сегодня без возгорания

Из хорошего: идея о том, как теперь быть с коллекцией, пришла абсолютно спонтанно — как обычно и приходит всё лучшее. В тот день Таня Пончева величаво плыла по коридорам, чтобы в очередной раз взбесить Вику Клочкову. На ней было потрясающее красное платье из старой коллекции Милко — точно такое же, как и на Вике. Танечке хотелось довести Клочкову до белого каления, и, несомненно, у неё это получилось — Вика рвала на себе волосы от ужаса, что может хоть чем-то смахивать на «этих грымз из Женсовета», а Женсовет ухахатывался. А я смотрела на этих двух совершенно разных женщин и думала — вот оно! Вот то, что нам нужно. Каждая женщина, с какой угодно внешностью и телосложением, может выглядеть красиво! Вика, как обычно, выглядела сногсшибательно, и Таня, несмотря на то, что в ней не было старательно сделанного лоска, тоже смотрелась отлично — хоть Клочкова и доказывала обратное. И если «Меридиан» собирается делать упор на унисекс, то мы просто покажем, как прекрасны наши женщины. Да, идею о том, чтобы показать, как можно поменяться благодаря красивой одежде, Хмелин тоже спёр, но «Зималетто» всего лишь изменит посыл: женщина не должна становиться красивее — она уже красива! Нужно всего лишь эту красоту подчеркнуть. Андрей и Милко на мою идею ответили равнодушным согласием — вряд ли им сейчас было до того. Здесь о плохом. Не знаю, но так наверное часто бывает: когда человеком движет цель — неважно, благая или низменная, — он живёт, несмотря ни на что. Эта цель становится каркасом, поддерживающим его существование. Без цели — человек быстро угасает. И когда Александр понял, что сделал всё, что мог, болезнь быстро дала о себе знать — как будто лишь дожидалась подходящего момента. Даже месяца не прошло: в больницу он попал гораздо раньше. Судя по словам Андрея, с каждым днём ему становилось всё хуже. Я сочувствовала и Андрею, и Кире, и Милко. Старалась осмыслить ситуацию мозгом — поставить себя на их место. Конечно, Воропаев был мне никем; даже просто знакомым, который тебе приятен, и об уходе которого ты будешь сожалеть хотя бы пару дней, он не являлся. Более того, мы терпеть друг друга не могли. Но это не отменяло того, что любая смерть — утрата, и почти у любого человека есть близкие, которые будут страдать. Атмосфера в компании была тоскливой. Милко не носился по «Зималетто» с причитаниями и не сыпал ругательствами, Кира ходила полуживая — за ней бегала Вика с многочисленными историями о своих бытовых проблемах, чтобы хоть как-то отвлечь. Андрей продолжал функционировать — ездил на встречи, общался с кредиторами, пригласил, наконец, Юлиану Виноградову, чтобы обсудить пиар-компанию будущей коллекции. Но всё это было на автомате: лишь из-за понимания того, что профессиональная жизнь, несмотря ни на какое горе, не стоит на месте, и мало кого волнует, что у тебя там случилось. Я старалась помогать Андрею во всём и хоть как-то разгружать. В том числе и многочисленными разговорами. В один из таких дней разговор получился особенно пронзительным. — Как он? — Плохо, — устало сказал Андрей, когда мы сидели в кабинете. — На сильных обезболивающих, всё чаще в забытьи. А когда в сознании — просит, чтобы его все оставили. — И какой прогноз? — Осталось совсем чуть-чуть. — Жданов не осмелился назвать количество дней. — Кристина приехала из Непала, родители — из Лондона. — Все страшно переживают, на Киру… вообще без слёз не взглянешь. Они с Сашей особенно близки. — Он помолчал. — Постоянно думаю о том, насколько было бы легче, если б это была только моя трагедия. — Конечно, они переживают, — ответила я, выдавая общие фразы, потому что, если честно, не знала, что говорить. — Это ведь естественно. — Я бы с готовностью взял всё это на себя. — Жданов вздохнул. — Это просто невозможно. Кира то плачет, то сидит и смотрит в одну точку. Кристина… совсем с ума сошла. Всё те же «кукусики» и «бабасики», только ей как будто реакцию замедлили. Может через две минуты ответить или через пять. Родители вообще ничего не понимают — мама рыдает, папа… весь посерел. — Он посмотрел на меня с тоской и непониманием: — Катя, это ужасно. Я думал, мне будет плохо от осознания, что