сегодня без возгорания

Сначала я сопротивлялась. — Не хочу! — сказала я, когда Малиновский привёл меня в комнату. — Слушать мне нечего, я уже наслушалась. — Сядь, говорят тебе, — рявкнул, наконец, Рома, которого я никогда прежде таким не видела. Две минуты назад он хохотал, а сейчас был серьёзен и решителен — если такие качества вообще можно было отнести к Роману Малиновскому. Я, так и быть, села на диван и расправила невидимые складки на своей абсолютно гладкой юбке. Рома сходил на кухню и вернулся через минуту с двумя пузатыми бокалами и бутылкой то ли виски, то ли коньяка. Не разбираюсь, один сорт гадости. — Это ещё зачем? — тут же ощетинилась я. — Мне — чтобы смазать связки для откровенного разговора, и чтобы правда не драла горло, — пояснил Малиновский, садясь напротив меня и ставя бокалы на журнальный столик. — Тебе — чтобы прогреть уши. У нас сегодня знаменательный вечер — вечер откровений. Чтобы потом, в следующий раз, — Рома взглянул на меня с огромной иронией, — меня не ждали такие сюрпризы, и я, не дай бог, не остался калекой. Очевидно, он был немного зол. Смотрел на меня то ли со смехом, то ли волком. Щека его до сих пор горела — я постаралась. — Откуда мне знать, что всё, что ты скажешь, правда? — пожала плечами я и нервно усмехнулась: — Как вообще эту правду чёртову определять? Чтобы полагаться не только на интуицию, но и на реальное положение дел. Рома сделал глоток. — Ну, гарантий никаких быть не может. Только эта чёртова интуиция. Вот после моих россказней ты и решишь, стоит ей доверять или нет. Захочешь — останешься, не захочешь — что ж, дело твоё. Возможно, мне показалось, но в этом «что ж, дело твоё» за показной беспечностью было скрыто что-то заведомо обиженно-задетое. Но я всё ещё не знала, доверять мне своей интуиции или нет. С выводами пока что решила повременить. — Ты пей, пей, — подсказал Рома. — Возможно, быстрее разберёшься. — Нетрезвая? — засомневалась я. — Боюсь, скорее, потеряю линию повествования. — Катя, — Малиновский помотал головой, — данная порция алкоголя критически маленькая, чтобы не суметь уяснить логику событий, а уж тем более — потерять голову. Не бойся, усыплять я тебя не собираюсь. Травить тоже. Просто поболтаем. — В глазах соседа заплясали чёртики. — Вспомни, как отважно ты выкуривала ужасную папину «Приму». А сейчас что? Боишься дорогого и качественного бурбона? — На «слабо» берёшь? — возмутилась я. — Не я это сказал, — расплылся Рома в улыбке. Что ж, знай наших, Пушкарёвых! Я взяла бокал и сделала пару быстрых глотков. Боже, ну и мерзость. Это дорого и качественно? Что же тогда дёшево и сердито? Не закашлялась я только потому, что из принципа не хотела давать Малиновскому новые поводы для смеха. Лишь слёзы набежали на глаза. — Доволен? — Вполне, — удовлетворённо кивнул Рома. — Теперь я расскажу тайну золотого ключика. — Он заговорил тоненьким голосом, но увидев мой тяжёлый взгляд, осёкся. — В общем, по делу. — Будь уж добр. И Малиновский начал — с места в карьер: — Я тогда по телефону не всё сказал. Друзьями мы с Толей были раньше. А сейчас Хмелин считает меня самым мерзопакостным врагом. И на то есть свои причины. — Эм, а ты его не считаешь? — не поняла я. — Это какая-то односторонняя вражда? — Ну, — Рома сделал ещё глоток виски, — я сам во всём виноват. История такая банальная, что даже пошло. Вражда же, в основном, бывает либо из-за денег, либо из-за любви. — Есть ещё кровная месть, — напомнила я. — Слава богу, мы не в фильме про мафию, — фыркнул Рома. — В общем, из-за денег, как ты понимаешь, нам нечего враждовать. Каждый из нас успешен в своей сфере. Хотя, учитывая, какие методы Толя использует в последнее время, у него всё не так уж и гладко. — И не будет, — сказала я зло, — не позволю. — Верю в силу твоего праведного гнева, Катюш, — коротко рассмеялся Малиновский, а затем снова погрузился в неприятные воспоминания: — «А» упало, «Б» пропало, что осталось на трубе? Правильно, любовь. — Ты — и любовь? — Звучит