сегодня без возгорания

Декабрь две тысячи пятого года, судя по ощущениям, подзатянулся. Но, наконец, наконец! и он подошёл к своему логическому завершению. Впереди новый, две тысячи шестой: хочется надеяться, что в нём не будет места смертям, ссорам, безответным влюблённостям и прочим огорчениям. Хотя, плохо будет только лишь ругаться — ведь именно в этом году я устроилась в «Зималетто» и, несмотря ни на что, чувствую себя на своём месте. Ну, почти. В этом году я познакомилась с Романом Малиновским. На данный момент он — причина народных волнений тысячи Кать Пушкарёвых внутри меня. Одна говорит: мы спокойно жили и без этого, вот и дальше проживём, сиди спокойно. Вторая ужасается: мол, Кать, мы слишком ветреные, а как же Жданов? Третья ехидничает: ой, да сколько можно ждать этого Жданова? Простите за каламбур. Мужчина как трамвай — один проехал, придёт следующий. Четвёртая удивляется: как можно быть такой циничной, Пушкарёва? Пятая перекрывает общий гомон: девочки, хватит уже связывать Жданова и Малиновского между собой! То, что есть сейчас — абсолютно новое и никак не стремится отомстить старому. Шестая тихо попискивает: а разве есть что-то новое? Может, у нас у всех коллективный бред?.. Главарю всех этих Кать — то есть мне, конечно — никак не удавалось примирить их между собой. Так я и жила в этом эмоциональном круговороте. Точно знала только одно: в моём горле поселился кто-то тёплый и очень, до щекотки, суетливый. Чувство беспричинной радости могло затопить меня ни с того ни с сего. Андрей Палыч непонимающе рассматривал меня, пока по моему лицу расползалась глупая улыбка. Симптомно? Возможно. Глупо? Наверняка. Пофиг? Пофиг. Женсовет узрел моё фото с Малиновским в одном из модных журналов и вызвал меня на ковёр (точнее, на холодный кафель туалета) для разбора полётов. А я даже не смогла мобилизоваться и придумать, что сочинить на этот раз. Улыбалась, улыбалась. А потом ляпнула, превзойдя даже Ромин совет, что с Колей мы не то что расстались — и не встречались даже никогда. Теперь уже какая разница? Вряд ли меня можно заподозрить в тайных вздохах по Жданову. После всех этих событий мне казалось, что я уже почти-почти готова отпустить его. Остались какие-то кусочки нежности и трепета, которые постепенно становились частью чего-то большего. Не влюблённостью, а любовью. Любовью к близкому человеку. По крайней мере — так я думала. Получается, что к новогодним праздникам я подошла, уже пережив маленькую жизнь. И слава богу. Наступило тридцатое декабря, последний рабочий день две тысячи пятого: все поздравляли друг друга с наступающим и дарили подарки. Маша от лица всего Женсовета вручила мне — внезапно — пакет с красивым кружевным бельём. — Кать, мы совершенно запутались, — сказала она. — Но кто бы на тебя в этом белье в итоге ни смотрел, пусть радуется! Я немного зарделась, боясь представить хоть кого-то, кто увидит меня В ЭТОМ — хотя у мозга, конечно, были варианты. — Я тоже скинулся, если что, — встрял Федя и начал рассуждать: — Хотя, должен сказать, поначалу остро встал вопрос уместности, целесообразности и, в конце концов, этичности моего альянса с многоуважаемыми дамами в таком щекотливом деле. Но потом гораздо более острым стал вопрос нехватки бумаги с изображением прекрасного города Ярославль — и тогда об этике уже, конечно, никто не вспомнил… — Тебя Ожеговым, что ли, по голове ударили? — хмыкнула Маша, стуча кулачком по Фединому лбу. — Ты за всю жизнь столько слов не выучил, сколько за сегодня. Слава богу, работу мозга удалось подавить и переключиться на ответные подарки для девочек и, конечно, Фёдора. Для Андрея у меня тоже был подарок. Альбом с фотографиями с показа. Кое-что я успела запечатлеть на свой новый фотоаппарат — моделей, Женсовет, Милко, гостей. И даже самого Жданова в моменты, когда он разговаривал с журналистами. Затем я нашла салон, в котором мне эти фотографии распечатали, и получилось очень даже ничего. Всё-таки память о таком важном дне. Нет, можно было, конечно, отделаться бутылкой