сегодня без возгорания

неангелы & a-dessa - сирень (очень рекомендую) Андрей любил лондонскую квартиру родителей. Долгими, смурными вечерами он сидел в гостиной у камина с бокалом чего-нибудь крепкого и наслаждался обществом исключительно себя самого. Смотрел, как дружелюбно полыхает молчаливый огонь, и не думал ни о чём. Ни о проблемах на работе, ни о предстоящей свадьбе, которая предстояла вот уже четыре года как, ни о каких-либо прочих обстоятельствах. У него это вполне легко получалось — когда жизнь наваливается со всех сторон, такие моменты отключки просто необходимы. Стрекочущее потрескивание поленьев — лучший помощник в этом. Алкоголь — тоже неплохой; но это так. Больше для антуража. Может, он хотел бы, чтобы так дальше и продолжалось. Длительные забеги на невообразимые дистанции и короткие передышки от этих дистанций — он уже приноровился так жить. Привык. Многого ему не надо; просто иногда отвлечься. Что может быть лучше старой доброй привычки, хоть иногда и зубодробительной? Но эти новогодние каникулы отметились в его жизни совсем иными постулатами. Всё пошло наперекосяк. Всё изменилось так, что иногда приходилось сильно и резко щипать себя за все доступные участки тела, чтобы убедиться, что это не сон. Даже пара синяков осталась. Ужины с родителями и Кирой чаще всего проходили в натянутом молчании — любые попытки завести какой-то банальный разговор ни о чём тут же затухали. Хотя раньше, как бы сильно он с Кирой ни ссорился, перед родителями они оба умудрялись держать лицо и вполне себе непринуждённо вести светские беседы, оставляя все разборки на потом. Вот, кстати, что касается разборок — их теперь тоже не было. Ничего не было. Кира ушла в себя, Андрей не знал, что говорить. Даже когда в один из дней к нему по телефону пыталась прорваться Изотова, не закатила стандартную истерику. Вообще ни слова, ни взгляда. Просто перебралась в другую, свободную комнату. И что-то Жданову подсказывало, что это не было очередной уловкой из разряда «переубеди меня, чтобы я не обижалась». Вот вроде бы хорошо, чтоб всё было, как раньше. Со слезами и криками и последующим за ними опустошением — но зато понятно. В этой системе координат Андрей знал, как действовать и жить. А в новой системе — точнее, в её отсутствии — он совершенно потерялся. Что делать с такой Кирой? Что делать с собой? Сидение у камина больше не получалось бездумным. Жданов и не знал, что в его голове может быть СТОЛЬКО мыслей. Но никакую из них не получалось додумать до конца, обработать — все они сливались в один болезненный комок и давили, давили, давили. Огонь в камине больше не казался дружелюбным; стоило немного вслушаться, и начинало мерещиться, что треск поленьев теперь звучит осуждающе. Шиза. И разговоры в этой осуждающей тишине — с Сашкой. Не умел Андрей переваривать всё молча, а делиться было не с кем. Можно было бы с Катей Пушкарёвой, с его милым храбрым воином — но меньше всего в праздники Андрею хотелось её тревожить. Ей и так досталось от него немало. Надо и меру знать. А от Саши, особенно в молчании, было ощущение, что он где-то рядом. Да-да, шиза в активном её проявлении, Андрей знал всё это. Наверное, хороший способ облегчить утрату. Вот до какой степени человек изобретателен, да? Тут уж во что угодно поверишь — и в духов, и в привидений. Всё, чтобы не страдать так сильно. Всё, чтобы хоть немного заглушить воспоминания о последнем дне. Стереть их, как ластиком из потрёпанного пенала. Только в школе этот ластик куда-то постоянно терялся в самый нужный момент — вот Андрей и сейчас не мог его найти. Не