умирает мой лучший друг, который к тому же меня ещё и предал, но ещё хуже — видеть чужую боль. Со своей можно хоть как-то справиться. А с чужой — что ты сделаешь с чужой? — Но каждый из нас рано или поздно это переживает. Андрей, каждый! — Я постаралась быть как можно более убедительной. — Все мы проходим через боль, это же жизнь. — Да, я знаю, знаю. Но девочки не заслужили этого, они и так недавно родителей потеряли… Почему жизнь так несправедлива?.. — Если бы кто знал — жить было бы намного проще. — Прости, Кать. — Андрей наклонился, порывисто схватил меня за руку и начал её слабо пожимать. — Ты не должна всё это слушать. Просто хочется высказаться человеку со стороны, который не имеет отношения к Сашке. Нам всем сейчас друг с другом наедине тяжело — только хуже становится. Киру, Кристину и Милко Вика развлекает — она идиотка, но у неё, оказывается, есть хоть какая-то эмпатия. А я… я могу с тобой говорить? В этой просьбе было столько растерянной мольбы, что я не смогла отказать. Хотя я и не думала отказывать. — Конечно, можешь. Конечно. Не думая об уместности данного жеста, я высвободила свою руку из тёплой руки Андрея и осторожно погладила его по складке между бровей, а затем прошлась вдоль бровей, к вискам — так в детстве часто делала мама, когда я сердилась или расстраивалась. — Лимфодренаж, — улыбнувшись, пошутила я. Андрей прикрыл глаза. — А меня мама по макушке гладила. Странно, вроде я про маму вслух не сказала? Наверное, прикосновения вызвали ассоциации. Моя рука переместилась с лица на голову — я легко потрепала Андрея по волосам и тоже погладила его по макушке. Он обессиленно рухнул на стол. — Я не понимаю. Я не понимаю, как это всё могло произойти с нами. Мы же всегда были дружны. Всегда вместе. Садик — вместе. Школа — вместе. Универ — вместе. Работа — вместе. Семейные праздники — вместе. Девушки первые — и то вместе! Всё, вообще всё! Почему я за всё это время не заметил? Почему не пригляделся? — Некоторые чувства бывают запрятаны очень глубоко, — со знанием дела сказала я. — Иногда и сам их понять не можешь, куда уж другим. — Неужели это всё было враньём? Катя! Ну не может же быть так. Мы всю жизнь не разлей вода. Как можно настолько умело маскировать своё настоящее отношение? — Андрей поднял голову и начал торопливо вспоминать: — Вот, например, когда меня ограбили на рынке в Милане, и я остался без денег и документов, я выпросил телефон у какого-то мужика и тут же позвонил Саше, потому что только его номер я помнил наизусть. Следующим же утром он был у меня, с моим новым паспортом! Но у меня отель был забронирован ещё на два дня, и мы напились тогда просто вусмерть. Дуомо на следующий день перед глазами не двоился, а десятерился. — Глаза Андрея загорелись от нахлынувших на него моментов: — Или мне в школе девочка одна нравилась, Света, и Саше она тоже нравилась — но мы ни разу друг другу не помешали, ни слова плохого друг другу не сказали! И потом оказалось, что ей вообще до нас похрен, ей другой нравится. Или вот, мне отчисление грозило один раз, преподавательница меня возненавидела — так Саша умудрился соблазнить эту стерву, только чтобы она поставила мне «три»! Он, кстати, с ней и потом встречался… Зачем он это делал, если я ему был как кость в горле? — Андрей снова поднял на меня взгляд, полный непонимания и боли. — За-чем?! Он поднялся, быстро обогнул стол и оказался за моей спиной, положив руки на мои плечи. — А вот эта штука? — Он показал на окно, на котором стояла забавная чёрная ваза в форме раскрытой пасти с редкими зубами. — Шедевр чешского абстракционизма! Саша привёз её из Праги. Смеялся, говорил, что это подарок на нашу с Кирой будущую свадьбу. И что если кто-то из нас во время скандалов будет напоминать эту страшную пасть, то пусть посмотрит на вазу и посмеётся. Это что? Проявление заботы, или он эту штуку проклял? — Андрей сжал мои плечи до боли, речь его становилась всё более лихорадочной: — А наши бесконечные гулянки? А как мы пьяные вдрабадан клялись друг другу в вечной дружбе до самой смерти? Это мы тогда «Бригаду» посмотрели. Саша тоже БМВ свой как раз купил — шутил, что такой только у него и ещё у половины Германии.