приличного виски — но лично мне пьянству Андрея способствовать никак не хотелось. Я ж потом плохо спать буду из-за угрызений совести. Реакция на альбом порадовала и ласково погладила мою самооценку. Жданов внимательно рассматривал фото, задерживаясь на каждом и улыбаясь. — Катя, в тебе, оказывается, бездна талантов, — удивлённо сказал он. — Если захочешь, сможешь совмещать должность вице-президента и фотографа. — Нет уж, — фыркнула я, — ни за что. Хобби — это для удовольствия, профессия — для денег. Это ж придётся напрягаться, слушать критику. А так я никому и ничего не должна. — То есть твоя профессия удовольствия тебе не приносит? — рассмеялся Жданов. — Ну, в должности вице-президента я ещё не освоилась. Перееду из своей каморки в новый кабинет — скажу точнее. — Осторожнее. Запасы Сашиного алкоголя всё ещё там. Не соблазнись. — Какого вы обо мне мнения, Андрей Палыч! Неужели я за всё это время не доказала свою работоспособность? — Доказала, конечно, — повинился Жданов и развёл руками, — ну так… Вдруг… Атмосфера кабинета повлияет. В каморке-то особо не разгуляешься. По его полному, пусть и шутливого, сомнения виду я понимала, что Андрею сложно выпускать меня из норы на свет божий. Я бы и сама в ней осталась — но новый статус заставлял сменить локацию. Всё-таки обязанности теперь изменятся: мои спутники теперь не бесконечные цифры, а новые люди, которых придётся принимать у себя по многочисленным вопросам. — Что, кстати, по поводу новой секретарши? Когда будешь решать этот вопрос? Брови Жданова съехались в максимально печальный и напряжённый домик. — Я об это как-то не думал. Подумаю уже в новом году. — Надо будет напрячь Урядова. — Только не Урядова, — сморщился Андрей, — опять подсунет мне ноги от ушей. Причём между ногами и ушами не будет ни головы, ни мозга в ней. — Ты теперь строго придерживаешься принципа, что лучше страшная секретарша, но умная? — Поймав взгляд, полный смятения, я развеселилась: — Да ладно, ладно, теперь уже можешь признаться, что ты подумал обо мне в первую нашу встречу. Вряд ли это было что-то лестное? — У тебя был МГУ и стажировка в Германии, — буркнул Жданов, сложив руки на груди. — Это главное вообще-то. — А врать нехорошо… — Ну чего ты хочешь? — произошёл небольшой взрыв под Хиросимой. — Да, я удивился. Да, ты была… неформатной. Но! — Андрей тут же выставил руки вперёд, защищаясь. — Попрошу! На второй день я и думать об этом забыл. — Конечно, забыл, — ехидно ответила я, — ты меня вообще Клавой называл. — Да?... — искренне потерялся Жданов. — Ну… у меня плохая память на имена, чего ты хочешь? Прости. — Успокойся, — рассмеялась я, — вазы не полетят. Просто я вспомнила молодость. Вроде и полгода не прошло, а столько всего случилось. — Мда, — Андрей вновь помрачнел, — много всего. Сначала Сашка сгинул, а теперь ещё и ты от меня уезжаешь не пойми куда. — Так, стоп, — я села рядом с ним на край стола, — депрессию отставить. Я же не на другой этаж ухожу. И тем более не к праотцам. Будем видеться. Кофе пить, хочешь? — Обедать, — сурово ответил Андрей. — Не меньше. — Хорошо. Обедать так обедать. — Чёрт! У меня же тоже был для тебя подарок. Я, конечно, не умею делать что-то душевное... — Жданов полез куда-то в ящик и достал оттуда коробку с новым ноутбуком. — Вот. Пригодится на новом месте. Ты теперь персона серьёзная, гаджеты тоже должны быть серьёзными. Думаю, прежняя Катя Пушкарёва не приняла бы такой подарок — посчитала бы, что на неё нельзя так тратиться. Новая Катя показательно мяться не стала и радостно ответила «большое спасибо». Потому что если человек дарит определённый подарок, значит, он был готов на него потратиться. Вот Рома бы именно так и сказал. — Кать, слушай, — Андрей сегодня устанавливал рекорды по неловкому виду, — я уже спрашивал тебя… Но спрошу ещё раз. У тебя с Малиновским как? Всё серьёзно? Я внимательно посмотрела Жданову в глаза. По-моему, он слишком активно интересовался этим вопросом. Прямо ждал какого-то определённого ответа. — Я сама пока не знаю, — после некоторого