стирается, и всё тут. Помнил Жданов всё, к сожалению, до мельчайших подробностей. Он рассказал немного Кате — на что хватило сил. Но словами не передать всех нюансов памяти, которая, кажется, имеет мазохистские наклонности. Все гадости, сказанные в ссорах — запоминаются. Вся боль — запоминается. А что-то хорошее промелькивает и уносится вдаль, оставаясь лишь каким-то непонятным, смутным отголоском. В тот вечер они все даже немного расслабились. Было странно, учитывая, что счёт шёл на часы. Как затишье перед бурей. К любым плохим условиям привыкаешь и учишься жить в них. Люди даже в концлагерях выживали и выстраивали какой-то свой мир, чтобы окончательно не свихнуться. В какие-то отдельные секунды повод, по которому собрались Кира, Кристина, родители, Милко, Андрей, забывался. Все были уставшие и вымотанные, но расходиться было страшно. Как будто если уйти — вот-вот произойдёт непоправимое. Жданов и Милко взяли всем по стаканчику эспрессо в кофейном аппарате, потому что вечер был длинным, а больничный коридор холодным. Кристина сделала глоток, поморщилась и, не найдя, куда выплюнуть напиток, выплюнула его обратно в стакан. — Ой, дядьки-тётьки, это же совсем невозможно пить, — возмущённо сказала она. — Стрихнин они туда, что ли, подмешивают? Кира свой стакан осушила практически залпом. — А ты, Кристин, не в Непале сейчас, — ответила она, чуть облизнувшись. — Привыкай к Москве. — Да упаси боже, — взмахнула руками Крис, — я и в Москве знаю пару мест, где варят отличный кофе. Нам всем, кстати, надо будет туда сходить. Обязательно! Кристина после того, как переварила факт, что её брат не жилец, стала вести себя практически как обычно. Улыбалась, хохмила, несла свою обычную пургу про Нехай-Бабу в энергетическом столбе. Вряд ли это можно было назвать бесчувственностью — просто её механизмы защиты оказались сильнее, чем у других. И, надо сказать, её болтовня даже умудрялась разряжать обстановку. — Лично я только за, — тоже морщась от паршивого эспрессо, согласился Милко. — Не мОгу уснуть уже несколько дней, так хоть не чувствовать сЕбя ветОшью. — Милочко, дорогой, — чмокнула его в щёку Крис, — не забывай, ты обещал на зимних праздниках полететь со мной в Катманду. Там в одном монастыре такие улётные курсы медитации — то, что тебе нужно, с твоими шальными нервами. — Я и монАстырь? — хмыкнул Милко. — Кристин, побойся бога, потому что он, если я туда вОйду, тоже меня испугается… — Это верно, — усмехнувшись, согласился Андрей, — от Милко что бог, что чёрт сбегут в ужасе. Мама методично помешивала жидкость в стакане деревянной палочкой, умостив локти на коленях. Весь её вид выражал усталость и смирение. Папа, наоборот, откинулся на спинку твёрдого дивана. — А я думаю, никакие медитации не нужны, — сказала мама, — всё это очередной маркетинг. Чтоб люди деньги тратили. Главное, чтобы Бог внутри был, тогда и вера будет, и уверенность в жизни. А всё остальное, — покачала она головой, — это так, атрибуты. — Марго, не будь так строга, — миролюбиво сказал папа. — Каждый находит успокоение в том, в чём нравится. — Вот именно! — горячо согласилась с папой Кристина. — Бог — это вообще понятие обширное, дядьки. Что в буддизме, что в христианстве. И соединяться с ним можно как угодно… Но развить мысль Кристине не дали — вышел врач. Седовласый такой, грузный, в немного помятом халате. У Жданова он вообще вызывал доверие; как будто именно этот врач мог вырвать Воропаева из цепких лап смерти. Но не случилось. Всё тянулось так долго и оборвалось в один миг. И неважно уже, какой там бог, и как с ним