Злота, 44

— Мой врач прописала мне тебя, — я пожала плечами то ли от холода, который обнимал меня в твоих огромных пустых апартаментах, то ли от мрачного равнодушия, с которым я произнесла эти слова. — Сказала, что ты сможешь вылечить меня. Ты заметно напрягся, но ухмылка не сходила с твоего лица. — Стало быть, твой врач — шарлатан или искусно издевается над тобой и берет за это деньги. В обоих случаях я бы рекомендовал отказаться от нее. Ты сложил руки на груди и вытянул ноги вперед, упираясь босыми ступнями в стеклянный журнальный столик. Ты будто бы потянулся, и я, сидя на высоком барном стуле по диагонали от тебя, молча сверлила тебя взглядом. Ты не давал мне разрешения воспользоваться барной стойкой, а я и не спрашивала. Впрочем, как и того, могу ли я вообще находиться в твоей квартире на Злотой, 44. Варшава упала в ноябрьские сумерки. Накрапывал мелкий дождь, а за панорамными окнами едва слышно шелестел ветер. В городе зажигались фонари, и мне глаза слепил мерцающий свет от отеля Marriott. Ты выбрал эту чертову высоту, а меня скручивало противной судорогой от страха. Я не выносила ее. Мне хотелось курить, и я непроизвольно хлопнула ладонью по пустому карману расстегнутой кожанки. — Может быть, ты все-таки что-нибудь скажешь? — хрипло подала я голос, опуская ноги в заляпанных combat boots и мешковатых голубых джинсах с неровным краем на темный паркетный пол. — А что ты хочешь услышать? — ты поднял на меня взгляд, и вокруг твоих глаз скопились маленькие морщинки. Они так шли тебе. — Все, что я хотел сказать тебе, я уже сказал миллион раз. Мне нечего добавить. Я поражалась, с каким спокойствием во всем твоем существе ты отвечал мне и терпел мое присутствие. Твоей выдержке можно было бы позавидовать, и я, подперев подбородок рукой, криво улыбнулась. Ты молчал. — Зачем тогда впустил меня? — я горько усмехнулась, сползая с высокого черного стула. Ноги затекли и теперь приятно покалывали. Ты смотрел на меня снизу вверх, облаченный в шерстяной черный свитер с горлом и домашние джинсы. — Ты выглядела жалкой, — честно признался ты, поведя плечами. — Мне показалось, что у тебя действительно что-то случилось. Обычно ты ведешь более настойчиво и агрессивно. — Так ты не спросишь, что у меня случилось? — я сделала шаг вперед по направлению к бортику светлого плюшевого дивана, на котором ты сидел. Подошва моих ботинок противно скрипнула по твоему паркету. — Что у тебя стряслось? — нервно спросил ты, вновь поднимая на меня свои голубые глаза, в которых плескалось умело скрываемое раздражение. Рядом с барной стойкой зажегся замысловатый светильник из трех медных кругов, а по стеклам забарабанил угрюмый дождь. Я не взяла с собой зонтик. Я вообще ничего не взяла с собой, когда выбегала на лестничную площадку с одним единственным желанием — оказаться рядом с тобой. Ты остался единственным, за кого я держалась. Мне не помогали даже сигареты, отвратительные Monte Carlo, от которых першило и горело горло. Конечно, ты этого не мог знать. — Я хочу тебя, — сказала я самое простое и емкое из того, что могла бы сказать. Ты шевельнул губами, и до меня донеслось нечто подобное на «kurwa», и мне это понравилось. Мне нравилось выводить тебя из себя, хотя ты так старался сохранять лицо и равнодушие. Спустя мгновение ты поднялся и вырос передо мной, словно каменное изваяние. От тебя пахло древесно-восточным La Nuit De L'Homme, и этот аромат так подходил тебе. Особенно здесь, в этих огромных апартаментах с панорамным остеклением на чертовом расстоянии от земли. — Ну, раздевайся? — коротко произнес ты, застывая на месте. Тень от твоей ирокезоподобной челки падала тебе на лицо, и я бесстыже рассматривала тебя, пока скидывала с себя тяжелую кожанку. Я стянула бордовую водолазку через голову, зацепив пирсинг в ушах и растрепав наспех собранные в небрежный конский хвост выжженные волосы с отросшими черными корнями. Мочки ушей покраснели, и я поморщила нос, кидая одежду за твою спину на журнальный столик. Я не носила красивое нижнее белье. Я не носила его вообще, разве что спортивные трусы Calvin Klein, фирменная часть которых нагло выбиралась из-под джинсов. Твой дом был ледяной. Мое лицо горело, а плечи сводило холодной судорогой. Тело покрылось гусиной кожей, и моя грудь озадаченно заострилась. Ты молчал, склонил голову вправо и наблюдал за мной. Я шла за тобой по пятам с первого