молчания ответила я. — Что-то происходит. Может, от того, что мы стали проводить много времени вместе. А, может, просто так. — Ну, с тобой мы тоже очень много времени проводим вместе. — И? — не поняла я. — Что из этого следует? — В меня же ты не влюбилась, — пожал плечами Жданов. Воздух в помещении посчитал, что самое время мне им подавиться. Я начала порывисто кашлять, заодно припоминая, встречала ли я когда-то таких тугодумов, как Андрей. Но одновременно с этим мне почему-то стало так легко — я уже вела себя со Ждановым по-другому. Я шутила, я подкалывала его, я не падала ниц перед его воображаемой божественностью. Я стала относиться к нему значительно проще, без заморочек. И как-то совсем просто стало сказать: — А откуда ты знаешь, была я влюблена или нет? Глаза Жданова непонимающе расширились и чуть не выпрыгнули из орбит. Пожалуй, только ради этого выражения лица нам стоило познакомиться. Я рассмеялась: — Немножко. Как в недосягаемого принца. Но когда мы сблизились, это прошло. Да, я не сказала всей правды — Андрею со всеми его проблемами это вряд ли бы помогло; скорее, добавило бы ещё проблем. Вдруг совестью, не дай бог, мучаться начнёт. А так я вроде и призналась, и сделала это в такой ни к чему не обязывающей манере. Боже, как же хорошо! — Я что, настолько плох, что влюблённость прошла из-за сближения? — рассмеялся Андрей. — Нет, конечно. Просто некоторым чувствам нужен лишь образ. — А, может быть, и жаль, что оно прошло. — Жданов покачал головой, уставившись куда-то в стенку. — В смысле?.. — В свете последних событий начал задумываться о жизни. Что могло бы быть, чего бы не могло… Понимаешь, в скольких вещах был слеп. И, — он посмотрел на меня, — слишком поздно оцениваешь кого-то по достоинству. Браво! Андрей-я-всегда-так-вовремя-Жданов! Собственной персоной! — У тебя сейчас очки треснут, не напрягайся так. — Теперь пришёл его черёд веселиться. — Это всё теория. Всякое могло бы быть, если бы я обратил на тебя внимание раньше. Может, всё было бы лучше, чем сейчас. А, может, ты бы уже бежала из «Зималетто», сверкая пятками. — Тогда, получается, всё к лучшему, — еле выдавила из себя я. — Наверное, — неоднозначно ответил Андрей, не отводя от меня свой цепкий взгляд. Это меня испугало. Тут же, как из рога изобилия, посыпались аргументы: — Андрей, у тебя просто ещё не прошёл шок. Я слышала о таком. После смерти близкого человека происходит переоценка ценностей. На многие вещи начинаешь смотреть по-другому, начинаешь искать новые объекты для привязанности. И, конечно, ты очень благодарен тому, кто рядом. А я всё время рядом!.. Но благодарность и привязанность очень легко принять за что-то большее. Всё это я говорила так убедительно, что Жданов просто дурак, если не поверил и не принял. Но слушал внимательно — судя по виду, взвешивал каждое слово. — Ты просто перепутал, Андрей. Это пройдёт. Комментировать он это не стал. Помолчал, ушёл в себя, постиг новогодний дзен. Затем сказал, улыбнувшись: — Ты, главное, береги себя. Не позволяй собой пользоваться. — Не позволю, — выдохнув, улыбнулась я в ответ. Что бы там ни было в его голове — оно уйдёт. Потому что иначе это будет совсем сюр. А я хочу видеть свою жизнь хотя бы ромкомом. — С наступающим, мой друг? — С наступающим. После разговора с Андреем я пошла в мастерскую к Милко. Долго думала, уместно будет поздравить его или нет — в итоге решила, что уместно. Хотелось как-то отблагодарить его за участие в моём преображении. Могла ли я, опозорившись на подиуме в первые свои дни в «Зималетто», представить, что однажды выйду на него снова — без угрызений совести и смертельных мук? Маэстро пребывал в обычном для себя в последнее время меланхоличном настроении. Что-то тихо напевал себе под нос, лёжа на диване. Заметив меня, спросил безэмоционально: — Чего тебе надобно, бывшая гусЕница? Вот от скупой похвалы Милко можно было и покраснеть. Счастливая, я протянула ему пакет без лишних слов. — С Новым годом. — Что там? — Маэстро тут же оживился, сев и сунувшись внутрь