соединяться, когда доктор говорит: — Пора. Осталось немного. И все резко затихли. Зашли в вип-палату несмело, как школьники на экскурсии в музее. Не знали, как встать, что сделать. Первой очнулась Кира — залилась слезами и кинулась к Сашке, встав возле кровати на колени. У неё механизмы защиты наработаны были плохо, она всегда была как оголённый нерв. — Саша! Саша, нет, — рыдала взахлёб она, взяв его за худую руку, — нет, пожалуйста… Андрей не знал, что чувствовал конкретно в этот момент. Он тоже подошёл к кровати, но с другой стороны. Вгляделся в мертвенно бледное лицо и запавшие глаза — он так хотел увидеть в них что-то напоследок. Взял за вторую руку, чтобы пожать. Как бы ни было, что бы ни было. Расставание не должно быть плохим. И, может, ему только почудилось, что из одного из тёмно-карих, почти чёрных глаз готова, но не успевает, вытечь слеза. И, может, ему только показалось, что Сашка, у которого не было сил пожать руку в ответ, слегка провёл по его кисти большим пальцем. А дальше уже начали подходить остальные, оттеснив его. Было финальное: — Простите. Был острый и всё понимающий взгляд — почти как при прежней жизни. «Я не хочу уходить», — говорил этот взгляд. Финал предсмертной агонии. А потом конец. Чьи-то слёзы, Андрей уже не мог разобрать, и общее онемение. Только тиканье настенных часов, которые, наверное, будут идти ещё сто лет. А Саша нет. Саша — нет. Первой очнулась, как и всегда, Кристина. — Наконец-то ему легче. А то на наши рожи плачущие то ещё удовольствие смотреть. А там — может хоть с родителями увидится. И непонятно: то ли она феерическая дура, то ли феерически просветлённая. А сегодня Андрей сидел в огромном кресле-качалке, раскачивался из стороны в сторону и продолжал неоконченный разговор. — Знаешь, Воропаев, а у тебя всё получилось. Теперь я чувствую себя без вины виноватым. А, может, я и правда виноват перед тобой. Чёрт ногу сломит. Всё равно теперь всю жизнь буду думать, что недоглядел. Недопонял. Огонь в камине разошёлся снопом искр. — Что? — спросил Жданов и усмехнулся. — Ты говоришь, что Кире больше досталось? Ну да, здесь моей вины сто процентов. Не поспоришь. Что ты сказал? Перестать морочить ей голову? Да кто ж уже морочит — мы и не общаемся толком. И с моделями я завязал — не до того, знаешь ли, было. — Мужчина сделал глоток виски из пузатого стакана. — Чёрт-те что. Ты как будто знал, что так всё и выйдет. Умудрился по башке настучать. А я раньше иногда мучился совестью после загулов, но вроде как извинишься перед ней, вину искупишь — простила. Значит, любит. Значит, на всё согласна, сама виновата. И как-то забывалось. А теперь вот не получается забыть. Сверлит и сверлит, чтоб его. Казалось, что языки пламени танцуют как-то причудливо и по-особенному. Чего только не увидишь при богатом воображении — эмоции у огня, тоску у воды, злость у воздуха. Андрей усмехнулся совсем чуть-чуть пьяно; в последнее время и напиться толком не получалось — сразу появлялось презрение к себе, доселе ему неведомое. — Говоришь, чтоб я уже, наконец, разрубил этот узел? Да знаю я, что ты только и ждёшь, когда мы расстанемся. Но, Саш, ты представляешь, как это будет выглядеть? Она осталась одна — Кристина снова упизд… Что, Кристину ругать нельзя, ей можно? Ну-ну… И что мне сказать?.. Кира, тебе одиноко и плохо, так пусть будет ещё о… одинокее и хуже? Я ж не совсем свинья. Говоришь, больше, чем насвинячил, уже не насвинячу? — Андрей утомлённо уткнулся лицом в ладони. — Кошмар какой… Я разговариваю с призраками. Я совсем выжил из ума. Ка-ра-ул. — Это называется разговор с