Сделано в Юньмэне

      … И новые неприятности.       В назначенный срок они с Вэй Усянем и главой Яо прилетели на переговоры и чуть не попали на суд предков.       Чан Цыань и его люди лежали выпотрошенные и убитые, а Цзян Чэну и Вэй Усяню пришлось отбиваться от неизвестных костяных тварей. Вернее, не знал их Цзян Чэн, а вот Вэй Усянь…       — С дороги, шиди!       Судя по яростной и беспощадной атаке, Вэй Усянь этих уродов прекрасно знал.       Как и они его.       — С чего бы это! — Рявкнул Цзян Чэн и полез в драку, потому что когда это он упускал возможность дать удовольствие Саньду и Цзыдяню?       Цзян Чэн взмахнул кнутом, доставая одну особенно уродливую мерзость, рванул рукоять на себя…       И чуть не остался без руки.       — Ах ты дрянь!       Твари, с которыми они с Вэй Усянем схлестнулись, оказались много сильнее и кровожаднее, чем обычная нежить. И даже сильнее средних заклинателей. Цзян Чэна чуть не придавило к земле волной духовной силы.       Раздался резкий протяжный свист, от которого у Цзян Чэна пошла кровь из ушей. Это Вэй Усянь играл на своей костяной флейте.        Твари были тупы, кровожадны и очень хотели жрать. А еще у них всех было уязвимое место — та самая костяная маска. Это-то их спасло. Общими усилиями они с Вэй Усянем порубили эту дрянь, а потом смотрели, как останки тают, слово клочья тумана. От Цзыдяня твари разлетались быстрее, чем от мечей.       Под развалинами стены без чувств лежал глава клана Яо.       Глаза Вэй Усяня полыхали красным. Злой, как сотня демонов, он вновь начал играть на Чэньцин и по вспыхнувшему черно-алым следу нашел лаз в земле, напоминающий кроличью нору. От норы разило смертью.       — Это что? — Спросил Цзян Чэн, заранее зная, что ответ ему не понравится.       — Вход в страну мертвых. Точнее, в страну неупокоенных мертвых, — Вэй Усянь занес над норой Суйбянь, — шиди, помоги мне закрыть. Вдвоем быстрее управимся.       — Что делать?       — Бей Цзыдянем по входу.       Цзян Чэн так и сделал, чувствуя себя полнейшим дураком, но это сработало. Вход обрушился, а после они с Вэй Усянем приводили в чувство главу клана Яо и считали погибших, которых оказалось десять человек.       — Ну, вот и ответ, — Вэй Усянь показал на выжранные кишки Чан Цыаня, — ход в страну мертвых открыли через жертву. Я думал, это сделать невозможно.       Глава клана Яо застонал:       — Моя голова… что… что случилось?       — Нас пытались убить.       По мрачному лицу Вэй Усяня Цзян Чэн понял: названный братец знает больше, чем говорит.       Сделка сорвалась, глава клана Яо уперся и начал говорить о дурных предзнаменованиях. Цзян Чэн отругал себя за глупость: надо было брать с собой свиту, тогда бы им с Вэй Усянем не пришлось доказывать, что они ни в чем не виноваты. Им поверили, благо глава клана Яо был жив, но на репутацию легло еще одно пятно.       Едва оставшись наедине, Цзян Чэн выпалил уже ставшие привычными слова:       — Это ты во всем виноват.       — Шиди, а ничего, что эти твари чуть не отъели кусок моей печени?       Опять эти насмешки, опять эта стариковская снисходительность! Цзян Чэн разозлился еще больше.       — Меня это не волнует! Найди мне того, кто нас так подставил!       Сердце Цзян Чэна ели подозрения одно другого страшнее. Он не хотел знать ничего о том, откуда Вэй Усяню ведомо об этих уродах, похожих не то на глубоководных рыб, не то на грёзы пьяного художника, но незнание того, что случилось с Вэй Усянем в те три месяца на горе Луаньцзан, довершили дело. Ладно, Цзян Чэн просто испугался того, что может вылезти из этого дурака!       — Я все сделаю.       Они вновь были главой ордена и его правой рукой.       — И побыстрее. Мало нам пятна на репутации, так мы еще и выгоду упустили. Вот что, притащи мне этого подлеца живым!       — Непременно. Шиди, а тебя ни капли не волнует, зачем тому, кто открыл двери, это вообще понадобилось? Все слишком опасно. Проще убить или напустить лютых мертвецов.       — Хочешь сказать, нам так пытались испортить жизнь? Слишком сложно.       — Не сложно для того, кто хочет, чтобы его оценили и заметили.       Вскоре после этого Цзян Чэну приснился кошмарный сон. Было жарко и душно, он разметался по постели и стонал.       Первый раз ему явились не убитые им люди, не тот Вэнь, что умолял его пощадить, а белесый ад.       Пустыня, простирающаяся до самого горизонта, огромные, в рост двух дворцов, костяные чудовища, черное небо без единой звезды с навеки полной, точно приколоченной луной, бредущий посреди песков Вэй Усянь в черной одежде с чужого плеча и страшный, невыносимый голод, грызущий внутренности. Голод такой сильный, что хотелось есть и скрипящий под сапогами песок, и одиноко торчащие из него колючки, и бело-костяных крыс. Живот подводило, в глазах темнело, лунный свет обжигал, не давая ни отдыха, ни надежды.       Вэй Усянь падал без сил, опирался на свой сломанный, как теперь видел Цзян Чэн, меч, поднимался и шел дальше, отбиваясь от тех, кто хотел поживиться горячей кровью. Так он шел бессмысленно и долго, и ослаб до крайности, пока на него не выскочила огромная паучиха!       