пакета. — Подарки! Это я лЮблю. В пакете было то, что, наверное, имело для него значение. Первая привилегия вице-президента, которой я воспользовалась: внимательно осмотреть свой будущий кабинет. Там остались некоторые вещи от предыдущего хозяина — вещи, которые не были нужны мне, но, возможно, понадобились бы кому-то другому. В частности: упомянутый Андреем алкоголь в количестве двух бутылок «Хеннесси», ежедневник, впитавший в себя запах дорогого, терпко-древесного парфюма и… ещё кое-что. — Почему ты принЕсла это именно мне? — спросил Милко, поняв, откуда весь этот скарб. — Почему не Андрею? — Откройте ежедневник на последней странице, — вместо ответа сказала я. — Ой, ПушкАрева, — маэстро вздохнул, — опять эти твОи квесты. То царевну из лягушонка сделай, то пойди тУда нЕ знаю кУда… — Не скромничайте, — я улыбнулась, — вы прекрасно справляетесь с любой задачей. — Иначе бы Милко был не Милко… Это что? В чужом ежедневнике я, конечно, не рылась. Бумажка с портретом лежала в ящике стола отдельно, и я вложила её, чтобы не потерять. Правда, перед этим долго рассматривала, думая, какие же ещё тайны унёс с собой в могилу Александр Воропаев. Их, судя по всему, было много. — Это… я так понимаю, вы. В торопливом карандашном наброске без лишних деталей легко угадывался Милко. Хотя бы по бородке. В общем-то, Воропаев был ничем не хуже Гитлера — в том смысле, что рисовал вполне себе. Простите мне мою иронию. Под рисунком была пара кривых надписей. это не л... «Не» было несколько раз зачёркнуто и несколько раз приписано заново. Сколько он так сидел и размышлял? Последнее «не» оставалось зачёркнутым не полностью: как будто на середине пути Александр передумал. Надеюсь, хотя бы в свой последний день он определился — что же это всё-таки было. но настала пора, и тут уж кричи не кричи В общем, Милко тоже постиг новогодний дзен — и выныривать не планировал. Сидел, рассматривал рисунок, водил по нему пальцами. Сам не замечал, как плачет. Шептал: — Саша… Саша, ну почему ты такой дровОсек… Пожалуй, настал хороший момент оставить маэстро наедине со своими размышлениями. Что я и сделала, бесшумно выскользнув из мастерской. *** Тридцать первого Жданов полетел с Воропаевой к родителям в Лондон. Оставалось только надеяться, что Андрей и Кира как-то научатся сосуществовать вместе. Мы с Колей с самого утра варили безалкогольный глинтвейн — это была наша новогодняя традиция, — и помогали (скорее, мешали) маме с готовкой праздничных блюд. После того, как Зорькин, разделывая солёный огурец, чуть не отрезал себе палец, нас выгнали ко мне в комнату. Так что мы послушно прихватили кастрюлю с глинтвейном, стаканы и испарились. За окном валил настоящий новогодний снег. Казалось, маленькие золотые колокольчики тихонько звенят в воздухе — стоит только замолчать и прислушаться. И хоть в Деда Мороза я уже давным-давно не верю, ощущение чуда в последние дни года всё равно приходит и согревает. Странно, вроде все хорошие и плохие события распределены по жизни равномерно — чёрная полоса, белая полоса. Но всё равно думаешь, сидя у ёлки, мерцающей огоньками, что именно следующий год станет особенным. Штука в том, что когда эти особенные вещи происходят, ты их не замечаешь сразу — продолжаешь сидеть и спрашивать: ну, где же то самое, что перевернёт мою жизнь с ног на голову? Кто знает, может, именно в этот момент ты уже висишь вниз головой. В хорошем смысле, конечно. Это я к тому, что моя жизнь однозначно изменилась — хоть эти изменения и не ощущались такими резкими. — Что-то тихо сидим, — сказал Зорькин, усевшись за компьютер. — Сейчас включим праздничную музычку. — Только негромко. Иначе папа пустит на оливье нас с тобой. — Да ладно тебе. Наливочка на столе — значит, Валерий Сергеич уже добрый и смирный. Должно же быть какое-то новогоднее чудо! — На папу оно не распространяется, — хмыкнула я. — У нас, кроме «Дискотеки Аварии», больше никаких песен нет? — Пушкарёва, ну не будь ты занудой. — Зорькин быстро переместился на диван, приобнял меня и начал раскачиваться. — Активнее! Кто