* Это тоже всё было игрой? Чёрт! Я нихрена не понимаю. Неужели можно так притворяться?! — Жданов перешёл на крик, его голос стал отчаянно злым: — Что он хотел, чтобы я увидел? Что я мог увидеть, если друга лучше него сложно представить? Мы разве что только кровью не расписались! Почему он так просто слил все эти годы в помойку? Да что за человек! Сжав напоследок мои плечи особенно сильно, Андрей отошёл к окну и со злости пнул один из стульев. — Я не знаю, — начал он размахивать руками, — может, в самом деле, я ничего в этой жизни не вижу? Катя, скажи мне! Как объективный человек, скажи. Что, неужели настолько я слеп? И застыл в ожидании; было чувство, что от моего ответа напрямую зависит, будет он сейчас крушить всё вокруг или нет. Я же сидела поражённая: если тот Саша, о котором рассказывал Андрей, и тот Александр, которого знала я — один и тот же человек, то, видимо, Воропаева основательно потрепала жизнь. Но, конечно, Жданов лучше знал, каким его друг может быть на самом деле. — Андрей, — постаралась успокоить я его голосом, — ты не виноват. Ну… люди же не фея Динь-Динь, в них помещается гораздо больше чувств. Можно и любить, и ненавидеть одновременно. Тянуться к человеку и жалеть об этом. Завидовать и помогать. Наверное… Александр не притворялся, просто не мог объяснить конкретно, что его не устраивает. И ты не обязан был замечать — у людей вообще-то есть рот, чтобы говорить из него слова. Громить Жданов ничего не начал — лишь потёр лицо, пряча его в руках. Сразу как-то поник, съёжился и охрип. — Может, смерть его родителей так повлияла? Может, я слишком мало говорил с ним тогда? Не с пустого же места он считает меня эгоистом… — В карих глазах застыл ужас, свойственный чувству тяжеленной осознаваемой вины. — Он же тогда так замкнулся, ни с кем говорить не хотел — меня просил, чтобы я отстал. Нет, я его не бросал, конечно, я был поблизости, вытаскивал из запоев. Разрывался между ним и Кирой… — Андрей перебирал оправдания, но они не перевешивали. — Но, может, стоило больше интересоваться его состоянием? Может, ему банально не хватило тепла? Мы же знали жизнь только с хорошей стороны — я не знал слов поддержки… — А кто их знает?! — закричала я, страшно боясь, что Андрей окунётся в чувство вины с головой. — Андрей! Люди умирают не каждый день. Это не урок, который можно выучить! Я тоже не знаю точно, что тебе сейчас говорить, и как уменьшить твою боль, но я рядом. И если бы у меня была возможность хотя бы немножко эту боль забрать себе — я бы забрала. И ты, — я встала и подошла к нему, — ты тоже тогда был рядом с Александром! И ты бы забрал, если мог. Неужели этого недостаточно? Кажется, подействовало; это ужасное выражение начало покидать его глаза. — Катя… — И ты не виноват в том, что чужая душа — потёмки, — горячо продолжила я. — Ты не виноват в том, что умерли родители Александра, а не твои. И тем более ты не виноват в том, что сейчас умирает Александр, а не ты! А если он этого не понимает — то бог ему судья. Значит, для чего-то все эти испытания были нужны именно ему, а не другим. Теперь Андрей выглядел так, будто я ему надавала пощёчин — но, слава богу, пощёчин отрезвляющих. Взгляд его более-менее прояснился. — Катя, — ещё раз сказал он, — откуда ты знаешь столько слов? — Эээ, — растерялась я, — ну, все дети учатся говорить, книги читают… — Нет, Кать. В том смысле, что как? Ты говоришь — и как будто в самом деле чуть-чуть легче становится. Правда. Я смутилась, но приняла строгий вид. — Просто не люблю, когда люди на себя наговаривают. Не стоит брать на себя вину за всё на свете. Жданов снова потёр лицо; при близком рассмотрении было отчётливо видно лёгкую щетину, припухшие глаза и чётко обозначившиеся носогубные складки. Он очень сильно устал — но это было только начало усталости, ведь самого страшного ещё не случилось. Я с трудом представляла, что будет потом, и как помочь Андрею с этим справиться. В самом деле, Андрей прав: смотреть, как страдают близкие тебе люди, бывает даже хуже, чем страдать самому. Есть ли в этом горе хоть какая-то справедливость? Есть ли тот пресловутый рост через страдания, о котором все так упорно говорят? И даже