твоего дня в Германии. Мы столкнулись в лифте отеля в мрачной Варшаве, когда ты выезжал в Дортмунд. Тебе было двадцать два, ты улыбался и молча поглядывал на шестнадцатилетнюю девчонку, которая пыталась справиться с кнопками лифта. Откуда мне было знать, что нужно было установить карточку от номера в узкий проем на панели, чтобы лифт, наконец, закрыл двери и плавно двинулся вверх? Я десять лет была близко или далеко, но ты впервые видел меня обнаженной. Впрочем, как и то, что ты впервые позволил мне войти в твой дом. Мне резко расхотелось. Я почувствовала себя настолько жалкой и смешной, что мне пришлось до крови закусить губу, чтобы не выдать себя. Вся храбрость и вальяжность, с которой я сидела на твоем барном стуле и смотрела на тебя, улетела в преисподнюю, оставив меня посреди моего позора. Наверное, если б ты слушал, а не слышал, рассматривал, а не смотрел, ты бы смог увидеть меня, услышать мои натянутые до предела нервы. Железный лязг мое сердца, закованного в кандалы. — Хочу расстроить твой рояль. Ты сильно против? — хрипло произнесла я, подняв голову. Ты указал ладонью куда-то вглубь твоих апартаментов, в которых плясали ноябрьские сумерки, и я пошла наугад, подхватив свою куртку. Ты ступал следом, провожая до черного классического концертного рояля, стоявшего у окна рядом с обеденным столом. На нем, очевидно, никто никогда не играл. На краю музыкального инструмента стояла позолоченная дубовая рамка с фотографией-сепией Анны. Мне так сильно хотелось замахнуться на нее с пол-оборота и разбить вдребезги, чтобы твоя женщина не улыбалась на меня с чувством высочайшего достоинства в глазах и всей осанке. Ты заметил, что я остановилась у пуфика, раздумывая над тем, стоит ли мне что-то сделать с фотографией. Поспешно взял предмет интерьера в ладонь и бережно переставил на длинный стол со стеклянной столешницей. Я накинула на плечи кожанку, почесала пальцем переносицу и медленно прошлась вдоль клавиш, едва касаясь их пальцами. Легкие скручивало, рвало по швам. Я вдохнула воздух, но не почувствовала облегчение. В твоих апартаментах было все так же холодно, безлюдно, мрачно и одиноко. — Трагикомедия в двух частях, — громко объявила я и села за рояль. Мне показалось, что ты едва слышно усмехнулся, но поднять голову на тебя я была не в силах. Перед глазами разбегались белые и черные полосы. Я хотела плакать и хотела любить. Но все мои слезы были пролиты о другой любви. Я лишь казалась грубой, беспардонной и себе на уме. Это была картинка для тебя. Ты любил сильных женщин, а я стала гипертрофированным образом твоего идеала. Я ударила пальцами по белым клавишам, зажала их, чтобы музыкальный инструмент понял: я знаю, как сделать так, чтобы он распелся. Ты отодвинул стул с высокой элегантной спинкой от стола и опустился на него. Если бы я подняла глаза, они бы встретились с твоими под приподнятой крышкой рояля. Мне нужно было закурить, крепко затянуться дымом, обжечь глотку. — Когда весь мир терпел бедствие, ты один сумел спасти меня. На что только не идут глупцы ради своих желаний. Мой голос опустился, а потом взлетел вверх и я почувствовала в нем дрожь. — Я и мечтать не смела, чтобы познакомиться с таким, как ты. Я и подумать не могла, что мне понадобится такой, как ты. Я сделала паузу, пропуская эти слова через себя. Как иронично они звучали. — Но я не хочу влюбляться, потому что мое сердце будет разбито. Ты слушал. Смотрел, слушал и, кажется, впервые за эти годы слышал. Ты даже и не знал, что я могла быть такой — сидящей за лакированным роялем BLÜTHNER, в кожаной куртке на голое тело, с немытыми взлохмаченными волосами и красным носом. — В тебя. Я проговорила почти шепотом и метнула в твою сторону взгляд. Ты сидел, касаясь костяшками пальцев своих губ. Твое обручальное кольцо не слепило мне глаза, и я зачем-то на мгновение улыбнулась. Не оскалом, не ухмылкой. Не отрешенно, а целенаправленно, швырнула в тебя эту улыбку за потрескавшимися губами. — Ты сыграл со мной злую шутку, заставив почувствовать любовь. Каким же бессердечным ты был, позволив мне мечтать о тебе. Я сыпала обвинениями, раскачиваясь над клавишами, стараясь убаюкать себя. Я не закончила, оборвав второй припев. Сорвала свой собственный концерт для одного и опустила безвольные руки на колени. Могла ли я, в конце концов, получить сейчас свою сигарету? Ты не ответил. Ну и черт с тобой.