The Unrestrained

Лань Сичэнь не устает писать письма. Не важно, сидит ли он в окопе, и руки еле сжимают перьевую ручку, или, украв несколько минут у смерти, записывает на грязную пожелтевшую бумагу строки, только пришедшие в голову. Ему было страшно. Да и кому не страшно на войне? Даже самый смелый вояка, пробыв под артобстрелами неделю-две, начинает опасаться смерти. Смерть — ребенок войны, выкашивающий армию. Лань Сичэнь боялся не смерти. Лань Сичэнь боялся, что если он умрет, то Не Хуайсан, худенький, болезненный, там, в китайском эмигрантском квартале Бруклина, в удушающе-дымном Нью-Йорке не найдет стимула выживать посреди окружавших его болезней. Сичэнь улыбнулся, припоминая, какими холодными были руки Хуайсана, когда они гуляли около Ист-ривер, но какими обжигающе-горячими были обкусанные, обветренные губы. Они познакомились в детском доме, когда Не Хуайсану было шесть, а Сичэню восемь. Хуайсана постоянно задирали мальчишки, а он, тощий, нескладный, лишь выше поднимал голову с разукрашенным синяками лицом и крепче сжимал маленькие кулачки. Он никогда не отступал, и Лань Сичэнь поначалу думал, что ему нравится получать удары и пощечины. Но потом понял. Хуайсан, патологически честный и до костей правильный, просто не мог убежать, трусливо поджав хвост. Нет, он стоял до последнего, и Лань Сичэнь частенько вытаскивал мальца из различных передряг, с удовольствием наставив шишек обидчикам друга. Они поняли, что должны быть вместе, в шестнадцать и восемнадцать соответственно. Именно тогда, когда на запястье Сичэня ярким огнем выжглось «Не Хуайсан». На запястье Хуайсана не было ничего, но до его совершеннолетия оставалось еще два года, поэтому они не сильно беспокоились на этот счет. Да, он действительно любил Хуайсана, да его было невозможно не любить: тонкие пальчики, узкие плечи, сам он был невозможно худым от недоедания и частых болезней. Девчонки презрительно фыркали на дохляка, а Сичэнь… Сичэнь любил. Каждый раз, когда очередная простуда загоняла Не Хуайсана в кровать, каждый раз, когда он мучился температурой под сто четыре градуса, каждый раз, как он едва ли не выкашливал свои легкие — каждый раз Сичэнь сидел у его кровати, сжав маленькую ладошку в своих мозолистых от долгой работы на фабрике руках, и просил Судьбу не дать Хуайсану умереть и на этот раз. Лань Сичэнь не верил в Бога, но каждый раз снова был готов молиться Иисусу, Аллаху и всем остальным известным богам, чтобы Не Хуайсан открыл глаза, чтобы эта ночь не стала последней в его жизни. Хуайсан открывал глаза. Лань Сичэнь умел танцевать. На площадках в центре бруклинских улочек доносились отзвуки оркестров Бенни Гудмэна и Кэба Кэллоуея, звучали мягкие блюзовые нотки голоса Мэми Смит и свинговые Эллы Фицджеральд, и по выходным они с Хуайсаном ходили танцевать. Вернее, это Сичэнь танцевал, крутя в медленном танце очередную девчонку, а Не Хуайсан стоял в уголке, сгорбившись, уткнувшись взглядом в пол. Хуайсан не умел танцевать. Он ждал идеального партнера. Идеальным партнером всегда был Сичэнь. Вторая Мировая ворвалась в их жизни вихрями агитационных листовок, патриотических фильмов и запахом предстоящей разлуки. В разлуке этой Лань Сичэнь ни секунды не сомневался: ему было двадцать пять, он был здоров, молод и силен, и его призыв в армию оставался лишь вопросом времени. Не Хуайсан с искрой в глазах рисовал самоотверженных солдат, американское знамя, стелющееся над Берлином, поверженного Гитлера. Изучал книги по военной тактике. Сичэня это забавляло. Не Хуайсана никогда бы не призвали, да даже на порог приемной комиссии не пустили бы, с его-то астмой, аллергиями на все возможные цветы, постоянными бронхитами и пневмониями. В сорок третьем пришла повестка. Сто седьмой пехотный, сержант Лань Сичэнь, на рассвете пятого июля отправляется на Итальянский фронт. Бледное лицо Хуайсана Лань Сичэнь рад бы и забыть, но из головы не выкинешь. А еще очень хорошо запомнилась горечь поцелуев, эта самая безысходность, сквозившая в каждом движении любимого. Было тяжело. Перед рассветом Хуайсан ткнулся мокрой от пота головой в плечо Сичэня и пообещал, что тоже вскоре присоединится к нему, всего-то комиссию надо пройти еще раз! — Не выиграй войну без меня там, — сорвано шептал горячими запекшимися губами Не Хуайсан, крепче сжимая плечи возлюбленного. — Не натвори глупостей! — едва успел выкрикнуть Лань Сичэнь, запрыгивая в поезд, везущий молодых парней, призывников, в военный лагерь подготовки. — Не получится! — заорал вслед Хуайсан, пытаясь бежать следом, но тут же задыхаясь из-за астмы. — Не получится! Ведь их все ты заберешь с собой. Сичэнь тепло улыбается, запечатывая конверт с письмом в Бруклин. Он никогда не пишет о войне, не хочет рассказывать о ужасе, что охватывает его перед каждой атакой. Он пишет о том, что, наверное, сейчас собирают урожай, а на площадках вновь играют свинг, играют же? Пишет «не нашел там идеального партнера себе, сопляк?». Пишет, что война скоро кончится, что идут последние бои. Пишет, что любит. Что скоро вернется домой, сожмет в объятиях хрупкое тело и крепко поцелует. Пишет, что ужасно соскучился. Верит, что А-Сан, там, в Бруклине, изо всех сил ждет его возвращения. Хуайсан ждет. А потом Лань Сичэнь попадает в плен.