Перевертыши

      «Счастливая монета» всегда напоминала Фабьенн крысиную нору со множеством отнорков и лазов, предназначенных для незаметного входа и быстрого отступления, а также камер и кладовок, заботливо выстланных тряпьем и птичьим пухом; трудно было не воображать напряженно дрожащие усы и длинные голые хвосты у обычных ее посетителей. И вот теперь сама Фабьенн в плаще и маске стояла возле одной из таких дверок, сжимая в кулаке неприятно нагревшийся тяжелый ключ. Она не питала иллюзий насчет того, что это делает ее неузнаваемой, но «если не быть, то казаться» оставалось одним из лучших правил хорошего тона. Эмиссар де Сарде не имела права на глазах слуг и приличного общества привести в свою резиденцию и свою спальню какого-то навта, но если бы некая благопристойно укрытая особа пришла в дом свиданий поразвлечься хоть с целой командой моряков, никакое пятно не могло лечь на репутацию княжеской семьи. Всегда следовало играть по правилам — они допускали так много толкований.       В конце переулка замелькали красноватые пятнышки фонарей, послышался тяжелый топот — приближался патруль Монетной Стражи. Это вывело Фабьенн из задумчивости: такая встреча нужна была ей меньше всего. Отперев дверь, она шагнула через порог.       Любовное гнездышко, одно из лучших у Дитера, стоило своих денег: комната без нелепых претензий на роскошь, вроде парчового балдахина, томных серенских пейзажей или шкур экзотических зверей, но чистая и с большой удобной кроватью, застеленной свежим бельем. Одна дверь выходила прямо на улицу, другая вела к питейному залу. Имелся даже люк в подвал, так что у застигнутых врасплох любовников всегда мог найтись путь к спасению. Как подозревала Фабьенн, наверняка имелись тут и другие ходы, а может быть, и замаскированные глазки для наблюдения, но с этим приходилось мириться, как и с неистребимыми запахами борделя — дешевых духов, табачного дыма, человеческих испарений, въевшимися в сами стены.       Визас, похоже, ждал ее давно. Комната была жарко натоплена, — видимо, предполагалось, что горящие в камине дрова придадут атмосфере больше интимности, — так что он скинул бушлат и теперь в рубахе стоял возле очага, перебирая безделушки на каминной полке: терракотовые и бронзовые фигурки совокупляющихся в самых немыслимых позах пар, а еще жеманных пастушек и бравых солдат при полном параде.       При виде Фабьенн лицо Визаса просияло. Он стремительно шагнул к ней, дурашливо помедлил, будто собираясь прильнуть поцелуем прямо к черному бархату маски, но вместо этого сбросил с головы Фабьенн шляпу и запустил в волосы пальцы. Одну за другой Визас неторопливо вытаскивал шпильки, распуская туго скрученный узел, массировал стянутую кожу. Фабьенн прикрыла глаза, сама себя чувствуя таким же немилосердно скрученным узлом, который наконец-то ослабляют, и позволила Визасу развязать ленты маски.       — Моя путеводная звезда, — прошептал он наконец, и Фабьенн ощутила легкое прикосновение к губам, — я уже испугался, что сегодня ты не взойдешь на моем небосклоне.       — А разве навты не привыкли вести свои корабли через штормы и бури, не видя на небе ничего, кроме клубящихся туч? Говорят... — поцелуи становились все жарче, все лихорадочнее, — вы владеете... особым колдовством...       — Это всего лишь инструменты, госпожа де Сарде, сложные и прихотливые, а потому нуждающиеся... в особой настройке...       Визас направил ее ладонь к своему паху, и Фабьенн чуть не засмеялась прямо во время поцелуя. Ее забавляла, а где-то и удивляла находчивость Визаса в легкой салонной болтовне, как будто он вырос на паркетах княжеского дворца, а не на корабельной палубе. Ее вымечтанный кузен, беспечный острослов... Но каждая мысль о Константине д`Орсее только увеличивала тревогу, а сейчас Фабьенн невыносимо хотелось забыться.       — Я не могу ждать, пока вы настроите свои прихотливые инструменты, мореход: моя маленькая лодка жаждет укрыться в спокойной гавани.       — Спокойной?..       — Хорошо, я не возражаю против небольшой качки...       