенно когда спокойно, с расстановкой спрашивал так, будто ждал, что Лин согласится: — Вам не кажется, что мы справлялись и без кайнов? И что в чужой войне мы потеряли больше, чем за тысячи лет захватнических набегов? — О. Вы, надо полагать, знаете, как можно было отделаться малой кровью — от великой империи? Атэ остановился и поправил: — Допустимыми потерями. — Ну. Скажите, кто бы объединил народы в эпоху Распада. Миншеане? Они бы согласились, по-вашему, принять от кайнов технологии? — Вы просите меня сказать, что было бы? — А что, вы дальше чужих рассуждений не видите? Атэ замолчал. Он не ответил Лину. Но позже, вечером, пришел с ответом к Тану. Сказал: надо было захватить кайнов, а не Запад… и когда другие народы отчаялись бы бороться за Рофир, привести к ним кайнов как пленников, способных дать ответы. И тогда кайнам не стали бы мстить за то, что они сделали. И тогда они бы уцелели. Но кайны погибли. Официальная легенда звучала так: их подвело здоровье… Все знали: у них слабое здоровье. Но они веками выживали в вулканических топях. Почему же вдруг их тела сдались, когда почти те же условия настигли их в эпоху Распада? Только глупец мог поверить в это. И поэтому Атэ сказал: — Заключив этот союз, стрелами нашего племени мы выложили себе путь к общей могиле. Лин заметил: — Вест Шейн хочет сыграть роль мученика. Взять на племя вину. Как будто нам ее все не вменяют. Тан тяжело молчал. Слова Атэ его задели. Вестеане могли сдержать кровожадность кайнов, но не стали… потому что «провидец» сказал им, что другого выхода нет, и сделали кайнов офицерами в своих войсках. Тан повторил историю, когда к нему пришел кардинал. Но откуда он мог знать? В те года — откуда? Тан вскочил с постели, не объяснившись. И направился в штаб инквизиции.IV
Кардинал всегда засиживался допоздна. Дневная смена сменяла ночную, а он всё еще перебирал бумаги. Бумаги погребли каждого в этом корпусе... Тан бы упразднил делопроизводство вовсе. Тан доложил о своем приходе сначала постовому, потом младшему инквизитору, потом старшему... И где-то через полчаса кардинал его принял. Тан, едва выказав уважение, сразу перешел к делу: — Когда я еще не отказался от провиденья, вы пришли ко мне с вопросом. Кардинал откинулся в кресле и оглядел Тана цепким хмурым взглядом. Он спросил: — И теперь вы хотите знать, повлиял ли ваш ответ на мое решение? — Да. — Не волнуйтесь, вест Саен, ваши слова были только песчинкой в пустыне. Вся кровь, которую прольет кайн, — на моих руках. Этот ответ не заставил Тана выдохнуть, но был исчерпывающим. Тан склонил голову в почтении и развернулся, чтобы уйти. Но у самого выхода он остановился. С глухим, задержавшим, удержавшим его, гнетущим чувством. И, не осмелившись повернуться, спросил: — Что вы увидели? В нем… Почему разрешили ему стать шетжином? Кардинал помедлил, прежде чем ответить. Но сознался: — Надежду. «За надеждой, аратжин, люди пойдут в любое пекло и даже самовольно запрут себя в клетке, как мы… Надежда ослепляет». Один ослепленный однажды выставил Тана на всеобщее обозрение и заставил сказать о том, что он, провидец, видел солнца. Тан обернулся. Блеснули обозленным, раскаленным золотом глаза. И он спросил: — А если вы ошиблись? Кардинал ответил спокойно: — Это теперь не имеет значения. Тан понял, о чем он, только когда ему исполнилось тринадцать. Это не имело значения, потому что им всем уже было нечего терять…V
Тан рисовал кайна. Снова и снова. Стирая карандаш за карандашом — до огрызка. Но в жизни избегал его всего, и даже слухов. Когда кто-то из курсантов сталкивался с кайном в коридоре, все они шептались. Какого цвета его кожа — правда белая как кости? Или какого цвета у него глаза? Это была громкая тема. Если кто-то его видел, даже мимолетно, все обступали очевидца и допрашивали: «Ну и как? Глаза вы рассмотрели?» Но никто никогда не мог описать их цвет. Едва всё это начиналось, Тан уходил в душевую. Большую, общую, надраенную до блеска. Где он, деловито намотав бинты на кисти, разбивал костяшки в кровь. Тан ненавидел. Ненавидел кайна. За свой ужас перед ним, за свои сны. За то, что все о нем болтают, не дают забыть. За то, что он — живая, мать его, легенда. Надо же, воскресший кайн. Последний в своем роде. «Шетжин». «Какие у него глаза?» Тан бил. Злость затмевала ему рассудок, злость затмевала боль. Но под бинтами у него взвывали и звенели кости — и возвращали в момент… А затем он снова брался за карандаш, и эта боль… притупляла образы, просившиеся на бумагу.VI