будет создавать праздничное настроение, если не мы? Ждать ужеее-еее недоо-оолго, скоро бууу-удет ёлка! Через минуту мы уже подпевали во весь голос, забыв о том, что за стеной находится папа: — Я Дед Мороз, борода из ваты, я уже слегка поддатый… — Мне сказали, меня здесь ждут — значит, будем догоняться тут… Появившаяся в дверном проёме папина голова грозно произнесла: — Сейчас на улицу выгоню! Лыжи из кладовки достану — и почапаете пешком в Останкино. Вот там хоть волком войте, может, по Первому каналу покажут. Всемирно известный дуэт Николай Варум и Екатерина Агутина. А дома чтоб тихо было! — Ну пап, — жалостливо протянула я, — ну мы же тихонько. — Да, Валерий Сергеич, — пискнул Коля. — Чисто для настроения! — Вот я и говорю — идите лучше на улицу. Снежную бабу слепите, будет вам настроение. А стены сотрясать не надо. Дверь закрылась; мы с Колей остались сидеть, как пристыжённые дети. Как будто нам снова по двенадцать. — Слушай, — тихим заговорщическим голосом сказал Зорькин, — а пошли к Малиновскому? У него телевизор большой, DVD есть. Посмотрим «Один дома». Нет. Нам не по двенадцать, а по пять с половиной. Половина чисто за то, что деньги зарабатываем. — Слушай, — переняла его тон я, — а ты не хочешь для начала Рому спросить? Человек отсыпается после корпоратива, а тут мы. — Два часа дня. Можно было бы уже проснуться, — проворчал Коля, которого от сна до четырёх останавливали только мамины завтраки. — Тем более, как можно не радоваться нам! Николаю Варум и Екатерине Агутиной. Кстати, почему твой отец причислил меня к женщинам? Это вообще-то обидно. — Потому что ты слишком много болтаешь. — Я поднялась с дивана. — Ладно, собирайся, пойдём сходим к Роме. Проверим, не умер ли он. Колино лицо сразу стало отвратительно хитрым. — Как быстро мы переменили своё мнение. Что, так не терпится увидеть своего жиголо? — Нормально вообще, — всплеснула я руками, — а кто первый предложил? — Так я потому и предложил — знал, что ты из штанов начнёшь выпрыгивать. — Коль, от убийства меня останавливает только то, что сегодня праздник, — грозно ответила я. — Но завтра меня не остановит ничто. Так, за препирательствами, мы спустились к Роме на этаж — всё с той же многострадальной кастрюлей глинтвейна — и после долгого терзания дверного звонка стали ждать. И ждать. И ждать… — Кажется, ты была права, Пушкарёва. Может, он на самом деле умер? Тридцать лет — это не двадцать. Сердце и печень уже не те. Дверь открылась минут через пять. Из-за скрипа казалось, что даже у неё было похмелье. У Ромы-то точно — таким опухшим я его не видела ещё никогда. — Вы кто? — спросил он хриплым голосом. Увидев наше с Зорькиным недоумение, монотонно, без смеха пояснил: — Я пошутил. Шутки с утра, как и я — очень плохи. Малиновский пропустил нас в квартиру, и я сразу понесла глинтвейн на кухню. — Принесли тебе попить, — вернувшись, пояснила я, — только умойся сначала и выпей что-нибудь от головы. — Мне кажется, или она уже ведёт себя, как жена? — обратился Рома к Зорькину. — Тебе не кажется, — ухмыльнулся Коля. — Ты попал. — В ванную, — указала направление я. — Без лишних разговоров. Рома, действительно, был плох — у него даже не нашлось сил придумать шутку в ответ; хотя обычно на шутки силы ему были не нужны. — Ну что, пойдём ставить? — достал Коля упаковку с диском. — Что вы там собрались ставить? — тут же донеслось из ванной. — Тебе прилично пошутить или неприлично? — крикнул Зорькин. — Для неприличного дядя Рома кончился, — прозвучал замогильный голос. — По крайней мере, сегодня. — Вот тебе и новогоднее чудо, — прошептал мне Коля. — А ставить мы хотим «Один дома», ничего криминального! — Вам что, по пять лет? — По пять с половиной, — поправила я. — Ну тогда идите занимайте места в моём кинотеатре. Только не очень громко, башка раскалывается. Попкорна не предлагаю. Через какое-то время Малиновский вернулся в комнату уже чутка посвежевший и гораздо более приятно пахнущий. Мы с Колей успели снова подогреть глинтвейн, поставить диск и усесться на