странно, согласен. А, впрочем, и не было с моей стороны никакой любви. А вот соревновательного духа — выше крыши. Я ведь, Катя, далеко не всегда пользовался успехом у девушек. Я в деланном изумлении приложила руки к груди. — Быть такого не может! — А вот, было, — весело ответил Рома. — Так давно, что почти и неправда. В школе меня, мягко говоря, чморили за отсутствие мужественности. Я уже тогда больше увлекался модой, чем футболом и посиделками во дворе. Читал журналы, смотрел итальянские показы, пытался подбирать себе стильную одежду — по средствам, конечно. Часто это выглядело смешно и вычурно, и, в общем-то, в морду от одноклассников за такое мне прилетало неоднократно. Да и родители мои увлечения не жаловали — хотели, чтобы я был серьёзным. Но я был дико упрям в своих интересах. Кто знает, возможно, не оказывай все вокруг такого сопротивления, я бы быстрее на всё это забил. Я притаилась, не прерывая поток сознания, чтобы не сбить Рому с праведного пути откровений. Верить ему или не верить — это я потом разберусь, а вот возможность выслушать полноценную сагу о жизни Малиновского Романа Дмитриевича упускать нельзя. Кто знает, когда я такого дождусь в следующий раз? И будет ли вообще этот следующий раз? Для пущего эффекта я даже ещё приняла на грудь. А Рома вроде бы и не был здесь — судя по его выражению лица, он находился где-то очень далеко, в воспоминаниях о босоногом детстве. — Собственно, и девчонки были готовы закрутить роман скорее с мартышкой, чем со мной. Я для них был чем-то вроде подружки. С которой можно посоветоваться, которой можно поплакаться. Но от парней они защищали меня очень рьяно, — тепло улыбнулся Рома. — Так что женским царством я был окружён с малых лет, но вот роль у меня была совсем отличная от сегодняшней. — Тебя это бесило? — Бесило? — Рома пожал плечами. — Не знаю, если и был какой-то негатив, я его уже не помню. По-моему, он только хотел так считать. То ли виски обострил интуицию, то ли это было слишком заметно. Но возражать я не стала. — Но, естественно, когда я подрос, поступил в университет и научился выглядеть более презентабельно, ветер переменился. Первая любовь, все дела… ну, вот как у тебя со Ждановым. Когда всё сиюминутное кажется до ужаса важным. — Малиновский отрешённо прикусил нижнюю губу, словно прикидывая, насколько подробно он может позволить себе говорить об этом. Потом решительно тряхнул головой, возвращая привычную лёгкость. — Для истории будет достаточно, что она бросила меня, как хозяин бросает собачку на улице. По крайней мере, тогда мне казалось так. Во дурак был! — И после этой драматичной истории ты, конечно, стал циничным ловеласом, который с лёгкостью пожирает женские сердца, но к своему доступ никогда не откроет? — живо поинтересовалась я. — Фу, Катя, — смеясь, покривился Рома и показательно занюхнул это дело алкоголем. — Бездарный женский роман, написанный скучающей домохозяйкой! — Но выглядит всё именно так. — Я сделала ещё глоток, ощущая, что внутри становится теплее и безалабернее. — Возможно. Наверное, это всё типичные истории. Потому что после этого я и впрямь перестал рассматривать женщин всерьёз. Точнее, я очень серьёзно подходил к их обольщению — но дальше… Сама знаешь. — Рома задумался. — Именно тогда я понял: зачем быть собой, если можно врать? Точнее, не врать, а ощущать и транслировать миру то, что удобно тебе? Я в детстве так остро чувствовал несправедливость — от того, что родители не хотят меня принимать тем, какой я есть, от того, что чужие люди смеются над тем, что мне дорого. Это разве плохо? Кажется, его понесло. Я, уже чутка захмелевшая, покачивала головой в такт — всё это мне тоже приходилось неоднократно испытывать; но вот уж никак не думала, что беззаботный Роман Малиновский тоже когда-то переживал нечто подобное. — И именно в те моменты мне казалось, что это никогда не кончится. То, о чём я говорил тебе тогда, в электричке. Я один против мира, и мир против меня. А когда Надя ушла, не объяснившись, я как