Лин знал, кого Тан пытался обличить в линии, штрихи и пятна. Но держал дистанцию. С тех пор, как они попали в академию, Тан запретил даже упоминать о провидении и снах. И Лин уважал этот запрет. А Тан ценил его молчание. Настолько, что один раз позволил ему спросить. О кайнэйских глазах. Но был контекст. Был повод. И был кайн… очень близко. Тан его чувствовал затылком. Но, как обычно, обернувшись, не застал. Тан с Лином тогда пришли в лазарет. За то, что Тана снова бичевали. Дело обычное. Такие были порядки, а Тан всё время нарывался. Бичевали в корпусе нормально. Потом надо было зашивать. Поэтому выписывали справку. Справку о наказании, где всё расписывали по красоте: имя битого, его тяжелые провинности (за Таном в основном числилась драка в казарме), количество ударов, время наказания и, конечно, имя «штатного инквизитора», который, собственно, и причинял правосудие. Вот с этой бумажкой Тан шел в лазарет. Иногда он шел один, если ударов было мало. Но чаще шел с сопровождением, потому что сам уже не мог. Рассеченная спина — это не шутки. Шутки начинались в лазарете. Потому что справочку Тан клал на стол, а потом надо было расписаться в журнале посещений. Расписаться, мол, «я прибыл, получил лечение». Чтобы, если он решил не лечиться из гордости, бивший его инквизитор был потом не при делах. Инквизитор правосудие причинил? Причинил. Справку выписал? Выписал. И дубликат даже себе забрал для протокола. Теперь Тану надо было расписаться. И для этого — наклониться… Если кто-то спросит Тана, какое время в его жизни было лучшим, он без промедления ответит: лет шесть-семь. Стол в лазарете был еще достаточно высок. Но Тан послушно наклонялся и послушно ставил подпись. Длинные раны на его спине раскрывались, кровоточили, тянули, ныли, жгли и горели. И, кроме пота, вдоль позвоночника текли сукровица и кровь. Лин однажды задержал ладонь на пояснице Тана, чтобы все эти алые чернила не перепачкали ему сзади штаны. Потому что процедура с лазаретом — ерунда. Гораздо хуже, когда портишь форму. Прачечная — вот где главный филиал бюрократического ада. В общем, с горем пополам Лин довел Тана до кушетки и сказал: — Располагайтесь поудобней. Тан хмыкнул. «Поудобней» — это вообще не про него как минимум на месяц. Но он смог оценить иронию — знак был хорошим. Медик не шел. После очередной военной вылазки лазарет стоял на ушах. Ждать, судя по всему, пришлось бы долго, и Лин отправился на поиски «штопальщика» сам. Или на крайний случай — на поиски обезбола. И, обнаружив серые халаты, он застал картину интересную. Двух медиков, старшего и младшего. Младший спросил про солдата: — Вы его примете с таким ранением? — Таков приказ. — Зачем они вообще его достали? — Это сто сорок второй, я не лезу. Сам знаешь, какой там командир… Лин замер. Не то чтобы он много знал, какой из кайна командир. Про это слухов было мало. Потому что не косячил. Но кое-что Лин знал, об этом говорили: кайна отправляли в самое пекло. Но он возвращался с минимальными потерями. А значит, он справлялся. Лин заметил темно-графитовую форму, всю перепачканную. Черные волосы… и светлую кожу… мертвенно-бледную. Но не белую: кайн был в саже. Он распоряжался. О своих людях… Не умывшись даже. Медикам не доверял. Командиры редко перечили медперсоналу. Хотя бы потому, что те знали свое дело лучше офицеров. Лин подумал: выскочка. Или, может, болеет чрезмерным контролем. Тогда он крышей точно съедет к двадцати годам. Война — такое дело… А потом Лин