диван по краям. Роме осталось самое неудобное, но самое почётное место — посередине. Впрочем его это нисколько не расстроило: чуть более бодрый, чем десять минут назад, он втиснулся между нами и раскинул руки по всей спинке дивана. — Который час? — В себя прийти успеешь, — ответил Коля. — Исчерпывающе. — Рома наклонился ко мне, обдавая меня запахом зубной пасты с корой дуба: — Как дела? — Лучше всех. — Это без меня-то — лучше всех? Это как так? — Ну сейчас же ты рядом, — усмехнулась я, — точнее, подобие тебя. — Тихо, мы фильм смотрим! — шикнул Зорькин. Закатив глаза, — я из пяти с половиной резко вернулась в двадцать четыре, — мы с Ромой стали говорить едва слышным шёпотом: — Как прошёл вечер? — поинтересовалась я, протягивая Малиновскому стакан с глинтвейном. — Продуктивно для души и тела? — Я так понимаю, упор на тело? — в самое ухо проговорил Рома. — Отлично прошёл. — Даа-а? Ну я и не сомневалась, Казанова московского разлива. — Отлично в том плане, что я чист — и душой, и телом. Честное слово! — Ты сходил в баню? — Нет, я же не Женя Лукашин, — рассмеялся Малиновский, прихлёбывая тёмно-красный напиток. — Ммм, вкусно!.. Хотя, возможно, стоило бы это сделать традицией. — Откуда ты вообще помнишь, что было вчера? Судя по твоему виду, пил ты изрядно. — Катя, — тихий смех перешёл в тихий хохот, — я уже говорил, что ты похожа на жену? — Целых пятнадцать минут назад. — А Катя у нас по-другому не умеет, — отвлёкся от просмотра Зорькин. — Она хоть этого никогда и не признает, но вся в отца. Хоп — и сразу в дамки. Конфетно-букетную стадию можно пропускать. Сначала — под каблук, а потом уже всё остальное. — И куда я попал? — начал сокрушаться Ромка. — И на что я подписался? — На газету «Пушкарёвский вестникъ». И только попробуй отписаться! Вмиг будет готова изобличающая статья на десять разворотов. — Слушай, Зорькин, — я пожалела, что мы сидим не рядом, и нет возможности закрыть ему рот, — разбирайся со своими амурными делами, ладно? Иронизирует он тут. Викуся Клочкова, я смотрю, тобой не впечатлилась? Кстати, помимо работы моё любимое занятие — переводить стрелки. Баш на баш. А присутствие Малиновского, даже помятого, в такой близости продолжало странно действовать на мои нервы. Чёрт, а если то, что я наговорила Жданову, окажется правдой в отношении меня самой? Что если мой мозг, поняв, что со Андреем мне ловить нечего, быстро нашёл объект для новой привязанности? Вдруг мне попросту нечем жить, кроме внимания к своей персоне? Боже, какая ужасная тревога. Бред — к Ромке я привязалась гораздо раньше. Если в Жданова я влюбилась из-за его недосягаемости, то в отношении Малиновского у меня вообще нет никаких иллюзий. Мне с ним просто хорошо. Бывает же так: два человека встречаются, узнают друг друга, и им — хорошо. И прочь все эти дурные мысли. — Я думаю, Вика никогда не оценит меня по достоинству. — Ого! Зорькин впервые сказал что-то мудрое. — После показа я ещё больше в этом убедился. — Что же тебя на это сподвигло, бедный месье ЗорькИн? — с сочувствием поинтересовался Рома. — А, если быть точнее, кто, — почти про себя усмехнулась я. — Кажется, я чего-то не знаю? — Малиновский весь навострился. — Ты не видел, как они весь вечер сидели в баре с Воропаевой? — тут же наябедничала я. Ух, сплетня, сплетня! — Зря, столько интересного пропустил. Пока Рома обалдевал, Зорькин насупился и сделался донельзя серьёзным. — Так! Попрошу не опошлять. — Зорькин, ты учти, — постучала я пальцем по виску, — Кира одной ногой замужем. — Ага, — подключился Ромка, — а ты одной ногой в могиле, если решишься к ней подобраться. Жданов хоть и гуляка, но тот ещё собственник. — Эй, эй, — Коля тут же всполошился, — вас куда понесло-то? Я же попросил — не опошлять! Мы просто мило посидели, и всё. И она, между прочим, несмотря на свои проблемы, искренне хотела помочь мне с Викой. Почти за руку подвела, — бедняга поморщился, — но принцесса на горошине сказала, что настоящие мужчины за спину женщины не прячутся. — Обиделся, — прошептала я. — Гордость