Перевертыши

      Чайки над Тир-Фради кричат так же, как над Сереной. Фабьенн де Сарде почти может слышать звонкий голосок Дианы д`Орсей, своей маленькой кузины, перекрикивающей птиц: «Лодка! Большущая лодка входит в гавань!» Наверное, все началось, когда Диана потребовала показать ей корабль, на которой Фабьенн уплывет далеко-далеко за океан. Если бы не болтовня семилетней девочки, жаждущей узнать все о навтах, упомянул бы капитан Васко о своем пропавшем коке? Встретила бы Фабьенн Визаса, веселого белокурого навта с мечтой отыскать родителей? Взяла бы его в команду исследователей Тир-Фради? Поддавшись на уговоры, проникла бы в святая святых навтов, чтобы узнать его истинное имя?       Эти мысли порождают только жалость к себе, пронзительную, как чаячьи вопли, и все же Фабьенн бредет по едва заметным следам на песке. Прилив вот-вот начнется, океан дышит глубоко и нетерпеливо, разнося по воздуху ароматы соли и гниющих водорослей.       Визас (или все-таки уже Константин?) сгорбившись, сидит на скалах, там, где океану, о котором он говорит то как о суровом отце, то как о нежнейшей любовнице, до него не добраться. Будто пытаясь забыть о всем, что делает его навтом, он стянул с головы треуголку, скинул бушлат, и теперь закатное солнце золотит загорелую кожу его спины, ветер треплет светлые волосы. Только серые глаза невесело смотрят через густую вязь татуировок, от которой ему никогда не избавиться, какое бы имя он ни носил.       — Думаешь, адмирал Кабрал знала об этом всем, когда списывала меня на берег? — говорит он без всяких вступлений. — А капитан? Мог он так поступить со мной?       — Какая разница? — Фабьенн садится рядом, щурясь, смотрит на океан, сливающийся теперь с небом: бледная голубизна, сияющее серебро и огненный шар, вокруг которого сходятся две стихии. — Может быть, и знали. Но так ведь и ты все равно получил ответ.       — Я ведь столько лет думал, что родители продали меня навтам, потому что у меня десяток братьев и сестер, или им нечем было меня кормить, или просто заплатить за выпивку... За таких детей платят по весу — медяк за унцию. А я — княжеский сын! Даже представить не могу, сколько за меня отвалили. Благородная кровь, — Константин (или по-прежнему Визас?) почти выплевывает эти слова, — ценится даже не в золоте!       Фабьенн решается положить ладонь на его руку выше локтя, поглаживает мягкий, до белизны выгоревший на солнце пушок.       — Не могу поверить, чтобы дядя отдал собственного сына в обмен на сиюминутную выгоду. Должно было случиться что-то, способное изменить судьбу нашей страны, необыкновенно важное, раз и навты решились запросить такую плату. Может быть, эта сделка спасла Серену.       Визас фыркает, но не отнимает руку.       — И как я не замечал, что горшки на камбузе начинают сиять в моем присутствии, ведь я же такой особенный? А впрочем, какая разница? Я навт, и останусь таким до своей смерти. Это ничего не изменит. К каким-нибудь крестьянам или ремесленникам я мог бы прийти и напомнить, что был у них такой сын, но князь д`Орсей... Хорошо, что он никогда даже не узнает о каком-то коке Визасе.       — А ты никогда не думал, что князь и устроил твое похищение в Новой Серене? — Фабьенн облизывает вдруг пересохшие губы. — Зачем бандитам похищать какого-то кока Визаса, пусть и задолжавшего в таверне? Что если князь узнал тебя и...       — Проклятье, — Визас наклоняет голову, цепляет и дергает белокурые пряди. — Почему это так сложно, а? Может, навты не так уж неправы, когда запрещают нам знать даже собственные имена.       — Возможно, это не так уж плохо. У тебя все-таки есть отец, мать... — Фабьенн невольно улыбается, вспомнив оживленное личико Дианы, ее белокурые локоны, — ... маленькая сестра.       — И кузина, — впервые Визас смотрит прямо на нее. — Любезная, добрая, ослепительная и недостижимая, как солнце.       Фабьенн чувствует, что должна сказать: это ничего не меняет. Она слишком хорошо знает дядю: он попытается вернуть единственного живого сына во что бы то ни стало, а пропасть между наследником князя д`Орсей и его бедной родственницей так же велика, как между эмиссаром де Сарде и простым навтом. Но прямо на ее глазах недоступное солнце погружается в морскую гладь, окрашивая ее алым, и Фабьенн не хочется больше говорить, ничего объяснять. Ей все равно, кто сейчас рядом с ней, Визас или Константин. Она хочет целовать эти твердые чувственные губы — и она их поцелует.       Визас пахнет солью и солнцем и даже на вкус как океан; его зубы гладкие, как обкатанная волнами галька, и Фабьенн скользит по ним языком, прежде чем погрузиться в глубины. Поцелуй выходит долгим, неловким, мокрым, восхитительным, и его совсем не хочется прерывать, даже чтобы глотнуть воздуха. Она гладит, мнет, целует и царапает Визаса, где только может дотянуться, — от мягких завитков на затылке до лопаток, от ключиц до плоского, вздрагивающего под ее ладонями, живота. Ей нравится слышать его вздохи, нравится чувствовать на коже пальцы, неловко пробирающиеся под одежду. Визас предприимчив и безыскусен одновременно — навт, всего лишь навт, не блестящий кавалер из Серены, но разве не это привлекло ее?       Визас начинает расстегивать штаны и вдруг останавливается, смущенно смотрит на нее.       — Ты ведь любила кого-нибудь раньше?       Этот вопрос ненадолго ставит Фабьенн в тупик, пока она не понимает, что Визас, со присущей ему временами выспренностью, всего лишь пытается спросить, знала ли она мужчин до него. И все же она почему-то отвечает на оба вопроса разом:       — Одного солдата, который погиб вместе с твоим старшим братом. Это было давно, но не настолько, чтобы я все забыла.       По его лицу невозможно понять, обрадован ли он или немного разочарован, но Фабьенн не собирается давать ему много времени для раздумий. Острые скалы мало похожи на ложе любви, и она оседлывает Визаса сама. Мелкие камешки все равно впиваются в колени при каждом движении, но Фабьенн даже нравится эта маленькая боль, только оттеняющая удовольствие. Она наблюдает за лицом Визаса, пока двигается на нем: светлые брови сведены на переносице, губа закушена, — он как будто даже сейчас думает о чем-то, что не имеет отношения к ней, Фабьенн, и она прижимается к нему, языком и губами стирает это странно сосредоточенное выражение.       Даже в ночной прохладе они долго не размыкают объятий, согреваясь жаром тел друг друга. Визас просовывает одну руку под голову Фабьенн, другой гладит ее растрепанные волосы и молчит. Если он и вздыхает, то его дыхания не слышно за шумом океана вокруг, но сердце по-прежнему быстро-быстро колотится под ее ладонью.       Наконец рука под головой Фабьенн напрягается.       — Холодно становится. Надо возвращаться... моя дорогая кузина.       И она понимает, что утром увидит рядом с собой уже Константина д`Орсея.