посмотрел на солдата, которого один из медиков похоронил… Капельницу он всё равно поставил, как велели. Но Лину тоже показалось: это зря. Солдат на кушетке даже не дышал — хрипел. Лин видел его ребра… они просвечивали через обоженную плоть. Медик задернул штору, отрезая вид. — Аратжин вест? — обратился он к Лину. — Я — сопровождаю. Медик кивнул: когда сопровождали, дело было плохо. Он пошел за Лином. И, увидев Тана, чуть заметно, тяжело вздохнул. Они тут все уже вздыхали: к двенадцати годам на спине Тана не было живого места, всё — в рубцах поверх рубцов. Медик осмотрел и нахмурился. Когда он принялся за дело, Лин отступил назад… Хотел увидеть кайна. Еще раз. Может, даже его лицо… Обычно Лин сидел рядом, и Тан почувствовал его отсутствие. Поднял глаза. Лин ощутил на себе его взгляд, как если бы в него хотели метнуть нож. И, когда Лин этот взгляд встречал, он словно нож ловил. За этот взгляд Тану не раз выговаривали старшие офицеры. Но Лин привык… Он не знал: сказать или смолчать? Тану и так хватило, а Лин знал, что означает «кайн». Тан потребовал: — Вест Фэй. И Лин ответил: — Сто сорок второй. Тан ожидаемо онемел. И ожидаемо отвернулся. А потом глухо спросил: — Он здесь? Ответил медик: — Да. Он сам решает, кому жить, а кому — нет… Тану не понравилось, что он влез — в разговор двух аратжинов. Медики часто позволяли себе слишком много. Просто потому, что аратжин не мог им возражать, когда они лечили. И они забывались. Тан обычно скрипел зубами. А иногда — ставил на место. Но Лин у медика спросил — про кайна, почему тот решает: — На основании? Медик застыл на целую секунду, удержав иглу на весу. И тяжело сказал: — Он кайн. Какое основание вам нужно? Про кайнов говорили: они в былые времена поклонялись смерти и на глаз определяли, насколько она близко. Поэтому кайн вроде как мог только посмотреть и сразу вынести вердикт. Очень по-вестеански… но с оттенком кайнэйской жути. Когда медик закончил с Таном, Лин спросил: — Не хотите проверить? Насчет солдата… Я его видел, он совсем плохой. Тан и хотел, и не хотел… Всё, что касалось кайна, его напрягало. Напрягал сам факт, что он, Тан, мог подойти слишком близко. Но этот вопрос — прав кайн или нет… Тан согласился, и Лин тихо провел его в палату и за штору. Там лежал солдат… С него даже не сняли форму: не смогли. На рукаве белела цифра «сто сорок два». А под цифрой эмблема «седьмого генома». Он был не совсем человеком. Лин присмотрелся к капельнице. Вернее, к трубке… которая выходила из вены. По ней ползло что-то черное… и хлебало раствор… не абы что, а компоненты, из которых состоит человеческий организм. — Пожиратель… — сказал Лин. Тан склонился ближе, игнорируя пульсирующую, страшную боль в спине. Они с Лином вдруг превратились в двух детей, интерес которых был примерно таким же, с каким они могли рассматривать паука, схватившего муху. Зрелище не самое приятное, но от него — не оторваться. — Думаете, эта штука залатает рану? Но она латала… Стягивалась вокруг ребер, закрывая обожженную кровавую дыру в его груди. Вдруг стало очень тихо… Лин не сразу понял: это перестал хрипеть солдат. Сделал глубокий вдох. Он выжил. Уже выжил. Хотя медики его похоронили. — Ему недолго осталось… — сказал Лин. Сущность в крови солдата, черная как нефть, прикончила бы его через месяц-другой. Она почти добралась до мозга: уже подступила к шее темными, пульсирующими венами, своей собственной кровеносной системой. Тан сказал: — Но он еще поживет… Может, хороший был солдат. Но с таким «сроком жизни» его точно отправят в отряд смертников… в последний бой. Как расходный материал. Материал на вес утраченных песков Рофира. Дороже золота… Тан поступил бы так же. Они вышли в коридор в молчании. И вот тогда-то Лин позволил себе первый и последний раз спросить у Тана — про кайнэйские глаза: — Как вы считаете, на что похож голубой цвет? Тан прикинул: — На сталь? — Почему на сталь? — В хрониках писали… Есть «голубая сталь». Самая редкая. — И она… серая или? — Лин не понял. На