будто… перегорел, что ли. Не хотел больше ощущать на себе груз этой несправедливости, которую творят другие люди. И в один момент перестал чувствовать остро. И мне понравилось. С тех пор я обхожусь с несправедливостью играючи. Ну да, мир несправедлив, что с этим поделать? Это жизнь. А когда ты показываешь миру только то, что удобно тебе, ты всемогущ. Рома пристально посмотрел на меня. Ему, конечно, от такого количества выпитого пьяным не стать, но глаза его поблёскивали весьма азартно — как будто он уже вошёл в раж, и теперь ему самому не терпелось рассказать историю своей жизни. — В общем, это была обширная предыстория, а теперь — сама история. Впрочем, она будет короче и в какой-то степени трагичнее. — Малиновский осушил бокал до дна и налил себе ещё. — Ты будешь? Я кивнула головой и тоже протянула свою склянку. Гадость, но вот если зажать нос, когда пьёшь, то даже терпимо. И диван вдруг стал услужливо мягким, и напряжение постепенно стало уходить, и беседа располагала к посиделкам. Хитрый, хитрый Малиновский... — А говорила — не хочу, не буду! — хохотнул Рома, подливая ещё, и продолжил: — Естественно, я преисполнился в своём желании жить по-другому настолько, что в какой-то момент свернул не туда. Причём конкретно. Мы с Толей на последнем курсе влюбились в новенькую. Точнее, — Малиновский вдруг хмыкнул очень невесело, — Толя влюбился. Слишком сильно — ты со своим Ждановым ему в подмётки не годишься. Что уж говорить обо мне?.. На этом моменте он завис, смотря в одну точку перед собой. Наверное, воспоминания были и впрямь не самыми приятными. — Ты отбил эту девушку у Хмелина? — догадалась я. — Нельзя сказать «отбил», — помотал Рома головой, — человек же не вещь. Но, скажем, я очень сильно этому поспособствовал. Тина всегда отдавала предпочтение мне, и стоило мне только пальцем поманить — она бы тут же забыла про Толю с его бесконечными ухаживаниями и одами о любви. Собственно, это я и сделал. Я тогда вошёл во вкус, у меня уже была куча интрижек, мне всё это страшно нравилось. И я знал, что к Тине у меня только интерес, страсть, желание не быть вторым — но мне было всё равно. Я хотел заполучить её во что бы то ни стало, и плевать мне было на друга. Слов ей таких наговорил… Пушкин бы позавидовал. — Но зачем? — искренне не поняла я, настолько у меня это не вязалось с сегодняшним Ромкой. — Ты же всегда проповедовал то, что не нужно раздавать пустых обещаний. — Это верно. После этой истории я и стал придерживаться подобного принципа, — сказал Рома, кажется, с сожалением. — А тогда… Возможно, я мстил Наде за эту историю, мстил тем парням из школы. Только ни Тина, ни Толя к этому отношения не имели. И не должны были иметь. — Жалеешь? — Глупо о чём-то жалеть, — мрачно отрезал Малиновский. — Время не вернёшь, себя тогдашнего не переделаешь. Но, естественно, сейчас я ни за что бы не стал так поступать. Тем более, зная, чем это обернётся потом. — Рома вздохнул, приготовившись к новому витку истории. — Я повстречался с Тиной, удовлетворил своё самолюбие, а потом сочинил стандартное в этой ситуации: ты для меня слишком хороша, мы друг другу не подходим, лучше посмотри на Толю — как он к тебе неровно дышит. А Толя и не переставал её любить, только ещё больше ждал. Всю вину валил на меня — и правильно делал. Я-то доволен был — покорил, поигрался, теперь можно и уступить другу. Он всё равно теперь второй. — И она обратила на него внимание? — После череды истерик и упрёков обратила, — кивнул Рома, но чувствовалось, что это ещё не конец повествования. — Ставила Толю в пример, мол, смотри, настоящий мужчина, не то, что ты — а я только и рад был, лишь бы быстрей свалила. Никак уж не думал, что так её зацеплю. И в какой-то момент всё устаканилось: Тина вышла замуж за Толю, оба меня простили, мы с Толей снова стали нормально общаться. Понятно, что о прежней дружбе речи уже не было, но всё-таки — перемирие. Делились друг с другом успехами, мелькали вместе на разных вечеринках. — Малиновский провёл рукой по