Плащ Фабьенн упал на пол, и Визас немедленно притянул ее к себе еще ближе. Она зарылась лицом в его шею, наслаждаясь прикосновением к коже — атласно гладкой за ухом и колючей там, где уже пробивалась щетина. Он всегда вкусно пах чем-то пряным, гвоздичным, словно пропитался ароматами специй за время службы на камбузе. От прикосновений Фабьенн дыхание Визаса участилось, но руки остались нежными, как и обычно. Он никогда не сдирал с нее одежду, словно дешевую оберточную бумагу с кулька со снедью; кончиками пальцев изучал и ласкал каждый открывшийся участок кожи, прежде чем обнажить следующий, — но сейчас предавался этому занятию, пожалуй, даже чересчур неторопливо, так что Фабьенн пришлось ответить на чужое коварство своим. Куда быстрее победив пуговицы на его штанах, она запустила руку в кальсоны и была вознаграждена стоном Визаса, когда он толкнулся ей в ладонь.       — Нечестно!       — Не только ты... сегодня долго ждал... — Фабьенн тоже было уже непросто подбирать слова.       Визас подхватил ее на руки, отнес на постель, и наконец стало неважно, сколько пар совокуплялись там до них. Выпутываясь из остатков собственной одежды, Фабьенн испытывала почти физическое удовольствие, наблюдая за тем, как Висас избавляется от своей.       Ей нравилось, какой он поджарый и стройный; нравился теплый оттенок его загорелой кожи — прянично-смуглой на руках и шее и золотистой на груди, которой реже касались солнечные лучи; нравились выгоревшие добела густые волоски на предплечьях и русая курчавая поросль в паху, вокруг вздыбившегося члена, — весьма основательного бушприта, на ее вкус.       Улыбаясь, Фабьенн сомкнула вокруг него пальцы, деликатно потянула Визаса к себе за столь деликатную часть. Он охотно повиновался и шумно вздохнул, когда Фабьенн потерлась щекой о бедро, прежде чем заменить пальцы губами и языком.       Конечно, она не была вполне искренней с Визасом в первый раз: после Курта у нее были любовники, но то были необременительные, пожалуй, даже вежливые связи, коим аристократам обоего пола полагается предаваться до вступления в брак, чтобы хранить верность, уже пресытившись удовольствиями плоти. Она знала мужчин — но любила ли их?       Возможно, она не любила и Визаса, но это не имело никакого значения сейчас. Она дразнила его, касаясь только головки — легонько, почти робко, пока Визас, разочарованно застонав, не высвободился и не залез на кровать рядом с ней.       — Не так уж тебе и не терпится! — выдохнул он ей в губы после жадного влажного поцелуя.       Фабьенн выпустила его из объятий, улыбаясь. Села на пятки, поправила упавшие на лоб волосы.       — Может быть, мне хотелось пропустить только ту часть, где мы еще не в постели.       Визас заворчал, обхватил ее со спины, накрыл ладонями приподнявшиеся груди. Фабьенн благодарно вздохнула и выгнулась, когда одна его рука продолжила стискивать мягкую плоть, а вторая поднялась вверх, неторопливо лаская шею и горло. Фабьенн запрокинула голову и вдруг ощутила, как язык Визаса обводит шероховатые контуры ее метки.       Это прикосновение оказалось более интимным и смущающим, чем все до него; неожиданно сконфуженная, Фабьенн отпрянула. Она ненавидела это зеленоватое выпуклое пятно, похожее на уродливую медузу, чьи расползшиеся под кожей щупальца ничем не получалось замаскировать. Было лучше, когда мужчины делали вид, что вовсе не замечают его.       Визас растерянно взглянул на нее.       — Я надавил слишком сильно? — Он повертел в воздухе растопыренными пятернями, очевидно, уверенный, что слегка придушил ее.       — Нет, просто... ты коснулся... — Фабьенн смахнула волосы на сторону, привычно закрывая метку.       — Ох. Она болит?       — Нет, просто... — Фабьенн поморщилась, сознавая, что начинает бестолково лепетать. — Тебя она не смущает?       Визас ухмыльнулся, проводя рукой по собственному лицу.       — Чем? Мы оба — меченые.       Фабьенн закатила глаза, прежде чем накрыть губами татуировку на его подбородке, и разговоры прекратились сами собой. Ей многому приходилось его учить: пылкость Визаса причудливым образом переплеталась с неискушенностью. Услышав, что женскую щель тоже можно ласкать языком, он озорно округлил глаза и заявил, что отродясь не пробовал столь удивительного блюда, и все же любовные изыски будоражили его любопытство.       