их планете не было такого цвета. Голубого. Под бежево-молочным небом, среди вод — сиреневых, среди сумерек — фиолетово-томных. Планета рыжего песка желтела дальше к горизонту — и на ней не росло цветов. Им было не с чем сравнить. — Еще писали, — вспомнил Лин, — что их глаза цвета крови. Что-то вроде: «У кайнов голубые вены, голубая кровь». Может, они красные или типа того? — Лин, — сказал Тан, — тогда бы так и писали: красные. — Тан, а вы… — Лин остановился, готовясь, если что, отпрянуть в сторону: Тан не смог бы с такими повреждениями ударить его сразу. — Вы видели во снах?.. Тан замолчал на минуту. Это не обсуждалось между ними. Его сны. Но первый и последний раз — и даже не ударив — Тан ответил: — Нет. Не объясняя — что он видел. Белое лицо… Как маску. С черными провалами глазниц. Тан составил свое первое впечатление о кайне очень рано… Впечатление немого ужаса, детского ужаса — навсегда выжглось в нем как символ… Кайн не поклонялся смерти. Кайн ей был. И это он потребует у Тана руку. Руку палача.VII
А потом Тан оказался у распределительной таблицы… и Тан осознал, что придется ходить под кайном и выполнять его приказы. Тан почувствовал холодное дыхание судьбы на своей шее — и оно липким, ледяным потом поползло по хребту. Тан предсказал его. Тану всю жизнь снились о нем кошмары. Тану его обещали сны… После того, как медик перевязал Тану руки, тот думал, что доходит с чистыми бинтами… Думал, что они уже болят достаточно, думал, что продержится… Много чего думал… Но в тот вечер, когда он узнал, он бил. Он бил, пока боль стала такой невыносимой, что посыпались искры из глаз. Тан осел на колени, прижав к себе руки… На кафель упали капли. Красные.VlII
Никто, кроме Лина, не знал, почему Тана так мучает назначение кайна, почему он так не хочет возвращаться в казарму, где все шепчутся об этом… Почему в нем столько злобы, почему он так пытается сдержать демонов внутри себя — и ужас перед ними. Атэ шепнул Лину: — Тана хотят отстранить. И Лин понял: — Они могут лишить его звания… Звания, из-за которого он разбивал себе руки, из-за которого предал самое ценное, что могло быть у вестеанина, — птиц.IX
Они назначили его наставником кайна! Кайна! Кого-то, кто всегда — в каждом из снов — обрушивал на Тана небо или расщеплял землю под его ногами, отчего Тан начинал падать. Тана испепеляла злость. Бесконтрольная ярость. И тотальное непонимание. Как ему быть — со всем, чем он обладал… со всем, что видел… и со всем, что ему больше не принадлежало. Всё в нем отзывалось глухим рычанием, сопротивлением — приказу и судьбе. Очередным ударом в стену душевой.X
— Кайна еще никому не назначали, — сказал Атэ. — Он чужак и кочевник… Почему Тану? Только из-за того, что у них совпадает ТПР? Почему не кого-то правильного, вымуштрованного, как Атэ? Кого-то, кто мог бы привить Тану качества, достойные офицера, научить осторожности… Лин молчал. Ему казалось, это очевидно… Кайн был испытанием Тана. Самым тяжелым, самым полновесным. Встречей со страхом лицом к лицу. Может быть, после этой встречи (Лин смел только надеяться) Тан примет, что кайн — человек, и успокоится… Атэ не понимал… Ему не хватало данных. Тан избегал разговоров о кайнах, он буквально выходил из себя, когда слышал… но он рисовал — не прекращая. Атэ пытался всё это соединить. Единственное, что он знал наверняка: Тан в душевой, и руки его вновь разбиты.XI
В семь лет на испытательном полигоне у Тана из нагрудного кармана вывалился колосок… Он не успел его поднять: курсантам дали команду бежать без остановки. Единственное живое напоминание о степи — подаренное ему будущей женой — втоптали в пепел. Это выбило Тана из строя. А после тренировки заставило копошиться в пепле, вызывая у всех недоумение. Будто он — земляной пес. Лину было жаль, и лишь поэтому он не трогал. — Что он потерял там? — спросил мин Тжо. Лин сказал: — Подарок невесты… Это рассмешило семилетнего мин Тжо: — И его это расстроило? А что в нем важного? Лин отрезал: — Миншеанину