лицу и отрывисто захихикал. — О-ой. Казалось бы, счастливый финал, но, естественно, нет! Пару лет назад Тина его бросила. Решила, что брак был ошибкой, а я — её истинная любовь. Звонила, писала, домой ко мне приходила — как с цепи сорвалась. Была уверена, что я просто не вижу своего истинного счастья. Не знаю, что на неё нашло, может, Толя её в постели не удовлетворял, может, просто магнитные бури... Я даже икнула, не зная, то ли хохотать от абсурдности ситуации, то ли расплакаться от её безнадёжности. — Я попросил консьержку не пускать её — она сторожила у подъезда. Я сменил номер телефона — она узнала новый. Я сменил почту — она начала писать письма от руки! Здесь я не выдержала и начала заливаться до неприличия громким смехом. Наверное, я уже порядком опьянела, и не смогла выдать адекватную реакцию на Ромкин рассказ, и мне должно было быть очень стыдно — но я не могла себя остановить. Рома сначала смотрел на меня с недоумением, потом с нерешительной улыбкой, а потом и сам начал покатываться. — Письма… — я держалась за живот, хихикая, — бумажные… О-от ру-у-уки-и-и! Рома, да эта Тина за тобой ухаживает лучше, чем любой самый галантный кавалер за дамой. Платочек, чтобы ты понюхал, не присылала? — Платочек нет, а вот аромат, исходящий от бумаги, явно отдавал «Шанель №5». Рома смеялся вместе со мной, и я видела, что ему становилось легче. Да, он чертовски виноват. Да, так нельзя было поступать. Да, он был тысячу раз неправ, и, возможно, подходил под критерии плохого и безнравственного. Да, возможно, он помог разрушить пару жизней. Но он — живой человек, который ошибся и прекрасно понимал это. Мне ли его судить? Возможно ли жить, никого не раня? Мне, как бы ужасно это ни звучало, стало легче от того, что Малиновский — не идеальная картинка. Что и у него имеются свои скелеты в шкафу. — В общем, с Хмелиным теперь окончательно всё, знать он меня не хочет. А закончилось всё тем, что я попросту убежал — сменил место жительства. Ни Тина, ни Толя об этом не знают, и, надеюсь, не узнают. Охранникам «Колизея» я дал распоряжение даже на пушечный выстрел Тину не подпускать. Да, Кать, — Малиновский налил ещё виски, себе и мне, — всё не так прикольно, как кажется. Взрослый мужик, но бегу от проблем. Забаррикадировался в вашей сталинке, а сам раздаю советы молоденьким девушкам. — А что ты ещё мог сделать? — пожала я плечами. — Если человек не понимает. Да, ты тот ещё мудак, — решила я отвечать такой же откровенностью, — но не силой же решать этот вопрос. Оборвал все связи — и с концами. Только всё-таки, — я задала вопрос, который не давал мне покоя, — почему такой эконом-вариант? Всё голову ломаю. — Дорогой товарищ сержант, — со слабой весёлостью отдал честь Рома, — докладываю: старую квартиру подарил родителям. Деньги копить не умею. Либо проматываю на развлечения, либо вкладываю в агентство. Поэтому взял без ипотеки то, что по силам. Чтобы никому не быть должным. — И снова перешёл на обычный тон: — Я бы мог её продать, конечно, ту, старую. Но родители мыкались в старой халупе в Зеленограде, как-то неприлично. Я, конечно, нежных чувств к ним до сих пор не питаю и общаться не стремлюсь — но пусть живут, как люди, на старости лет. — Хочешь показать, что всё-таки смог всего добиться сам? — поняла я. — Так, Катя, — Малиновский погрозил мне пальцем, — хватит, хватит быть проницательной! И вообще, — он встал с дивана, — посиделки у нас, конечно, душевные, но вот музыки — очень не хватает. Рома подошёл к большому музыкальному центру, стоящему на одной из полок большого деревянного стеллажа, и стал выбирать из множества дисков. Затем издал многозначительный смешок. — Земфира, «Вендетта», не так давно вышел. Подойдёт? — Кровная месть? — ухмыльнулась я. — Ставь. Поставив диск, Рома вернулся и сел уже рядом со мной. — Ну что, теперь ты поняла, что у Хмелина есть все основания меня ненавидеть? Мда, — усмехнулся он, — конечно, нужно было ожидать, что он захочет мне отомстить. — Почему ты раньше об этом не