The Unrestrained

Лань Сичэнь с самого детства испытывал какую-то непреодолимую тягу заботиться о ком-то. Он хорошо помнил себя трехлетнего (хотя дядя много раз говорил, что дети не могут помнить то, что происходило с ними в таком раннем возрасте, но все же…), нашедшего маленького, дрожавшего котенка, забившегося под деревянные ступени домика матушки. Животные запрещены в Облачных Глубинах, он хорошо это усвоил после того грандиозного скандала, устроенного дядей, когда он нашел подросшего котенка в личных комнатах Лань Сичэня. Лань Цижэнь, весь красный от гнева, трясущейся рукой указывал на животное, а няня Лань Хуаня, побледневшая и едва ли не плачущая, даже и не знала, что ответить на эти обвинения. После этого Сичэнь никогда не видел спасенного котенка. Но потребность заботиться, сжиравшая его изнутри, никуда не делась! А потом, будто бы Небожители, наблюдавшие за ним, решили смилостивиться и послали ему младшего брата, и Лань Сичэнь, едва взглянув на серьезное личико младенца, закутанного в тысячу одеялец, понял, что теперь ему будет, о ком заботиться до конца его дней и дальше. Лань Чжань, А-Чжань, его диди, его любимый братик! Как можно было выразить всю глубину чувств, которые испытывал Лань Сичэнь, когда видел младшего брата? Его переполняли безграничная любовь, почти болезненная нужда угодить, помочь, ублажить, сделать так, чтобы Лань Чжань ни в чем не нуждался. В детстве это были мелочи: засушенные персики на десерт, лучшие игрушки, которые только продавались в Цайи, нежнейшие шелка для белоснежных одежд. Лань Чжань рос, его интересы менялись, и вскоре Лань Сичэнь был озабочен вопросами приобретения лучших книг и поисками самого искусного кузнеца для того, чтобы диди сковали меч. Лань Сичэнь не раз замечал, как на это его подобострастное поведение смотрит дядя, замечал и тут же отворачивался, сам не зная, отчего: не в силах ли сносить молчаливое осуждение или видеть какую-то застарелую боль в глазах того, кто их вырастил. Лань Цижэнь смотрел на них неодобрительно, будто зная что-то, чего не знали даже еще они сами. Губы его сжимались в тонкую ниточку, бледные, обескровленные. — Однажды, Сичэнь, ты поймешь, что эта всепоглощающая забота тебя до добра не доведет, — как-то проронил Лань Цижэнь, и Сичэнь лишь отвел глаза. На самом деле, он уже понял. Понял еще тогда, когда, лежа в постели, впервые нарушил одно из самых строгих правил Гусу Лань — и прикоснулся к себе. И ладно бы только прикоснулся, но думы его, непростительные, отвратительные, были сосредоточены на таком взрослом, таком красивом, таком серьезном, но при этом нежном и ласковом Лань Ванцзи. Лань Сичэнь отдернул руку и, закусив губу, заскулил тонко, в отчаянии, в отвращении. Как же он мерзок! Но на самом деле, ни гуя он не понял. Дядя, как всегда, был прав, он зрил в корень, сглатывая горькую слюну, думал Лань Сичэнь, смотря на то, как отчаянно защищает Лань Ванцзи, его любимый младший братик, этого Вэй Усяня. «А меня ты никогда так не защищал, — думал он. — На меня ты никогда не смотрел глазами, полными стольких чувств. Меня ты никогда не хотел укрыть от всего мира за толстыми стенами». — Брат, я… хочу забрать одного человека в Облачные Глубины… Забрать и спрятать, — сказал Лань Чжань и посмотрел на него тем самым взглядом, каким всегда смотрел, когда просил что-то, чего ему хотелось. И Лань Сичэнь в который раз проклял свое глупое сердце за то, что не может отказать, что не может даже подумать о том, чтобы принести хоть каплю горести этому человеку. Глупое, глупое сердце, думал Лань Сичэнь, сжимая в бессильной злобе кулаки. Глупый, глупый Лань Сичэнь! Кому нужна твоя забота, кому нужна твоя любовь и ласка? Лань Цижэнь, стоявший в тени беседки, а потому незамеченный, покачал головой. А ведь он предупреждал… — Бедный мальчик, — прошептал он, отворачиваясь от душераздирающей картины страдающего племянника. — Но это ничего. Душевная боль пройдет непременно и обязательно сделает тебя сильнее. Меня ведь она тоже сделала сильнее. Правда, Цансэ?