не понять. Атэ тогда подошел и попросил: — Поднимитесь, аратжин. На вас все смотрят. Он протянул руки, чтобы помочь подняться, но Тан сцепился с ним и повалил его в пепел. Атэ отказывался драться, поэтому Тан бил… Бил, пока Атэ не увидел через запыленные очки, что самый злой мальчишка в корпусе вот-вот расплачется из-за какого-то пустякового колоска… Атэ сбросил его с себя, повалил набок, брыкающегося и обозленного. Заломил ему руку за спину и сказал: — Их выращивают тысячами в теплицах… Ваша мать выращивает их… Они живые. И с корнями. Потом ими засадят поле. И взойдут побеги. И раскинется степь… Она застыла перед Таном — бескрайняя желтая степь… И он перестал трепыхаться.XII
Тем же вечером, когда все поглядывали косо в сторону сумасшедшего провидца и обсуждали его выходку, Атэ сделал то, чего не смог Лин (но лишь потому, что у Лина не было): протянул свой колосок. И все вестеане расхохотались. И с тех пор, что бы Атэ ни нес Тану, они вспоминали только то, что Атэ предложил ему жениться на себе.XIII
Теперь, когда Атэ вошел в душевую и увидел руки Тана, вернее — бинты, пропитанные кровью, он не выдержал и отвернулся. И Тан выдал озлобленное, нападающее: — Может, вы и правда мне жена? Раз отворачиваетесь, будто невинная аратжея. Атэ не стал спорить и вышел. А Тан остался… со своими руками… с которых текла и текла, не прекращая, кровь. Со всей этой болью… не только физической.XIV
Атэ хранил колосок в медальоне. Он подошел с ним снова уже в птичнике, через пару дней, когда стихли смешки. Он сказал: медальон подарил отец перед уходом в главный корпус. Сказал: — Вест Фэй говорит, что вы видели, как приведете нас к солнцам. Тан тогда спросил: — Вы верите всему, что говорят? Атэ улыбнулся… с выражением Тана, но более мягким: «Это не очевидно?» Он Тану напомнил: — Вы — провидец… И Тан принял его медальон.XV
Атэ вернулся в душевую с аптечкой. Размотал Тану кисти… отлепил бинты, размокшие от крови. Начал обрабатывать. С видом каким-то скорбным и обеспокоенным. Кривился, как от боли, сам. Тан ненавидел в нем это. Тан попытался вырвать руку, но Атэ удержал, испачкав пальцы в его крови, причиняя ему боль. И эта боль заставила Тана утихнуть. Атэ продолжил делать перевязку. Он сказал: — Иногда я думаю, что вы отчаянно пытаетесь себя переделать, а иногда — что отчаялись пытаться… Атэ редко говорил. Но когда говорил, он бил больнее инквизиторов — и куда глубже, чем просто «до мяса». — Все твердят, что в вас больше Рофира, чем степей. Они хотят, чтобы вы наконец определились, чтобы ветра внутри вас замолчали… Но в степях тоже свистят ветра… И степи тоже Рофир. Тан всё же вырвался и отвернулся. И продолжил наматывать бинты самостоятельно. Атэ в этот раз не удерживал его. Но сказал: — Я верю, что вам станет легче… — Когда? — Когда все точки сойдутся… — И когда же, Атэ? Тан резко к нему повернулся. — Кто-нибудь знает, когда они сойдутся? Когда меня лишат звания? Или когда мы тут погибнем? Сколько еще ждать? Атэ промолчал. Потом потянулся к руке Тана — двумя своими. И, взяв бережно, продолжил перевязку. Он тихо произнес: — Я слышал, как старейшие про вас сказали… «Если душа мечется, она ищет путь»… И, может, когда вы найдете свой, вы перестанете метаться… И почувствуете, что всё. Тан не позволил ему закончить и затянул бинты сам — покрепче. Он поднялся на ноги и сказал: — Я устал чувствовать, Атэ. Он потребовал: — Уходите. Атэ повиновался. И Тан еле сдержался, чтобы не спросить его: ну и где он взял бинты? Какая же он сволочь. Самый прилежный курсант, самый чистокровный… ничем не запятнанный, кроме дружбы с Таном. — Атэ. Тот остановился. И Тан дрожащими руками попытался снять с шеи дурацкий медальон… чтобы отдать, чтобы швырнуть, чтобы разрезать эту связь. Какую-то поганую. Калечащую их обоих. Атэ наблюдал за ним с каким-то задавленным ужасом. В ожидании чего-то страшного… Но пальцы не слушались Тана… и он отвернулся — почти что в истерике, сжав до боли — дерущей и страшной, до проступающих вновь кровавых пятен — кулак. — Аратжин. — Уходите! — Тан, пожалуйста… — Убирайся, Атэ!XVI