самим собой, — прервал его уничижительный монолог голос со стороны. — Поздравляю, и ты к этому пришёл. Андрей натурально вздрогнул; на секунду подумал, что совсем тронулся умом, и Воропаев, кроме воображаемых реплик, обрёл ещё и голос. Однако, развернувшись в кресле, он увидел всего лишь отца. Выдохнул. — Фух, пап. Напугал. — Я пройду? — всё ещё стоя на пороге полутёмной гостиной, спросил Павел Олегович. — Конечно, проходи. Зачем спрашивать, это же твой дом. Жданов-старший медленно пересёк комнату и осторожно погрузился в соседнее кресло. По выражению его лица Андрей сразу понял, что какая-то часть его разговора по душам с небытием была услышана. Возможно, вся. — Хочешь мне что-то сказать? — не надо было быть Нострадамусом, чтобы это понять. — Не хотел, — признался Павел. — Ты знаешь, что я редко лезу с советами. Особенно в том, что касается твоей личной жизни. — Но сейчас ситуация другая?.. — понимающе хмыкнул Андрей. — Ситуация всё та же. Просто она крайне затянулась. — Ты считаешь, что мне тоже нужно избавить Киру от своего присутствия? — Не бери всё только на себя, — спокойно, но твёрдо ответил отец. — Да, ты наделал немало глупостей. Но, я думаю, вам двоим стоит понять, где нужно поставить точку. — Я думаю, — покачал головой Жданов, — что это просто ранит её ещё больше, и всё. — Это нормально. Последствия некоторых решений ощущаются только лишь какое-то время спустя. Конечно, расставание не бывает сахарным и сладким. Но, если позволишь высказать моё личное мнение, потом вам обоим будет лучше. И кто бы это решение ни принял — вы друг другу скажете спасибо. Про себя Жданов очень удивился; он думал, что отец, как и мама, будет до последнего против их с Кирой разрыва. Скорее, он рассчитывал, что в один из вечеров мать проведёт с ним душещипательную беседу тет-а-тет о том, что нельзя быть таким чурбаном, и нужно как можно скорее приласкать Кирюшу, чтобы не потерять её окончательно. Ведь в заданной системе координат привык жить не только Андрей. — Пап, это ты сейчас коллективное мнение выражаешь? Или мама не согласна? — Марго, — задумался Павел, подбирая правильные слова, — она всё ещё на светлой стороне. Считает, что вам нужно отойти от стресса. — Почему тогда ты считаешь по-другому? — В мозгу промелькнула догадка, точнее, старое, глубоко запрятанное, знание, и Андрей поспешил ухватить его за хвост: — А-а, я понял. Тебе изначально не нравились эти отношения, да? Ты считал нас с Кирой дохлым номером? На секунду за стёклами очков, в холодных серых глазах, отразилось что-то, в чём Жданов увидел себя самого. Что-то порывистое — но оно быстро исчезло. — Я этого не говорил, — делая голос максимально серьёзным, ответил отец. — Но, скажем так, восторгов, как мама, я, конечно, никогда не испытывал. Андрей едва заметно приподнял уголок губ, отвернувшись обратно к огню. Почему жизнь так коротка, а они говорят об этом только сейчас? Сколько раз они вообще говорили по душам?.. По пальцам одной руки можно пересчитать. — Я просто думаю, — продолжил Павел, — что горе должно объединять. И слова для любимого человека найдутся. А если не найдутся — найдётся крепкое плечо. Вместе должно быть лучше, чем по отдельности. — А если не находится? Может, дело не в нас с Кирой, а в том, что просто я эгоист? — Тогда она тоже эгоистка. Плохо не только ей. Вам обоим не мешало бы повзрослеть, прежде чем искать любовь. — Сложная мысль, — угрюмо ответил Жданов. — Ещё более сложная в воплощении. — Для чего ещё нужен отец, как не для разумной критики? Андрей хмыкнул чуть досадливо; он слышал это раз пятьсот, не