рассказал? — я не очень отдавала себе отчёт в том, что делала, и поэтому осторожно погладила Рому по щеке, по месту удара: — Я бы тогда не распускала руки. Прости. Всё понятно. Пьянка не обостряет интуицию; пьянка развязывает языки настолько, что невозможно солгать. Малиновский, чёрт, всё же знал. Ох, как хорошо сидеть в тепле и под музыку. Рома взял меня за руку, прижимая её к щеке крепче. Он тоже опьянел. — Ну, знаешь ли, заниматься душевным стриптизом — занятие не из лёгких. Пришлось выбирать: рассказывать или дать тебе уйти. — И зачем ты мне это рассказал? — блаженно улыбнулась я. — Мог бы не обнажаться, если не хотел. — Катя, — улыбнулся в ответ Рома, смешно, шутливо, в общем, как обычно. — Я говорил, что люблю тебя? — Говорил, — закатила глаза я и решительно придвинулась к нему, повысив голос. — Нет, на этот раз ты с темы не съедешь! Прямо сейчас рассказывай мне, почему, почему ты решил подружиться со мной. У нас много соседей. У тебя куча знакомых. Почему? Отвечай прямо сейчас. Только тогда я тебе окончательно смогу поверить. Рома посмотрел на меня, как на дуру, а затем положил руки мне на плечи, крепко сжав их, и громко заговорил мне прямо в ухо: — Да потому что ты мне нравишься, Кать! Не надо искать хотя бы в этом двойное дно. Ты лёгкая, ты весёлая, ты проживаешь свою жизнь по-философски. Ты любишь, ты страдаешь, ты радуешься, и, тем не менее, всё равно не теряешь своего обаяния и силы. Тебе ничего не стоит беззаботно влететь на орбиту человека и там и остаться. Ты гораздо умнее, чем когда-то был я. Дура, я счастлив, что тогда вышел на балкон! Твои косички и жёлтый шарф были символом новой жизни. И эта жизнь гораздо лучше и беззаботнее. Что тут, в конце концов, непонятного?! — Малиновский разжал руки и всмотрелся в меня чуть ли не с отчаянием: — Или ты до сих пор думаешь, что мне что-то от тебя надо? — Теперь нет, — ошарашенно сказала я. Мой мозг не хотел справляться с этой информацией. Ему нужно было справиться с кучей набежавших мурашек и спёртым дыханием. — Вот и не думай, — фыркнул Рома, вновь заваливаясь на спинку дивана. — Катя, всё, что мне нужно, ты и так с лихвой даёшь. Я, отойдя от шока, тоже улеглась и уткнулась носом в плечо Ромки. — Прости меня. — Выудила комплименты и сидит довольная, — проворчал Малиновский. — Катя, Катя… — Я тоже тебя люблю, — пискнула я. Дальше мы лежали молча, цедили бурбон и пьяновато смотрели в потолок. После стольких слов требовалось немного музыки и безмолвия. Пространство слегка кружилось, и где-то там, возможно, о моём местонахождении и состоянии переживал папа, но я даже забыла думать, сколько времени на часах, и сколько ещё предстоит так пролежать. И Земфире, поющей из динамиков, тоже, наверное, было всё равно. Терзает ночь мои опухшие веки, Я ничего, ничего об этом не помню, Моя любовь осталась в двадцатом веке. И снова ночь, стрела отравлена ядом, Я никогда-никогда тебя не оставлю, Ты полежи со мною неслышно рядом. Возгорание сегодня явилось равномерно окутывающим теплом. ** Следующее утро ознаменовалось гудящими висками, смущением и намеренным не-упоминанием сказанных слов. Каждый из нас прекрасно о них помнил — напились мы до той степени, чтобы развязались языки, но явно не до той, чтобы всё забыть. Рома сидел у меня на кухне и постукивал чашечкой о блюдце. В глаза смотрел осторожно, будто пытаясь понять, не прогоню ли я его сейчас. Я тоже старалась не упоминать о вчерашних возлияниях. Поэтому мы перешли к делам. Разговор был всё же не окончен, и когда мы оба протрезвели, то сразу поняли, что дело пахнет керосином. Я напряжённо размышляла. — Хмелин в красках описал мне наше с тобой знакомство. Будто ты в самом деле сидел перед ним и всё рассказывал. Но если он даже не знал, где ты живёшь, кто твои соседи… — То тот, кто сливал ему информацию, мило поделился деталями, желая подставить и тебя, и меня, — кивнул Рома. — И вариантов немного. — Я бы даже сказала — один, — мрачно ответила я, — единственно верный. Вот же сволочь...