The Unrestrained

Не Минцзюэ заботился о своем брате еще с тех пор, как тот пешком под стол ходил. Их родители погибли в нелепой, глупой аварии: поезд, на котором они возвращались из деловой поездки в Шеньчжэнь сошел с рельс. Погибли только они, и Не Минцзюэ видел в этом какую-то насмешку судьбы. Ему едва исполнилось шестнадцать, Хуайсану было семь, опекунство над ними, по доброте душевной, оформила бабушка Не — седьмая вода на киселе. Он остался один на один с ребенком, сам едва выросший, но уже осознающий весь груз ответственности, опустившийся на его плечи. Не Минцзюэ считал, что в качестве воспитателя своего собственного брата он… Нет, не провалился. Да, Не Хуайсан был ленивым, обожал какие-то глупые безделушки вроде вееров и различных ручек с котятами, читал одну эротику (Не Минцзюэ нашел как-то парочку книжек: его пылающими ушами можно было поджигать дрова в камине), да, он не желал учиться, но при этом Хуайсан был добрым, отзывчивым и ласковым, доверчивым, как котенок, и старший Не не мог перестать этому умиляться. С горем пополам Не Хуайсан окончил школу, и Минцзюэ, тогда занимающийся развитием собственного старт-апа, умудрился проморгать всю ту бурную деятельность, которую развел младший брат сразу после выпускного. Весь масштаб катастрофы Не Минцзюэ осознал лишь тогда, когда Хуайсан явился к нему в кабинет, надутый от гордости, сжимая какую-то бумажку в руках. — Дагэ! Я поступил на факультет традиционной китайской живописи в Шанхайский университет! — заявил он, сияя, и Минцзюэ вздрогнул, когда из его ослабевшей руки вывалился стеклянный стакан. Дальше были крики, визги, слезы, упрямое хуайсаново «мне плевать, я поеду!», и недовольное, вымученное рычание старшего Не. Шанхай! Их будет разделять день пути и почти тысяча километров! Несмотря на протесты старшего брата, Не Хуайсан собрал свои вещи, закинул их в подъехавшее такси и, не прощаясь, уселся в машину. Не Минцзюэ смотрел ей вслед, и на сердце его было тяжело.

***

По воле случая, его хороший друг, Лань Сичэнь, временно замещал преподавателя на факультете китайской литературы, и иногда видел Не Хуайсана. Он всегда звонил Минцзюэ, сообщая о состоянии младшего брата. В этот раз его голос был каким-то грустным. -…Выглядит так, будто не спал несколько дней. Может, все-таки стоит позвонить? Минцзюэ, с ним что-то происходит. — Вот еще, — обрубил Не Минцзюэ, досадливо хмыкая. — Прижмет — позвонит сам! Он решил, что стал самостоятельным и взрослым — вот пусть и решает свои проблемы сам! Прижало Хуайсана через три дня, прямо посреди ночи. Когда Не Минцзюэ, едва проснувшийся, нажал на «ответить», в динамике послышались надрывные всхлипы, и вся сонливость с него мигом слетела. Он судорожно уселся в постели, лихорадочно пытаясь подобрать слова, чтобы успокоить заходящегося в рыданиях младшего брата. — А-Сан, ну что ты… — Дагэ! — громко всхлипнул Не Хуайсан. — Дагэ, спой мне… Спой мне колыбельную, как раньше… Минцзюэ мурлыкал себе под нос какую-то старую песню, которую когда-то напевала ему мать, и Хуайсан потихоньку переставал всхлипывать, его дыхание становилось ровнее. Когда в трубке раздалось сопение, Не Минцзюэ, прошептав «спокойной ночи, А-Сан», нажал на сброс. Кажется, до Шанхая все-таки придется проехаться. Колыбельные по телефону — совсем не то, что колыбельные вживую.