задета, — вынес вердикт Рома. — Пошла она, в общем. И вообще! Хватит обсуждать личную жизнь — мы так всё кино пропустим. Мы с Малиновским лишь многозначительно переглянулись. — Какие планы на новогоднюю ночь? — спросила я с каким-то непонятным предвкушением. — Вечером поеду к родителям. К часу, наверное, буду свободен. Есть предложения? — Приходи к нам, если хочешь. Стол ломится от еды. — Без меня не справиться? — хитрая улыбка. — Вообще никак. — Тогда постараюсь у родителей сильно не объедаться. Но ничего не обещаю. Внутри одна из многочисленных Кать заверещала — ура! ура! Я постаралась, чтобы это не отобразилось на лице, но, видимо, вышло плохо. Рома уткнулся носом в моё ухо почти вплотную и прошептал, выдыхая горячий воздух: — Кать, а можно обнять тебя за талию? — Какой ты церемонный, — сипло ответила я, невообразимо наслаждаясь нашим шуточным флиртом. Или уже нешуточным. Даже не знаю. — Ну, я стараюсь действовать постепенно. — Непохоже на тебя. — Мы и сами иногда не знаем, что на нас похоже. Раньше, когда женщины начинали хозяйничать в моём доме, я тоже не был в восторге. — А сейчас ты резко изменился, да? — недоверчиво протянула я. — Рассказывай, рассказывай. — Нет, конечно. Я же всё-таки нагло пристаю к тебе. Я еле сдержала смех. Рому не исправить ничем. Да мне и не хотелось. — Ладно, так и быть. Можешь немного распустить руки. Всё-таки праздник. Ромкина рука быстро протиснулась между спинкой дивана и моей спиной и обосновалась на моём боку, медленно поглаживая его. Издевательство. Все Кати Пушкарёвы слились в один большой блик перед глазами. В животу опасно потеплело. К тому же Малиновский всё никак не мог оставить в покое моё многострадальное ухо. — Будь кем хочешь, Катя, — продолжал нашёптывать Рома, приводя меня в состояние коматоза. — Мне в тебе нравится всё. И даже твоё поведение жены. — Мне это, — снова вклинился Зорькин, — может, оставить вас? Диван сейчас загорится. — Давай выкинем его с балкона? — простонал Малиновский. Я заторможенно кивнула. — Буду только за. — Что за люди, — тяжело вздохнул Коля, — нигде сегодня кино спокойно не посмотреть. *** Кино мы всё-таки с горем пополам досмотрели. Глинтвейн допили. На улицу, по совету папы, сходили и снеговика вылепили. В снегу извалялись и замёрзли. С дворовыми детьми поиграли. К вечеру, когда уже была глубокая темнота, Рома уехал к родителям, а мы с Зорькиным, порядком оголодавшие, вернулись домой. Дома, по сравнению с холодом улицы, было замечательно. Горели разноцветными огнями развешенные по стенам гирлянды; заледеневшие ноги сразу же были упакованы в шерстяные носки — у меня со снежинками, у Коли с леденцами. Мама тут же усадила нас пить горячий чай и дала немного оливье с бутербродами — чтобы мы не успели объесться к ночи. По телевизору Надя уже в который раз поливала Женю из чайника. Ярко-рыжие мандарины теснились в поблёскивающей хрустальной вазе. Я вспоминала Новый год своего детства, когда мы с родителями ездили в деревню. Двери большого дома были открыты нараспашку — заглядывали соседи, чтобы поздравить нас. И ледяной, искрящийся воздух, залетавший вместе с ними, казался волшебным. Я гадала: а Дед Мороз успел залететь? Подарки под ёлкой оставил? Кажется, вот сейчас был особый холодок, и как будто я слышала чей-то смех. Но подарки всегда появлялись строго после двенадцати — и ни минутой раньше, как бы мне ни хотелось. Наверное, поэтому всем нам под Новый год и кажется, что теперь жизнь точно станет лучше: мы возвращаемся в детство и снова, раз в году, дышим тем самым волшебным воздухом. К одиннадцати мы с Колей переоделись в свитера с оленями — это тоже была нерушимая традиция. Её я не променяю ни на какие красивые и изящные платья, которые теперь висят у меня в шкафу. Зорькин носился электровеником по квартире, напевая все новогодние хиты, какие только мог вспомнить. Моя мама и мама Коли, которая тоже пришла к нам праздновать, усилили суету, тысячу раз проверяя, хорошо ли накрыт стол и всего ли на нём хватает. Папа уже дошёл до состояния полного