В наставничестве были и свои преимущества: все тело Визаса оказывалось в ее распоряжении. Фабьенн тоже прижималась к его спине, терлась о нее напрягшимися сосками, ласкала руками грудь и член; лежала, распростертая, на кровати, пока он сверху донизу целовал ее тело, и лохматила светлые волосы, когда язык Визаса старательно трудился между бедер; сама опрокидывала его на спину; позволяла опрокидывать себя; гладила его щеку и приоткрытые губы, когда он нависал над ней, довершая дело быстрыми грубоватыми толчками.       Потом они просто лежали рядом, потные и изможденные: Визас — на животе, подложив под подбородок скрещенные руки, она — на боку, закинув ногу на его бедро, изредка прижимаясь быстрым поцелуем к влажному плечу.       — Останешься на ночь? — наконец пробормотал Визас, поворачиваясь к ней.       — Мне надо вернуться к госпоже де Моранж. Официально я еще не вернулась из Ведрайса, помнишь?       — Ого, так госпожа эмиссар поспешила ко мне, презрев дипломатические обязанности?       Фабьенн толкнула его кулаком в плечо, прежде чем спустить ноги с кровати.       — Не будь таким самоуверенным. Я просто хотела снова взглянуть на развалины рядом с деревней. Есть в них что-то странное...       — Не оправдывайся — я сам понимаю, что перед моим очарованием невозможно устоять!       Визас негромко засмеялся, когда Фабьенн, уже налившая воды в таз, швырнула в него мокрой тряпкой, и сам сел на постели.       — Расскажи еще что-нибудь о нашей семье, — попросил он уже совсем другим голосом.       Каждый день Фабьенн говорила себе, что привыкла к тому, что Визас — это Константин д`Орсей, и всякий раз терялась, когда он с такой легкостью напоминал о том, что они кузены. Впрочем, как знать: может быть, ему приходилось делать такое же усилие над собой, как и ей — чтобы отвечать ему в тон.       — О ком ты хочешь знать?       — О моем... — все-таки он запнулся. — О Филиппе д`Орсее.       — Я мало его знала. Филипп был старше меня на десять лет — в детстве это огромная разница, а в юности мы не успели сблизиться. Но, пожалуй, я восхищалась им, когда была девочкой: он был красавец, светловолосый, как ты, но массивный, невероятно высокий. Настоящий великан! Говорили, он пошел в свою мать, которая умерла еще до моего рождения. Филипп любил танцы, фехтование, охоту... что его и погубило.       — Мы ведь заходили в Серену вскоре после его смерти, — после долгой паузы сказал Визас. — И во всех тавернах шептались, что дело нечисто. Удивительное ведь совпадение, что наследник престола погибает за неделю до собственной помолвки, а через несколько дней его мачеха объявляет о своей беременности.       — И кого же винили в тавернах? Княгиню, которая мечтала сделать наследником собственного ребенка и потому избавилась от пасынка, или князя, который узнал, что жена наставляла ему рога с его же сыном, и смыл позор с родового имени кровью?       — А кто-нибудь был прав? — Визас следил за ней потемневшими серьезными глазами.       Покончив с мытьем, Фабьенн принялась натягивать одежду.       — А почему тебе кажется, что я знаю о его смерти больше, чем те, кто болтал о ней за стаканом вина? Во дворце даже говорить об этом боялись. Дядя обожал Филиппа, и смерть твоего брата его сокрушила. Но не думаю, что у Филиппа интрижка с твоей матерью — его вкусы были несколько иными.       — Так это мог быть несчастный случай?       Она помедлила с ответом, пытаясь справиться с невольным раздражением. Эта ночь должна была быть о радостях плоти, не о грязных секретах. Фабьенн понимала, почему он хочет знать, и сама, наверное, с такой же мучительной настойчивостью расспрашивала всех, оказавшись на его месте, но все же...       — В честь помолвки устроили большую охоту, но погода внезапно испортилась, пошел сильнейший дождь, и Филипп с двумя телохранителями отстал от остальных. На следующий день их тела и трупы лошадей нашли на берегу, среди остатков моста, — его снесла поднявшаяся вода. Возможно, они были на мосту, когда это случилось, или же пытались пересечь реку вброд.       — Довольно глупое решение.       — Филипп был безрассуден. Если мысль приходила ему в голову, не стоило и пытаться его переубедить. Наоборот, лучше было согласиться и с энтузиазмом поддержать очередную безумную идею, чтобы та ему разонравилась.       Визас хмыкнул.       — Теперь я по-настоящему верю, что мы братья!       — Конечно, были люди, которым была выгодна его смерть — и княгиня в их числе, — но Филипп мог найти ее и сам. Я не знаю правды. Я просила позволить мне хотя бы взглянуть на тела, но они были слишком изуродованы.       Фабьенн не сразу заметила свою обмолвку, а вот Визас ее не пропустил.       — Одним из этих телохранителей и был солдат, которого ты любила?       — Я думала, ты хочешь узнать что-нибудь о Филиппе, а не о моих любовниках.       — Прости. — Визас вздохнул и поднялся с постели, мягко коснулся напряженных плеч Фабьенн, прежде чем обнять ее со спины. Прикосновение горячего обнаженного тела оказалось мучительно волнующим даже через одежду. — Хватит расспросов. Все эти люди не имеют никакого отношения ко мне.       Он даже не пытался произнести эти слова так, чтобы она в них поверила.       — Другие навты кажутся вполне довольными своей судьбой, — осторожно подбирая слова, сказала Фабьенн. — Связать жизнь с морем, ничего не знать о «земной» семье. Тебя же это беспокоило всегда, с самой первой нашей встречи. Тебе было плохо у навтов?       Визас фыркнул, отстраняясь, и подобрал с пола штаны.       — Скорее, это они намучились со мной. Когда ребенка жертвуют морю, его трижды окунают в волны: первый раз — чтобы смыть прежнее имя, второй — чтобы оно приняло его, нагого и безымянного, каким он уйдет в водную могилу, и третий — чтобы приветствовать рождение нового навта... Я уверен, адмиралтейство не раз пожалело, что море на третий раз не выплюнуло меня, как пробку! Из меня даже хорошего матроса не вышло: все, чему я научился, это варить похлебку, драить палубу и трепать языком. Невеликое приобретение, знаешь ли. Нет, капитан Васко всегда неплохо ко мне относился, но... — Будто спохватившись, Визас закончил совсем другим тоном: — Так что суша и впрямь всегда была мне по душе. Где еще умение трепать языком может оказаться настолько важным, а, госпожа эмиссар?       В его голосе, когда он говорил о прежней жизни, самым тревожным образом переплетались искреннее почтение и наигранное пренебрежение. Можно было только надеяться, что на ее собственном лице ничего не отразилось: уже не раз Фабьенн убеждалась, что Визас не менее наблюдателен, чем она. Но мысли о будущем пугали ее. Что если Визас захочет не просто узнать о Константине, а стать им? Этой истории никогда не стать счастливой сказкой и воссоединении любящей семьи: в Серене, возможно, еще долго не узнают правду, но что скажет Кабрал, если до нее дойдут какие-то слухи? Одно дело — списать на берег негодного кока, другое — отнять у моря поднесенный ему дар. Не только островитяне чтут свои святыни, последствия могут быть разрушительными: разорванные договоры, прекращение перевозок... Разве не это обязанность эмиссара де Сарде — предотвратить подобное любой ценой?       — Мне кажется, ты забыл про еще один свой талант, — произнесла Фабьенн вслух.       — Про этот? — Визас взглянул на нее через плечо, дразняще опустив длинные ресницы.       — Про этот, соблазнитель, — она протянула ему позабытую на кресле саблю в ножнах. — Ты ведь хороший фехтовальщик.       — Солонину я все равно нарезаю куда быстрее и тоньше! Но раз уж речь зашла о моем мастерском владении оружием, могу ли я предложить свое общество прекрасной хрупкой леди, чтобы проводить ее через полный опасностей ночной город?       — Сегодня, пожалуй, он безопасен как никогда, — самую малость сдвинув портьеру, Фабьенн наблюдала за тем, как проходит мимо очередной патруль. — Впервые вижу на улицах столько стражи.       Она не могла сказать, что Монетная Стража халатно относилась к своим обязанностям, но обычно ночные обходы совершались в полночь и перед рассветом, и два патруля за час — это было чересчур.       — Давай-ка выйдем через другую дверь, — почувствовав ее настроение, произнес Визас. — Не знаю, как это работает, но чем больше стражников я вижу, тем сильнее чувствую, что моя совесть нечиста.       — Что-то произошло, — Фабьенн торопливо надела маску, — или происходит. Ты ни о чем не слышал?       — Да вроде днем все было как обычно. Может быть, чуть меньше народу в таверне...       Или Визас несколько преуменьшил, или с наступлением темноты ситуация изменилась к худшему: Фабьенн поразила тишина внутри «Счастливой монеты». Дитер заботился об уединении «голубков», как он игриво величал посетителей задних комнат, и все же таверна Монетной Стражи никогда не пустовала. Стоило открыть дверь, и беспокойный гул голосов слышался издалека: наемники горланили песни за выпивкой, играли в нарды и кости, выкрикивая ставки, тащили в номера хихикающих девиц. Сейчас же огромное здание казалось пустым. Какая-то служанка, непричесанная, в нижней юбке, пробежала из комнаты в комнату через темный коридор, но задвинула за собой засов, прежде чем Фабьенн успела ее окликнуть.       Выражение беспечного озорства исчезло с лица Визаса. Он положил руку на рукоять палаша, сделал знак, чтобы Фабьенн держалась позади. В другое время ее бы позабавила такая забота, но сегодня при ней был только пистоль — не лучшее оружие на случай внезапной схватки, да несколько гранат — более полезных, но слишком опасных, чтобы использовать их под крышей.       Половицы скрипели под ногами раздражающе громко, пока они шли к питейному залу. Визас беззастенчиво дергал ручки дверей, но все девицы заперлись и сидели тихо, как мыши, не пытаясь узнать, кто их беспокоит, или прогнать непрошенных визитеров. Редко-редко слышался сбивчивый женский шепот, и снова все затихало.       После узких душных коридорчиков зал показался необыкновенно светлым и пугающе огромным. По крайней мере, тут не валялось тел, не видно было изготовившихся к бою молодчиков, но Фабьенн так и не выдохнула с облегчением. «Счастливая монета» опустела не совсем, но несколько горожан совершенно терялись среди среди голых столов и задвинутых табуретов и, казалось, пытались спрятаться за своими кружками пива. Не видно было ни одного солдата Монетной Стражи, даже охранников. Только одна подавальщица жалась к Дитеру, который вместо бармена протирал тарелки за стойкой, невозмутимо водрузив на нее аркебузу.       Размеренное движение тряпки прекратилось, как только Дитер заметил Фабьенн, и отвратительный холодок пробежал по ее затылку. Маска могла скрывать метку, но если Визас не водил в «Счастливую монету» половину Новой Серены, личность его спутницы едва ли могла остаться секретом.       Фабьенн любезно кивнула, надеясь про себя, что после такого приветствия Дитеру будет труднее наставить на нее аркебузу, и помолилась про себя, чтобы Визасу не пришло в голову спросить: «А где все?» — шестое чувство подсказывало, что делать этого не стоит.       — Госпожа... моя, — протянул Дитер, и эта запинка сказала Фабьенн о многом. Да и выражение покрытого оспинами лица, обычно сиявшего профессиональной улыбкой, стало непривычно растерянным. Подавальщица так и вовсе застыла, приоткрыв рот и прижимая к груди поднос, словно щит.       — Прекрасная комната, прекрасный вечер, как и всегда, — отбросив предостерегающую руку Визаса, Фабьенн прошла к стойке, старательно не глядя на оружие, до которого Дитеру было так легко дотянуться. — Благодарю за гостеприимство.       Она опустила на отполированное дерево тяжелую золотую монету, неприятно нагревшуюся в потной ладони, но Дитер и не взял ее сразу. Его взгляд стал не таким ошеломленным, потяжелел, но Фабьенн не хотелось пускать в ход пистоль первой. Наверное, это было глупо, но она все еще боялась ошибиться и закончить дело ненужным насилием.       — Да-да, все было великолепно, но побереги дрова для зимы, хозяин, — Визас вклинился между ней и стойкой, мягко подтолкнул к дверям, одновременно закрывая от Дитера своим телом. — Предпочитаю потеть на простынях, а не в ожидании!       Он вел, почти тащил, Фабьенн перед собой, и эти несколько шагов показались ей целой вечностью. Наконец она услышала голос Дитера — тоже мало напоминавший о фривольных интонациях и сальных шуточках распорядителя борделя:       — Вы знаете, что я хорошо отношусь к вам, моя госпожа.       