если ушедшие от нас находятся где-то там, в сияющей вечности — что делать тем, кто остался тут?.. Слишком много сегодня вопросов — озвученных и нет. Приходят такие моменты, когда человек заваливает себя вопросами с ног до головы. Возможно, справедливость наступает тогда, когда ты находишь на эти вопросы нужные ответы. Или понимаешь, что нет такого понятия, как справедливость. Я подошла к Андрею ближе, предлагая своё плечо — и он с готовностью прильнул к нему лбом, протяжно выдыхая. Вспомнились слова Ромы — что в страданиях все равны, — поэтому я забыла об условностях. Забыла, что мы шеф и подчинённая, что между нами должна соблюдаться дистанция, и обняла Андрея. Сама. Никогда не думала, что обниму его первая и в таких условиях — но речь шла не об амурных делах, а о том, что дóлжно делать. Я чувствовала, что так — правильно. Андрей тоже обнял меня — крепко, порывисто; как будто искал опору, в которой так нуждался. В этих объятиях не было трепета, который я представляла себе раньше: я просто старалась поделиться с близким человеком своими силами и спокойствием. — Я так боюсь, что вся моя жизнь оказалась мифом, — шёпотом сказал он. — Катя, если бы ты знала, как это страшно. Я аккуратно погладила Андрея по напряжённой спине. — Я в последнее время реально его загонял. Говорил, что его мнение ничего для меня не значит. Всё делал сам — ни к кому не прислушивался. Может, стоило быть мягче с ним?.. А та, последняя ссора, когда я сказал, что готов выгнать его… Но я же не всерьёз. Я же не всерьёз! Он же это знал! — Ты всё делал правильно, — вздохнула я. — Мы все знаем, что в нашем положении можно только рисковать. Если Александра это не устраивало, что ему мешало выдвинуть свою кандидатуру на пост президента? Ничего не мешало. Иногда критиковать чужие действия гораздо легче, чем действовать самому. Андрей, никто не может быть в ответе за чужие поступки. — Знаю. И всё равно… — Всё, — я отстранилась и посмотрела ему в глаза. — Ты и сам всё знаешь. Александр запутался в этой жизни — твоя задача быть сейчас рядом с ним. Возможно… он хотя бы немного оттает. У него ещё есть шанс. Кто знает? Андрей кивнул. — Да… Да, возможно. Я после работы сразу к нему. — Конечно, — ответила я. — А сейчас я налью тебе чай с мятой. Ты попьёшь его и ни о чём не будешь думать хотя бы пять минут. А я расскажу тебе что-нибудь о детстве или о том, как Милко орал на меня в последний раз. Идёт? — Идёт. — Андрей посмотрел на меня с благодарностью и слабо улыбнулся. — Кать… — Всё-всё. Садись. Сейчас я всё сделаю. ** На следующий день я обедала с Ромой в небольшом ресторане «Соло». Решили прийти к компромиссу: место было не слишком дорогое и пафосное, но и не последняя забегаловка. Я сначала предложила «Мармеладофф», но Малиновский начал пространно изъясняться на тему, что не стоит обедать в местах, с которыми связаны неприятные воспоминания — аппетит портится. Да и вообще, месье Солянкин, видите ли, вызывает у него изжогу. Уж не знаю, чем была вызвана такая неприязнь, но спорить не стала. Я могу там и одна пообедать! — Ой, а что это мы так принарядились? — полюбопытствовала я, приземляясь на своё место. — Аж малиновая рубашка… Она же для особых случаев! — Катюш, — строго прищурился Ромка, — а ты мне ничего сказать не хочешь? — А должна?.. — с опаской спросила я. — Ну ты подумай. Я подумала. Вроде ничего ужасного не совершила. Зорькину и родителям на него не жаловалась. В общественных местах не курила, возгораний не устраивала. — Что-то в голову ничего не приходит. — А какой сегодня день, сможешь вспомнить? Я снова подумала. — Ёпт! — чуть не выматерилась я и схватилась за голову. — Сегодня, что ли? Уже тринадцатое декабря? — Вот так вот! — Боже, Ром, — я рассмеялась собственной забывчивости, — я так замоталась, что уже даже не помню, какое сегодня число. В ежедневник смотрю и не осознаю. — Напрасно, Кать, о себе забывать никогда нельзя. — И ведь родители с Зорькиным ничего с утра мне не сказали! Неужели тоже забыли? — Нет, — улыбнулся Рома многозначительно, — они готовят тебе сюрприз. Хорошо, что Коля меня оповестил — а то я опозорился бы из-за того, что у кого-то слишком короткая память. — Так