благодушия; пение Коли его не раздражало, теперь он подпевал сам. И вот наконец — бой курантов и стук бокалов с переполняющим края шампанским. Многократные крики «урр-рааа!». Грохот разноцветных салютов с улицы и сплошное набивание животов. Я даже знаю, какое желание загадал Зорькин — второй желудок, чтобы влезало больше еды. — С Новым годом, Пушкарёва, — сказал он, подмигивая, — всё у тебя теперь есть. Желаю окончательно разобраться в своей личной жизни. — С Новым годом, — смеясь, ответила я, — ты у нас парень видный, так что желаю тебе не промахнуться с выбором. — С Новым годом, дети, — хором сказали родители, — боже, только не натворите дел! — С Новым годом, родители, — сказали мы, эти самые дети, — терпения вам побольше! Дальше началась кутерьма с подарками. Все вручали друг другу презенты в красивых обёртках и целовали друг друга в щёки. А потом папа построил всех в шеренгу и повёл на улицу запускать салют. — Щас они все увидят, — сказал он, — в чьих пороховницах хранится весь порох. Все и увидели, и услышали — грохот стоял страшный. Дворовые гопники Генка и Витька подавились своим пивом. Но было необыкновенно красиво: я, прихватив фотоаппарат, сделала сотню или две снимков. Родители на фоне салюта, Зорькин со своей мамой на фоне салюта, салют без нас, мы без салюта, выходящий из машины Рома с пакетами наперевес… — А вот и наш любимый Роман Дмитрич пожаловал! — обрадовавшись, закричал папа. — С Новым годом, товарищ Малиновский! — Я смотрю, праздник в самом разгаре, — разулыбался подошедший Ромка. — Всех с наступившим. Я щёлкнула Малиновского пару раз: хотелось оставить эти кадры, наполнявшие меня беспричинным трепетом, в памяти. Рома — в чёрном пальто нараспашку; немного взлохмаченные волосы, шаловливо поблёскивающие глаза. Пакеты с подарками и едой в руках. Такие почти семейные снимки. Из какого-то закоулка громко заиграла музыка. Начались танцы. Танцевал весь двор. Танцевали хороводом, танцевали по тройкам и парам. Я станцевала и с папой, и с Колей, и с Ромой: точнее, это всё напоминало безумные пляски на ведьмином шабаше. Как, например, ещё можно танцевать под Верку Сердючку? Ромка легко подхватил меня на руки и закружил вихрем, пока я кричала, чтобы он срочно поставил меня на землю. Коля смеялся громче всех и просил меня не отпускать. Есть ли большее счастье, чем в такие моменты? Пусть растопит в душах лёд Новый Год, Все печали заметёт Новый Год. Людям некогда скучать - скоро будем отмечать Новый Год, Новый Год, Новый Год. А людям некогда скучать - скоро будем отмечать Новый Год, Новый Год, Новый Год... — Так, ну всё, — в приказном тоне сказал папа, когда все запыхались и устали. — Залпы отгрохотали, танцы оттанцевали, все марш домой. Роман же ещё не пробовал новую мою наливку, непорядок! — Ради этого и мчался, Валерий Сергеевич, — с ослепительным обаянием ответил этот льстец. Все вновь выстроились в шеренгу, но теперь уже по парам. Мы с Ромой замыкали шествие до подъезда, и пока никто не видел, он вновь мягко обнял меня за талию. И в этот раз я прильнула поближе, ощущая в себе всё спокойствие мира. — Я не стал заново изобретать велосипед, — Малиновский порылся в кармане пальто и протянул мне конверт, — тем более, что парашют мне нравится больше. Полетим снова? Я неверяще уставилась на новый сертификат в своих руках. — Что такое? Я прогадал? Пушкарёва, ты чего молчишь? Слишком рада или слишком напугана? Хочешь, я обменяю его на что-то другое?.. — Ты не поверишь, — перевела я взгляд на Рому. — Угадай, что я собиралась тебе подарить. — Надо подумать. Что, тоже полёт с парашютом? — Ага. Даже заказ делала у той же компании. — Поздравляю, Кать, — расхохотался он, — мы становимся всё более похожи. Прям как Зита и Гита. Так это же и хорошо! У нас будет больше поводов провести время друг с другом. Я посмотрела на Ромку с иронией. — Ты считаешь, нам всё ещё нужны поводы? Рома посмотрел на меня, как на сущего гения. — А и правда, что это я. С Новым годом, моя балконная? — С Новым годом, домовой.

***КОНЕЦ 1 ЧАСТИ***