Это был не вопрос.       — Да, Дитер, и я очень это ценю, — отозвалась она как можно легкомысленней, наконец-то нащупывая дверную ручку.       Еще один шаг, и они с Визасом выскочили наконец в прохладу ночи — вспотевшие, задыхающиеся. Живые. Визас немедленно толкнул ее в сторону от двери, поволок за собой, и они в два прыжка пересекли улицу, нырнули в пропахший мочой проулок, потом еще один, и еще, перемахнули через забор, оказавшись в чьем-то саду, — к счастью, без сторожа или брехливой собаки, — и только там, затаившись под ветвями айвы, смогли перевести дыхание, но не разговаривали еще долго, боясь услышать звуки погони. Однако ночь была тиха, только трещали сверчки да где-то вдалеке лениво погавкивали псы. Новая Серена спала — или, по крайней мере, казалась спящей.       — Дитер просто не ожидал увидеть тебя в городе, — вдруг сказал Визас, будто отвечая на не заданный Фабьенн вопрос. — Просто не ожидал...       Темнота скрадывала его черты, но Фабьенн слышала, как шумно он сглатывает слюну, пытаясь успокоиться. Ее и саму начинало трясти, но время для заламывания рук было неподходящее.       — Может быть, он не готовился убивать меня или кого-то еще намеренно, — отозвалась она как можно рассудительнее. — Однако знает. что происходит в городе, и подготовился к неожиданностям. А я стала одной из них. В «Монете» ведь никого не осталось — вся стража поднялась по тревоге. Мне нужно вернуться во дворец как можно быстрее.       — Что? — Визас даже схватил ее за руку, словно Фабьенн могла щелкнуть каблуками и перенестись в самое пекло.       — Наместница или знает, что происходит, или что-то произошло с ней, и мне надо узнать об этом. Что еще ты предлагаешь? Постучать в дверь этого дома и поинтересоваться последними новостями у хозяев: вдруг они осведомлены лучше, чем ты?       — Послушай, Дитер же сам лейтенант Монетной Стражи. Если Моранж хватил удар или город захватили чудовища, разве он не должен был сообщить тебе об этом, а не глядеть так, словно призрака своей бабушки увидел?       Визас говорил вполне разумные вещи, но мысли Фабьенн уже были заняты другим. Она не могла расхаживать по Новой Серене в маске и бархатном плаще: одежда, пригодная для галантных приключений, могла скорее привлечь ненужное внимание, чем скрыть на улицах города. Она протянула руку:       — Снимай-ка бушлат. И шейный платок тоже.       Визас в изумлении замолк на полуслове, и Фабьенн едва не рассмеялась, хотя ситуация не располагала к шуткам.       — Я не замышляю ничего непристойного. Но если мне почему-то нельзя выглядеть собой, всяко безопаснее выглядеть кем-нибудь еще, не так ли? Даже Монетная Стража вряд ли захочет без весомой причины связываться с навтами.       Визас заворчал, но повиновался. Фабьенн нарисовала влажной землей на лице зигзаги и полосы, растрепала волосы, прежде чем повязать их шейным платком на манер косынки, и повыше подняла воротник бушлата. На близком расстоянии эта маскировка мало кого могла обмануть даже в темноте, но Фабьенн как раз и рассчитывала избежать ненужных встреч.       Все это время Визас ожесточенно жевал спелые айвы, а когда Фабьенн закончила с маскарадом, чуть не силой всунул ей в руки несколько желтых плодов.       — Мы — матросы с «Золотой каракатицы», меня звать Кристо, тебя — Мануэла, возвращаемся из увольнительной после веселой ночки, говорить буду я, а ты — есть айву, понятно? У тебя слишком хороший серенский выговор для навта.       — А почему с «Каракатицы», а не с «Морского конька»?       — Если что-то пойдет не так, не хочу приплетать сюда капитана Васко. Он этого не заслужил.       На мгновение у Фабьенн мелькнула мысль спросить о чувствах, которые он испытывал к своему капитану: «Морского конька» Визас оставил позади без сожалений, но уж слишком часто сравнивал себя с «образцовым навтом» и беспокоился о нем. Однако для этого не было времени, да и в искренности ответа она сомневалась.       — Тогда пошли, Кристо, — она постаралась глотать гласные, как это делал сам Визас, когда волновался. — Гуляем, пока ночь еще молода!