меньше. Однако, Павел ещё не закончил свою мысль. — Я тебе всегда это твердил. Но не одному тебе сейчас свойственны разговоры с самим собой. — Какое-то время помолчав, он снова заговорил: — В работе к тебе претензий нет. Ты взвешиваешь каждый шаг, у тебя прекрасная и вдумчивая помощница, коллекция, судя по начальным цифрам, имеет успех. Вы разработали отличный антикризисный план. Но работа — это, к сожалению или к счастью, ещё не всё. Это я начал понимать после смерти Воропаевых-старших, поэтому и оставил через какое-то время должность президента. — Павел Олегович взглянул на сына непривычно мягко: — А после смерти Саши я подумал ещё немного. Хотя бы иногда нужно говорить хорошие слова — их недостаток может привести к серьёзным последствиям. Жаль, что раньше я этого не понимал. Жданов откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза. Отец сказал всего пару фраз про работу, но из его уст это звучало, как роскошная похвала. Он вообще всегда был скуп на слова — даже когда одобрял идеи Андрея. Непривычно. — Так странно слышать это теперь. Ты всегда был с головы до ног в «Зималетто» и меня к этому приучал. — Приучал к тому, что сам хорошо умел. Теперь учить уже поздно — можно лишь посоветовать. Андрей открыл глаза и взглянул на отца чуть лукаво, с печальной улыбкой: — Это называется мудрость, которая внезапно приходит после пятидесяти? Тогда я тоже хочу поскорее постареть. — Не советую, — отзеркалил улыбку Павел Олегович. — Обременённый знаниями мозг тоже не даётся просто так — забирает из других органов. То сердце шалит, то почки. Поверь, тебе пока не стоит это знать. Оба кратко рассмеялись. — Па, — через какое-то время сказал Жданов, — спасибо за похвалу. Мы с Катей в самом деле очень старались. Ну, и с Сашей. — Знаешь, почему я стал гораздо легче ко всему этому относиться? — Это я уже слышал — ты просветился и обрёл многовековую мудрость. Почти Будда. — Не только. — А почему ещё? — Катя скорее мёртвого из могилы поднимет или тебя пристрелит, чем позволит «Зималетто» потонуть. — Ха! Да, она такая. Без неё как без рук. Но это значит, мои заслуги умаляются? — Да шучу я. Шучу… *** Треть ночи у Жданова было на то, чтобы обдумать слова отца. Ещё треть — на то, чтобы собраться с духом. Последняя треть оставалась на разговор с Кирой. Было страшно; в новой системе координат Андрей ощущал себя точкой, которая не знает, в какое числовое значение приткнуться. Четыре года отношений по оси икс против дальнейших, например, двадцати лет, в которых ожидает неизвестность, по оси игрек. В горле неприятно пересохло. Но решение нужно было принять — вечером они с Кирой улетали в Москву, и почему-то Андрею казалось, что если они не сделают этого в Лондоне, то дома всё снова замедлится, растянется и нависнет дамокловым мечом. Страшно было возвращаться домой таким же. Как будто кто-то ему этого не простит. Возможно, он сам. И пусть потом его съест чувство вины. Лучше сразу, одним глотком, чем растягивать это вялое покусывание на долгие годы. Потрясение от Сашиной смерти пройдёт, самокопание пройдёт — и всё вернётся на круги своя; и снова они с Кирой будут пребывать в истерическом анабиозе. От этой мысли через тело прошла крупная волна дрожи. Открывая дверь в Кирину комнату, Андрей уже точно знал — так больше продолжаться не может. Кира сидела на ковре, прислонившись спиной к большой кровати, и читала какой-то журнал. Светлые волосы были собраны в небрежный хвост, оголяя тонкую, длинную шею. Это придавало ей ещё больше беззащитности. Андрей невольно вспомнил, как склонялась её шея, как опускались