Атэ вернулся в казарму тихий, сел на свою койку. Лин отвлекся от книги и заметил кровь на его руках. Лин точно знал, чья она. Он закрыл книгу, сел рядом с Атэ и тихо сказал: — Вы не можете облегчить его долю. — Но кто-то должен пытаться… — Проблема, аратжин, не в том, что никто, кроме вас, не пытается. А в том, что никто не способен… Тану с детства говорили: у него будет тяжелая судьба. И всё, что есть в нем, будет рвать его на части, как спутники — Рофир. И если вам тяжело смотреть, то лучше отвернитесь. Атэ не отворачивался. Не получалось. С тех пор, как он впервые посмотрел. И когда Лин встал, он спросил: — О чем вы просите? — Смириться. Быть Тану другом — тяжело. Вы не прогоните его кошмары… и он — не перестанет видеть их.XVII
Оставалась неделя. Атэ сказал, что выставили списки на отправку в рейд и в них числился сто сорок второй. Раньше, чем Тан пойдет с ним. Раньше на неделю. Тан зашел в штаб командования, чтобы убедиться. И вдруг что-то привлекло его… Что-то слишком… светлое? Тан видел, как мелькнула белая рука, исчезая за дверью — в коридор. Пульс тяжело сорвался. Тана бросило в жар, потом — в холод. Он, не помня себя, вышел следом, пока дверь не закрылась. Кайн… Это был офицер невысокого роста, очень складный и стройный. С легким, каким-то скользящим шагом. Тан не видел его на тренировках, но тут же заметил: он ловкий и быстрый… Он весь — заточенные мышцы и жилы. Он — варнийские безжалостные тренировки. Он — оголенный нерв, он — натянутая тетива, он — заостренный бликующий клинок. Его белая кожа так непривычно выбивалась в сером пространстве, в пыльном воздухе… Он был в походной форме. Он уходил в очередной рейд — и снова без передышки. Тан шел за ним, словно во сне, как примагниченный. Тан попал под гипноз. Тан знал его — и не решался окликнуть, и колени у него подгибались так, что он с трудом переставлял ноги. Кайн свернул, и на какое-то мгновенье… Тан увидел высокую скулу, матово-белую худую щеку, прямой нос. Его кожа цветом не как кости… Как мел. Кайн исчез за поворотом. Тан знал: тот слышал за собой шаги. Тан был уверен: тот заметил его первым… В полумраке штаба это было просто: у кайнэйских глаз — преимущество. Тан ускорился. Но, когда он вышел за поворот, в коридоре никого не оказалось… Сердце колотилось в глотке. И Тан почти смеялся… Потому что кайн сбежал… От него, Тана, сбежал! Не остановился, чтобы пожурить, не спрятался за поворотом, чтобы спугнуть Тана, лицом к лицу. Не посмеялся. Он даже не обернулся… Он испугался! Или, может быть, смутился. И вдруг превратился в человека… В эту минуту, когда он исчез — и не во сне, а наяву — Тан перестал его бояться.XVIII
И всё изменилось. Ожидание — изменилось. Раны на руках Тана почти затянулись. Он пытался осмыслить… он пытался нащупать в себе — прежний страх… Сны перестали его мучить. Боль в костях начала затихать. Тан успокоился. Хотя он волновался. Где-то глубоко внутри всё в нем вздрагивало и немело, гадая: а какой он? Всё в нем теперь ловило каждый слух, каждое слово: а какой он? «Самостоятельный молниеносный»… Тан знал: они каким-то чудом не пересекались в лазарете раньше. Но как бы это всё облегчило… если бы хоть раз наказанному Тану на глаза попался избитый кайн. И они бы, может, даже поняли друг друга — в том, как не вписывались, в том, как окружающих пугало сокрытое в них, обещанное Тану — всегда про двоих. Тан его, увиденного мельком, снова рисовал… Пытался представить его лицо… Черную бровь над тонким веком. Черные, как смоль, ресницы — нависающие над безукоризненно белой, матовой кожей. Тан не увидел его глаз… Какого цвета «голубая сталь»?.. Кайн снова мучил Тана, но теперь иначе… Тан не метался, он… застыл. В глухом и беспокойном напряжении. Словно все точки сошлись. А потом за день, всего за день до их встречи в распределительной таблице поменяли номер взвода. И Атэ сказал: сто сорок второй не вернулся из рейда…