ты позвал меня в ресторан, чтобы отметить? — поняла я и смутилась. — Не стоило, посидели бы вечером, мама всегда очень много всего готовит... По правде говоря, после той пьянки небольшое ощущение неловкости между нами сохранялось — то, что мы тогда друг другу наговорили, осталось в памяти, но никак не озвучивалось. Эта неловкость совсем не мешала нашей прежней дружбе — скорее, привносила в неё что-то новое. Вот сейчас я смотрела на Рому, всего такого красивого в своей малиновой рубашке, и он был чуть-чуть, но другим. Нет, всё таким же лёгким, беспечным и весёлым — но как будто слегка взволнованным. Это было видно по его постукивающим по столу пальцам. — Ну уж нет! — шутливо возмутился Малиновский. — Катенька, я для всех женщин, и даже для тех, с которыми дружу, привык быть лучшим. Поэтому даже не начинай! Мы посидим пообедаем как нормальные белые люди, и я подарю тебе подарок. А уж вечером — хоть всё своё «Зималетто» домой приглашай. — Ох, — манерно приложила я руку ко лбу, — а у меня ты будешь не только лучшим, но ещё и первым! — Ромины брови от удивления взмелись вверх, и я рассмеялась: — Ну, ты первый, кто на мой же день рождения куда-то меня приглашает. Да и вообще, ты первый, с кем я хожу по ресторанам. Даже Кольку не посчитать — он мамины пирожки ни на какие рестораны не променяет. — Так это же прекрасно! — обрадовался Малиновский. — По крайней мере, такой умудрённый опытом Казанова, как я, покажет тебе, как все эти свидания должны выглядеть. Опыта наберёшься, потом влёт будешь отличать, где алмаз, а где — просто хрустальная стекляшка. — Это ты-то у нас алмаз? — равзеселилась я. — Особой огранки, — самолюбиво подтвердил Рома. — Слышала, что лучшие друзья девушек — это бриллианты? Ну так я тоже их лучший друг — только ещё с привилегиями. — Ну-ну. А свидания? Это же не только рестораны. Как же прогулки по паркам и аттракционы? Кино на последнем ряду? Неполноценный из тебя демонстратор. — Ой, Катя, — Малиновский поморщился, — эти телячьи нежности оставь для тех, у кого вместо усов ещё пушок растёт. Я же взрослый, приличный человек. — Да ты старпёр, — обиделась я, — а мне сегодня всего лишь двадцать четыре! Я, может, хочу всей этой простой романтики. Есть сладкую вату за пятьдесят рублей и сидеть в парке на скамеечке, на которую нужно класть газетку, чтобы не испачкаться. Это же такие воспоминания — вот настоящие бриллианты! По-моему, меня начало нести — я вспомнила, что у меня сегодня праздник и, видимо, ощутила вседозволенность. Роме-то какое дело до того, каких свиданий мне хочется? У нас их, вообще-то, и не было, чтобы предъявлять ему претензии. — Может, я и старпёр, — нисколько не расстроился Рома, — но, спорим, после моего подарка ты забудешь о своих парках и газетах? Давай только заказ сначала сделаем, а потом я тебе его торжественно вручу. Подошёл официант. — Ты определилась? — спросил Малиновский. — Заказывай всё, что хочешь, не думай о деньгах. — Не дав мне даже слова возразить, он тут же меня прервал: — Сегодня плачу я, и это даже не обсуждается. — Но день рождения же мой — я должна проставиться! — чуть ли не завопила я от острого чувства несправедливости. — У тебя там дома такой пир готовится, в том числе и на твои деньги, что вот даже не надо сейчас стараться. Тем более, в развитых европейских странах именинник никогда не оплачивает всю вечеринку — скидываются все друзья. — Если полетим в Европу, то так и быть, можешь оплатить и частный самолёт, и всё остальное, — фыркнула я, но спорить больше не стала. А вот хочет платить — пусть платит! Никто за язык не тянул. — Так вы с заказом определились? — напомнил о себе официант, и я подумала, что, наверное, мы его достали. — Да, извините, — тут же спохватилась я. — Мне, пожалуйста, крем-суп с лососем, овощи на гриле, кусочек «Наполеона» и облепиховый чай в чайнике. — Это точно всё? — уточнил Рома. — Даже вина не хочешь? — Ну я же не резиновая, — пожала я плечами. — А пить будем вечером, после работы. — Тогда, если мы трезвенники, — обратился Рома к официанту, — мне паэлью с морепродуктами и минеральной воды. Когда официант отошёл, Рома поинтересовался: — Облепиховый чай? Это который такой ужасный