плечи — после смерти родителей. Но тогда всё было по-другому. Они были другими. И Жданов был более отзывчивым, стараясь быть и с ней, и с Сашей. И Кира подавалась к любви и ласке ещё больше, чем обычно — как выброшенный на улицу котёнок. Андрею тогда было её бесконечно жаль. И сейчас тоже, конечно, жаль. Но котёнок со временем выпустил нешуточные коготки. Кира и так всегда была ревнива и до удушливости обидчива — а стало ещё хуже. Ревность начала приобретать патологический характер. Нет, сейчас Андрей не оправдывал себя — он сам бесконечно давал ей повод. Но часто Кире не требовалось и повода. Она видела измену и предательство везде, во всём. Конечно, он всё понимал — сильная травма. Боже, как же Жданов ненавидел день этой чёртовой автокатастрофы! Как же горячо. Страшно было признаться себе, но не только из благородного чувства утраты. В главной степени, из-за того, что он не знал, что делать с такой Кирой. Как ей помочь, можно ли помочь вообще. Пойти вместе к психологу? Дарить больше нежности? Но не получалось — дарить больше нежности. Поведение брошенного котёнка, который со временем становится таким агрессивным, что может прокусить руку, доканывало. И со временем жалость перешла в подобие брезгливости. Нет, Андрей, опять же, всё понимал. Но поделать ничего не мог. В основном задавался вопросом: почему у нас не могло быть всё, как у всех? Почему обязательно с кучей проблем? Наверное, он в самом деле эгоист. Кира продолжала сидеть и читать журнал. На шум открывающейся и закрывающейся двери не повернулась. Плечи не дрогнули. Наверное. — Судя по тому, как ты зашёл, ничего хорошего ты мне не скажешь, — бесцветно сказала она. — А ты умеешь читать спиной? — Андрей присел на краешек кровати с другой стороны. — Чёрт. Прости за иронию. — Отчего бы не поиронизировать. Я, кажется, в самом деле научилась определять твои эмоции с закрытыми глазами. Вот сейчас я по твоим шагам услышала, что ожидается серьёзный разговор. Так? — Так, — медленно кивнул Жданов. — Ну тогда излагай, — всё ещё ни единой эмоции. — Может, ты хотя бы повернёшься? Чтобы разговор был нормальным. Кира медленно развернулась, усевшись на ковре по-турецки. Посмотрела взглядом в стиле «чё пристал?». Слава богу, глаза не были опухшими — значит, сегодня не плакала. Хотя, кто знает, хорошо это или нет. Андрей всмотрелся в лицо с тонкими и изящными чертами, без капли макияжа. Когда-то он был готов зацеловывать каждый миллиметр этого лица. А теперь — боится даже притронуться. Почему хорошо не может быть всегда?.. Почему наступает разочарование? — Не знаю, конечно, зачем, — слабо хмыкнула Воропаева. — Хорошего ты всё равно ничего не скажешь, а мне надо будет ещё на тебя при этом смотреть. — Я не займу много твоего времени, — пообещал Андрей. — Иронично, что с некоторых пор это преимущество. Не занимать много времени. Наверное, я должна порадоваться. — Кир, — оборвал её Жданов, уже чувствуя привычную уловку — цепляние к словам. — Ты же и сама понимаешь, что это правда. — Что именно? — Кира посмотрела на него, изображая непонимание. На секунду в её глазах мелькнула такая сильная боль, что Андрей вновь поёжился — всё она поняла. — Что врозь, — он выдохнул, — нам лучше, чем по отдельности. Ты же видишь, к чему это всё приводит. Кира тут же подобралась — натурально, как кошка. Бесцветная заторможенность быстро спала с неё, стоило только заговорить о главном. — Тебе, — подавшись вперёд, выпалила она. — Тебе, конечно, лучше! Я ничего такого не говорила. — Хорошо, — досадливо поморщился Андрей, — мне. Я сволочь, которая думает