The Unrestrained

«Жалкий». Первая мысль, посетившая голову Цзинь Гуанъяо, когда он увидел еще одного своего брата, поднимающегося по бесконечным ступеням Башни Золотого Карпа. Если отец хотел сделать ему больнее тем, что примет этого жалкого, трясущегося, худого и избитого мальчишку в семью — что же, у него получилось. Ему, Яо, чтобы заслужить благосклонность отца, пришлось убить Вэнь Жоханя и стать героем войны, а некоторым… Некоторым достаточно было просто родиться не у проститутки. В глубине души Цзинь Гуанъяо понимал, что если бы не он, плевал бы отец с крыши Башни на очередного внебрачного ребенка, но никак не мог избавиться от жгучей обиды и ненависти. Ненависти к ребенку, который, казалось, любил всех. Любил весь мир, был готов осветить каждый его уголок своей улыбкой. Ребенок, в котором, несмотря на все невзгоды на его пути, на издевательства, избиения, унижения, на раннюю смерть матери и полное пренебрежение отца, не была убита надежда на лучшее в каждом человеке. Особенно ему полюбился Цзинь Гуанъяо, которого Мо Сюаньюй обожал абсолютно слепой любовью и щенячьей преданностью, и Цзинь Гуанъяо усмехался, снисходительно гладя младшего по голове. У него не было к Сюаньюю никаких чувств, по крайней мере тех, что должны быть у брата к брату. Он едва ли мог описать тот невообразимый клубок эмоций, свернувшийся в его груди: почти щемящая нежность, ненависть, обида, желчная, горькая, радость от того, что он больше не один в этом змеином гнезде, что есть, на кого положиться… Цзинь Гуанъяо не показывал свои чувства. Раз за разом он отталкивал от себя мальчишку, говоря заняться своими делами, занятиями, тренировками. Говорил, что хочет видеть хорошего заклинателя и умелого мечника, а не жалкого слизняка, каким Мо Сюаньюй и является. С каждым жестоким словом, вылетавшим из его рта, глаза Сюаньюя стекленели, и внутри него будто что-то ломалось. Все краски исчезали с его лица, и он помертвевшим голосом говорил: «Да, Яо-гэ», «Ты прав, Яо-гэ», «Мне надо больше тренироваться, Яо-гэ, я не подведу тебя». А затем разворачивался и уходил бог весть куда, чтобы к ночи его обнаружили слуги, зареванного и обессиленного, свернувшегося в клубочек где-нибудь в укромном уголке сада, среди бесконечных пионов. Конечно, Цзинь Гуанъяо был в курсе, что Мо Сюаньюя задирают другие адепты. Конечно, он знал, что порой их издевательства переходили все границы, и стоило бы их пресечь, наказать виновных… Каждый раз Цзинь Гуанъяо говорил себе, что не стоит. Что это только сделает маленького доверчивого Мо Сюаньюя сильнее, наконец, убьет эту детскую непосредственность и жизнерадостность, закалит, закует в доспехи из отчужденности и холодности. Да он и сам способствовал этому. Некстати вспомнилось, как Мо Сюаньюй обнаружил на своем столе свиток с одним из драгоценных исследований Старейшины Илина, который он, по глупости своей, оставил там. На лице младшего брата тут же зажглось неверие пополам с невероятным благоговением. Он аккуратно потянулся к свитку, не дыша, развернул его, пробежался глазами по строкам, и несмело улыбнулся. Обернулся к замершему у входа Яо. — Спасибо, Яо-гэ! Это… Это просто невероятно, я- — Положи то, что тебе не принадлежит туда, где взял! — рявкнул Цзинь Гуанъяо, и глаза Мо Сюаньюя расширились, он покраснел от стыда и мгновенно отложил свиток. Опустил голову. — Прости, Яо-гэ, это… Просто сегодня мой День Рождения, и я подумал… Конечно, Цзинь Гуанъяо знал, что Мо Сюаньюя задирают другие адепты. Он иногда подсматривал за тем, как кто-то из молодежи пихает Мо Сюаньюя, и тот падает в грязь, разбрасывая вокруг себя свитки, которые взял в библиотеке. Ползает в этой луже, пытаясь собрать их, по лицу стекают злые слезы, а он продолжает и продолжает извиняться за то, что не увидел молодых господ, что не уступил им дорогу, и это все его вина, пожалуйста, извините его… Чего Цзинь Гуанъяо не знал, так это того, к чему приведет все это. И сейчас, стоя у подножия лестницы Башни Золотого Карпа, чувствуя, как по спине ползут миллионы холодных мурашек, он начал понимать, что он натворил, чему он потворствовал. Глядя на Мо Сюаньюя, изломанного, маленького, с широко раскрытыми, невидящими глазами, лежащего у последней ступени в собственной крови, он ощущал, как в горле появляется ком. Что он натворил? Что… Почему он… Цзинь Гуанъяо опустился на землю, трясущимися руками беря запястье младшего брата. Ничего. Из руки Мо Сюаньюя вывалился клочок бумаги, и Яо бездумно его подобрал. Развернул. «Прости, Яо-гэ, я правда не хотел брать этот свиток». Цзинь Гуанъяо хрипло рассмеялся. Да он бы отдал миллионы свитков, все свитки этого мира маленькому, доверчивому, светлому Мо Сюаньюю! Только тому это уже было не нужно.