и кислющий? — Дам тебе попробовать. — Не обещаю, что не буду плеваться. Я улыбнулась; вспомнила практически такую же сцену с Андреем. Вроде идентичная реакция — а только у Ромки всегда получается всё вывернуть в хиханьки да хаханьки. — Ну что ж, Пушкарёва, настало время для подарка. — Рома порылся в кармане пальто и достал оттуда плотный белый конверт. — Вот, держи. С днём рождения. — Что это? — я оглядела конверт. — Завещание, в котором ты передаёшь мне «Колизей» и всё остальное имущество? — Не надейся, — хохотнул Малиновский, — как бы ты ни хотела, а до старости мне ещё далеко. Открывай лучше. Нетерпеливо разодрав бумагу в клочья — никогда не умела нормально открывать конверты, — я достала оттуда пёструю бумажку. — Сертификат на полёт на параплане? Два человека. — Я подняла удивлённые глаза на донельзя довольного Малиновского. — Ого! — Подумал, что если вручу тебе цветы с колье, ты, не дай бог, снова назовёшь меня душным, — весело ответил Рома. — Я бы не пережил! — Вообще-то любой подарок хорош, — не согласилась я, — к тому же я воспитанный человек. Но блин! Это вообще круто, — я в порыве чувств наклонилась через стол и чмокнула Рому в макушку, — спасибо! Давно хотелось чего-то такого. Когда летим? — Вообще-то ты можешь позвать Зорькина, например, — отозвался Малиновский без всякого энтузиазма. — Для того это и подарок, чтобы ты сама выбрала. — Я тебя умоляю, он описается от страха. Из Женсовета кого-то одного не выберешь — обидятся остальные. С Андреем Палычем мы не настолько близки, да у него сейчас и так проблем по горло. Родителям вообще лучше не говорить — они заранее меня похоронят. Остаётся кто? Только ты. — Я хитро прищурилась. — Раз уж взялся учить меня распознавать бриллианты, не отлынивай. Рома улыбнулся — что угодно поставила бы на то, что это была победная улыбка. — Вообще, стоит сказать тебе какие-то пожелания. — Да можно и без них. — Ну всё-таки. Трезвый я, конечно, не такой оратор, — Малиновский кашлянул, — но тоже кое-что могу. Дорогая Катя, — он вновь стал почти серьёзным, — где-то в Америке Брэд Питт крутит роман с Анджелиной Джоли и мнит себя самым счастливым человеком на планете. Ну ещё бы — сама Анджелина Джоли! Но он даже не представляет, как много потерял в своей жизни — ведь Екатерина Пушкарёва находится сейчас здесь, в Москве, со мной. Ну и сравнил! Кажется, мне даже удалось покраснеть. — Так вот, я тебе желаю, где бы ты ни была, в России или Америке или где-то ещё, всегда оставаться счастливой и не забывать расправлять плечи. А всё остальное — оно приложится. — Спасибо, — смущённо выдавила я. — Скажешь тоже. Официант поставил перед нами большой чайник, и я разлила чай себе и Роме. Мы чокнулись чашками, и уже в следующую секунду Малиновский показательно плевался: — Фу! Господи, ну и жижа. Катя, у тебя что с рецепторами языка? Они вообще присутствуют? Если нет, то их тоже могу подарить... А у меня была улыбка до ушей. Редкий момент, когда я не ощущала чудовищного напряжения, которое сопровождало меня на работе все последние дни. Ромка-Ромка, ты даже не представляешь, как я тебе благодарна за этот обед! И за твою бесконечную, невозмутимую лёгкость. Хотела бы я ощущать себя в жизни так же. Когда мы сидели в машине напротив «Зималетто», куда Малиновский любезно согласился меня подвезти, он вдруг вернулся к теме свиданий. — Пушкарёва, я, конечно, мог бы сходить с тобой в кино на последний ряд. Но ты знаешь, чем два человека занимаются на последнем ряду, если это свидание? — Так у нас же демо-версия свиданий, — фыркнула я. Рома посмотрел на меня очень внимательно. — Ну так воспроизводить надо всё точь-в-точь. А иначе какой смысл? Нет, определённо что-то изменилось за последнее время! Вроде и не стесняешься нисколько такого взгляда, а вроде — поёрзать на сиденье хочется. Рассмеяться, потереть ладонь большим пальцем и тряхнуть завитыми в локоны волосами. Показательно уставиться в окно. Я могла бы сказать что-то в духе «а в постель с тобой не лечь для достоверности?». Но не сказала. — Осторожнее с предложениями, Ром, — мило улыбнулась я, смотря на него в ответ. — А не то ведь могу и согласиться. И быстро выбежала из машины, не дав