только о себе, если тебе так легче. Не поддерживаю, не нахожусь рядом. Я не могу, мне тоже тяжело. Я слаб. Всё я. Зачем тебе это нужно? Воропаева коротко кивнула. Казалось, ни одно слово Жданова не производит на неё серьёзного впечатления. — Если ты так подводишь меня к расставанию, то даже не надейся, — в глазах появился лёд. — Хочешь бросить меня — пожалуйста, но не надо сваливать ответственность. А то слишком ловко ты придумал — сделать всё моими руками. Чтоб потом себя не винить. Андрей чуть не взвыл. Его поступки опять рассматривались под микроскопом и трактовались так, будто в этот микроскоп были встроены кривые линзы. — Да ничего я не хочу! — не выдержав, повысил он тон в запале. — И ни к чему тебя не склонял! Это моё решение, и ответственность за него я готов нести. Завтра, послезавтра, всегда. Буду с этим жить, но продолжаться так больше не может. Поняла? Не может! — Запал быстро иссяк, и Жданов, мгновенно оценив ситуацию, уже гораздо тише покаялся: — Прости. — То есть как? — С лица Киры тут же сошла язвительность, уголки губ непонимающе опустились. Кажется, несмотря на всё сказанное, она всё равно не была готова. — Совсем? То есть… всё? — Да, Кир, — обессиленно кивнул Андрей, — совсем всё. Возможно, когда я выйду из твоей комнаты, я посчитаю себя самой большой мразью на свете. Да, невовремя. Некрасиво. Но, видимо, не бывает вовремя и красиво. Всегда плохо. — Ясно. Кира отвернулась и уткнулась лицом в колени, сворачиваясь в тугой клубок. Андрей перевалился через кровать и лёг рядом, чтобы быть поближе. — Кир... — Почему? — донеслось глухое. Его вновь пронзила острая жалость. Эти плечи, эта опустившаяся под бременем тягот шея. Этот тихий, вопрошающий голос. — Нет какого-то одного «почему». Я и сам не могу сказать точно. — Когда ты понял, что разлюбил меня? — Кир… — Скажи! — Ну, нельзя сказать определённый момент. Это же всегда происходит постепенно. Кир, ну признай, что то, что между нами сейчас — сложно назвать любовью. Если бы мы любили друг друга, — Андрей стал повторять слова отца, — мы бы нашли слова. Мы бы были вместе, а не бегали бы друг от друга. Кира отняла лицо от ладоней; по нему текли отчаянные слёзы. — Я не бегала от тебя! — почти по слогам, с нажимом произнесла она. — Я просто видела, что тебе абсолютно наплевать. — Мне не наплевать. Я просто сам страшно вымотан. И тоже нуждаюсь в поддержке. — Не я начала тебя избегать. Я всегда здесь! Рядом! Это ты вечно где-то там. Это тебе нужно уединяться от меня. «Ясно, — подумал Жданов практически без единой эмоции, — по десятому кругу». — Кир, мы уже выяснили, что в этой истории я плохиш. Позволь не отравлять твою жизнь дальше. — Конечно, — покивала Кира, вытирая слёзы и устремляя взгляд в окно, — лучше просто свалить и ничего не решать. Я слишком плох, но делать с этим ничего не буду. Но, знаешь? Делай, что хочешь. У меня нет сил умолять тебя остаться. — Мне это и не нужно, — ответил Жданов. Помолчали. В общем-то, Андрей и не ждал, что это решение будет совместным. Он был готов к обвинениям и, наверное, в самом деле заслужил их. — Забавно. Я сейчас вспомнила день показа. Я тогда накачалась, если ты знал. Но помню всё очень хорошо. Кристина с Викой куда-то отошли, а я общалась знаешь с кем? С другом Пушкарёвой. — С Зорькиным, что ли? — выпал в осадок Андрей. — Да, с ним. Самое ироничное, — по щекам потекли новые слёзы, — что случайный человек, человек, которому до меня вообще никакого дела не должно быть, слушал меня так, будто мы старые друзья какие-то. Меня!.. Андрей, ты знаешь, как давно меня никто не слушал? — Кир. — Ощущая