ему что-то сказать. Щёки горели. Честное слово, я флиртовала с Малиновским! Мир сошёл с ума и катится мимо солнечной орбиты. С днём рождения меня! ** Остаток рабочего дня я приглядывалась к Женсовету — думала, приглашать их к себе домой или нет. В итоге решила, что слишком устала для таких шумных мероприятий и лучше свожу их на завтрашний обед в какое-нибудь место покруче «Ромашки». А сегодня — никто из «Зималетто» не знал о моей дате, и почему-то мне казалось правильным никому о ней не сообщать; как будто, сообщив всем, я устроила бы пир посреди чумы. Да, дни рождения у всех бывают, и свой я сдвинуть никак не могла — но всё-таки такое решение виделось мне достаточно тактичным. С чувством тихой радости и предвкушения я шла домой; крупными хлопьями летел снег, залетая в складки шарфа и падая на очки. Как будто не с работы домой бегу, а из школы. Я любила свой день рождения — пусть у меня никогда и не было возможности закатить шумную вечеринку для огромного количества людей. Мама обычно делала мой любимый огромный торт со сгущёнкой и шоколадом (который тут же съедал Зорькин), папа покупал шампанское и пел под гитару («Катюшу», хоть мой день рождения и не совпадает с Днём Победы), Коля — развешивал шарики по всей квартире и читал идиотские стихи. Вот и сегодня, когда я позвонила в дверь, меня тут же встретило народное творчество Зорькина: — Двадцать четыре Это не тридцать четыре И даже не сорок два. Сколько всего в этом мире Можно успеть, Когда ты так молода. Главное, Катя, чтоб в двадцать пять Было ещё что отмечать! — Это что-то среднее между сонетами Шекспира и частушками? — полюбопытствовала я, переступая порог собственного дома. — С днём рождения, старушка! — Коля крепко обнял меня, чмокнул в щёку и вручил букет белых роз. — Люблю тебя до одурения! Зажёгся свет, и появились мама, папа и Рома — с тем самым тортом, который был утыкан свечами. — С днём рождения тебя, с днём рождения тебя, с днём рождения, Катюша, поздравляем тебя! — Быстрее задувай свечи, Кать, — улыбаясь, сказала мама. — Фигню только всякую не загадывай, — напутствовал папа, — что-нибудь существенное! Здоровье там богатырское, чтобы всё мочь. Чтобы все знали, кто такая наша Катька! — Валерий Сергеевич, Катя же не в военных действиях участвует, — шутливо ответил Рома и подмигнул мне. — Пусть загадает что-то, что загадывают все молодые девушки — большую любовь, например. — Разговорчики! — проворчал папа. — Катерина, давай, задувай уже. Я разулыбалась этой семейной перепалке. Ни здоровье, ни любовь я загадывать не собиралась, потому что здоровье и так, дай бог, в норме, а любовь — сама однажды меня найдёт. Поэтому загадала, как обычно и загадывала: пусть всё будет хорошо. Хорошо — это ведь объёмное понятие, туда что угодно можно впихнуть. Так сказать, всех зайцев одним выстрелом. Когда я шумно задула свечи, все захлопали в ладоши, а затем папа достал небольшую коробку. — С днём рождения, Катя! — гордо сказал он. — Это тебе от всех нас. Мы все скинулись, чтобы у тебя было интересное хобби, о котором ты так мечтала. — Кто знает, может, ты ещё работу сменишь? — хихикнул Зорькин. Это был профессиональный фотоаппарат! И, судя по всему, дорогущий — ещё бы, Кэнон. От захлестнувших меня эмоций я потеряла дар речи и кинулась всех обнимать. — Мама!.. Папа!.. Коля!.. Рома!.. Как же я была счастлива! И от того, что самые близкие люди рядом — как выяснилось, это может длиться далеко не всегда и оборваться в любой момент; и от того, что среди этих близких людей появился ещё один человек, который, я надеялась, задержится здесь надолго. — Если что, организуем тебе вакансию в «Колизее», — смеясь, сказал Малиновский и вручил мне букет хризантем. — Вот, решил всё-таки не отставать от коллектива и тоже порадовать тебя московской флорой. — Банальности — это тоже приятно, — заверила его я. — Боже, сколько же денег вы на это потратили? — Не грузись на этот счёт, Пушкарёва, — приобнял меня Колька. — Вдруг ты потом станешь фотографом с мировым именем и перевезёшь всех нас в свой особняк в Нью-Йорке? Вечер за столом превратился в фотосессию: я, как Шарик с фоторужьём, носилась и фотографировала всех вокруг. Да, я мечтала об этом с детства: умоляла родителей купить мне «Зенит», но тот стоил слишком дорого, чтобы они могли себе его позволить. В начале нулевых я купила себе простенький «Кодак» и фотографировала всё, что видела вокруг: прохожих, цветы на клумбах, задумчивого Зорькина на подоконнике, даже лужи на улицах. Ещё у меня была красочная и очень живая фотография ругающегося на телевизор папы — мы с мамой до сих пор периодически достаём её и смеёмся. Правда, в последнее время из-за большого количества работы это хобби подзабылось. Но теперь у меня есть профессиональный зеркальный фотоаппарат! Большой повод вернуться в фотоиндустрию. Может, Рома и в самом деле моделей своих подгонит, чтобы я могла потренироваться. Последними были запечатлены букеты от Зорькина и Малиновского, стоящие на подоконнике. — Хризантемы — это что-то непонятное, — сказал уже чуть подвыпивший Коля. — То ли дело розы — вечные цветы! — И завыл: — Белые розы, белые розы, беззащитны шипы… — Розы — это слишком банально, — напутственно ответил Рома. — Особенно для такой девушки, как Катя. Вопреки своему спору мужчины сидели почти что в обнимку. Шампанское ударило в голову, и я чуть не прослезилась от умиления: так здорово, когда близкие тебе люди находят общий язык. — Умники, — разрешила спор я, — мне всё нравится. И оригинальность, и классика. — Правильно, Кать, — подал голос отец, — дарёному коню в зубы не смотрят, стоимость подаренного букета не обсчитывают. Малиновский с Зорькиным переглянулись и вздохнули; папа подлил своей наливки им двоим, а нам с мамой — шампанского. — Катюх, а что ж ты с работы никого из коллег не позвала? Тебя же там все уважают — любой бы был рад прийти. — Да, — спохватилась мама, — а то я тут столько наготовила, мы и за неделю не съедим. — Ну мам, пап, — вздохнула я, — я ж рассказывала, какая у нас сейчас ситуация. Всем сейчас немного не до того. А с Женсоветом завтра посидим. — А, ну да, — папа сник, а мама схватилась за сердце, — прости. Как, кстати, Александр Юрьевич? — Плохо, — кивнула я, — говорят, что осталось совсем недолго. — Ладно, — мама махнула рукой, — давайте не будем о грустном. Мальчики, накладывайте себе что-нибудь… Вон, тут и салат, и отбивные… — Кстати, Роман, — заинтересовался папа, — а расскажи, как вот там в вашем этом «Колизее» вообще всё происходит? Что, прямо вот такой разврат, как обычно рассказывают, и попасть к вам можно только через постель? Это надо же… — Ооо, — протянул Малиновский, закусывая стопку наливки, — вы знаете, Валерий Сергеевич, слухами Земля полнится… Да-да — только и успела про себя ехидно подумать я. Внезапно ожил телефон; это был Жданов — я отошла в прихожую взять трубку, чтобы не мешал шум. Ненароком я подумала, что, может, он случайно узнал или вспомнил, что у меня сегодня день рождения? Но тут же в противовес появилось неприятное, липкое чувство страха. — Да, Андрей, — собравшись с духом, ответила я. — Да? Что?.. Андрей… Боже… Конечно. Я всё завтра проконтролирую. И послезавтра. Как будет удобно. Да… Он ещё продолжал что-то говорить приглушённым голосом — про то, что я на несколько дней остаюсь за главную в компании, и что он на меня очень надеется. Я, обессиленно опустившись на стул, кивала и забывала отвечать вслух. Не заметила, как закончился разговор. То, что было на кухне, весёлое и счастливое, как будто в один миг засосало воронкой — и теперь я сидела здесь, среди пальто, наедине с тем, что случилось. Не знаю, сколько я так просидела; но через какое-то время появился Рома. — Катя, тебя там все жд... Что случилось? Я не ответила — не было сил. И Рома сразу всё понял. Связь с уютным кухонным миром хотя бы немного восстановилась, когда он обнял меня за плечи. — Катя. Я посмотрела на телефон. “23.57” — высветилось на экране. Я криво и апатично усмехнулась. — Александр Юрьевич теперь смеётся надо мной и на небесах. Очень изящная шутка! — прокричала я зачем-то в потолок. — Нет, это капец какой-то. Просто мистика. Три чёртовых минуты! — В следующую секунду я то ли хохотнула, то ли всхлипнула: — День рождения Екатерины Пушкарёвой — это день смерти Александра Воропаева. Ром, это просто анекдот какой-то, не находишь?..