проклятое щемящее чувство, Жданов поднял руку и осторожно, невесомо погладил Киру по макушке. — Что «Кир»? Я за этот час получила столько тепла, сколько за последний год не получала. Почему человеку со стороны до меня больше дела, чем родным? Кристина умотала в свой Непал как ни в чём не бывало, ты — вообще решил уйти совсем. — Я делаю это для нас обоих. Больше Андрей не знал, что сказать. Он и так начинал чувствовать себя самым большим гадом на свете — и даже воображаемая перспектива того, что потом будет лучше, пока что не грела. Пока Кира так сидит и пусто смотрит на стоящий где-то вдалеке Биг Бен, облегчение наступить не может. И пускай Кира ведёт себя как ребёнок, учитывая только лишь то, что тяжело ей. Пускай для неё это — центр мира. Пускай он понимает, что расстаётся со взрослой, адекватной девушкой, а не бросает ребёнка в детдоме — всё равно тяжело. — Это я уже слышала. — Может тогда как-то это прокомментируешь? Что вообще думаешь? Воропаева некоторое время оставалась безучастна; Андрей даже подумал, что разговор окончен. Но потом она повернула лицо и оказалась со Ждановым практически нос к носу. Слёзы уже не текли — от них остались едва заметные прозрачные дорожки. — Знаешь, я тоже успела что-то надумать за последние дни. В какие-то моменты мне казалось, что я хочу умереть, и чтобы ты тоже умер. Потом я думала, что уже почти готова тебя отпустить. Что я дура, что ли? — Она горьковато улыбнулась: — Понимала, к чему всё идёт. Но, к сожалению, так и не подготовилась. Андрей, я не святая — мне больно от того, что ты уходишь. — Она уткнулась носом в щёку бывшего жениха, и Андрей почувствовал что-то сродни запоздалой, надтреснувшей нежности: — Очень больно. Если бы ты сделал это после смерти родителей, я бы вообще свихнулась. Но-о… теперь у меня есть опыт! Я пережила смерть больше, чем половины семьи. Что, неужели твой уход не переживу?.. Это был вопрос, скорее, к самой себе. — Кир, — тихо сказал Жданов, — я же не умер. Мы всё равно будем рядом. В какой-то степени. — Не знаю, хорошая ли это новость. — Какая? Что я не умер? — И это тоже. — Кира отстранилась. — Мда. Могла ли я четыре года назад представить, что всё обернётся именно так? — Не знаю. Разве кто-то может? Иначе люди бы вообще не начинали встречаться. — Андрей. А скажи мне, только честно. Ты меня хоть когда-нибудь любил? Хотя бы самую малость. — Кира… — Скажи! Мне будет так легче, если я буду знать. Жданов снял свои вездесущие очки и посмотрел на Воропаеву ещё раз — вспомнил их самые первые дни вместе. Поездку в Питер, Чижика-Пыжика, всю спущенную на него мелочь. Как они счастливы и беспечны были тогда. Как много смеялись и вообще, совсем не ссорились. И казалось, что так — счастливо и беспечно — будет всю жизнь. — Конечно, любил, — искренне ответил Андрей. — И это не для того, чтобы тебя утешить. Кира, его когда-то Кира, быстро подалась вперёд. Обхватила его шею руками, застыв в коротком объятии. Как будто собиралась перед последним рывком; хотела ощутить его близость в последний раз. А затем, так же резко, отстранилась. — Уходи, пожалуйста. Андрей не ослушался. Медленно поднялся с кровати. Не потому, что хотел поскорее сбежать из этой сумеречной, наполненной печалью, комнаты, а потому, что чувствовал — так Кире нужно. Так будет легче пережить то, что произошло сейчас. Кинув последний взгляд на хрупкий, изогнутый силуэт, он открыл дверь. — Прости. И, не дождавшись ответа, вышел. Папа был прав: сахарно и сладко не вышло. Может, когда-то всё изменится. А пока — они по разные стороны этой чёртовой двери.