Цзян Чэн ждал яркого сражения, того, как названный братец превратит эту мерзость в мясную соломку, но… Вэй Усянь почти позволил этой твари себя убить и сожрать, и отравить паучьим ядом. Паучиха раскрыла огромные жвала, как вдруг получила обломком меча в сердце! Точнее, в костяную пластину, которая прикрывало слабое подбрюшье.       — Ты-то мне и нужна, — сказал Вэй Усянь, прежде чем вырвать дымящийся черным комок из клетки рёбер. — Раз нет другого выхода…       Смотреть на то, как Вэй Усянь жрет это самое паучье и такое похожее на человеческое сердце было отвратительно.       Белый песок взвился столбом, надежно укрывая Вэй Усяня от чужих глаз и щадя чувства невольных зрителей этой трапезы.       Цзян Чэн проснулся от позыва к тошноте, а потом долго пил противный остывший чай. Уснуть он больше не смог, и до рассвета бродил по Пристани Лотоса. На дальнем причале он столкнулся с ловящим рыбу Вэй Усянем.       — Ты что, правда жрал паучьи сердца?       Он не хотел спрашивать, не хотел знать, правда ли это. И все же спросил: брезгливость и любопытство взяли верх.       — Да чего я только не жрал. — Ответил Вэй Усянь спокойно и жутко. — Но тебя, шиди, это не касается.       — Не касается?! — Закипел Цзян Чэн, шарахнув как следует по доскам. — Когда другие великие ордена придут тебя убивать, меня это тоже не будет касаться?!       — Не придут. Мы им слишком полезны.       Вэй Усянь посмотрел с таким равнодушием, что Цзян Чэн понял: на такой исход он с самого начала и закладывался. Поэтому и не спорил, когда Цзян Чэн объявил его виноватым в гибели Пристани Лотоса, а использовал глупость и доверчивость названого брата и его приказ, как поле для удачного наступления или партии для вэйцзы! Это было очень умно. Невероятно умно, вот только Цзян Чэн чувствовал себя так, словно это им воспользовались и выбросили.       — У тебя хватило наглости повернуть смерть матушки и отца себе на пользу?       — Разве ты не велел мне все исправить?       — Не сметь отвечать вопросом на вопрос! Ты знал, что будет после войны, и посмел так истолковать мой приказ?!       — Мне покинуть орден, чтобы не мозолить тебе глаза?       — Нет. Ты все это заварил — ты и исправляй. Ты нашел убийцу Чан Цыаня?       — Да. Это Сюэ Ян.       О, здесь они дураки оба. Цзян Чэн поручил это дело двум опытным старшим заклинателям, одним из немногих, кто пережил резню в Пристани Лотоса, и они вышли на след… и потеряли его в Куйджоу. Сюэ Ян затаился.       — Эта псина до сих пор жива?       — Этой псине покровительствует орден Ланьлин Цзинь. Им очень нравится моя сила, они хотят себе такую же.       Ай да Цзинь Гуаншань! Одной рукой строчить просьбы о восстановлении помолвки между Яньли и своим драгоценным сыночком, а другую протягивать этому отребью!       — И что ты будешь делать?       — Как что? Ловить на живца. К слову, те подделки — тоже его рук дело.       — Лови быстрее. Если от нашей репутации останутся ошметки — я посажу тебя на кол.       — До этого не дойдет, — мертво и спокойно ответил Вэй Усянь.       Цзян Чэн маялся дурным настроением весь день, а потом позвал его на ночную охоту, благо в погоне за нечистью они с Вэй Усянем понимали друг друга без слов, с полужеста и полувзгляда. Цзян Чэн подумал, да и простил его. Вэй Усянь все еще был его подчиненным, они через многое прошли и, вдобавок, он приносил много пользы. За одно это следовало быть к нему мягче.       Утром они и не помнили о размолвке. Цзян Чэн написал главе ордена Ланьлин Цзин отменно вежливое и оскорбительное письмо с требованием выдать Сюэ Яна и укоротить его на голову за подделку артефактов и убийства, а сам встал на меч и полетел в столицу, взяв список весенних приблуд, картинки и сами игрушки.       Цзян Чэн никогда бы не признался под пытками в удовольствии столь позорном, но ему нравилось вести дела и убеждать людей приобщиться к новому. Матушка выругала бы его за низкое занятие и распутство, даром, что Цзян Чэн блюл целомудрие вернее, чем адепты Гусу Лань, ибо не хотел обзавестись десятком бастардов. Но матушка была мертва, а удовольствие от хорошо сделанной работы помогало Цзян Чэну не прибить глав других орденов и своих же подчиненных. Того же Вэй Усяня. К тому же, впаривал приблуды не совсем он, а господин Цзя из Юньмэна, человек, вроде и похожий на него, но совсем другой.       Когда Цзян Чэн только начал заниматься торговлей, то обнаружил, что стесняется и не может связать двух слов, так ему стыдно опускаться до положения торгаша. Помогла Сы-Сы, которая как раз вычесывала свое блохастое недоразумение, почему-то названное собакой. Снежок счастливо дрыгал задранными лапками и высовывал синий от ягод язык.       — А ты представь, племянничек, что это как бы не ты, а ты совсем другой человек. Глядишь, и легче станет, — сказала старая шлюха и протянула ему маску.       Цзян Чэн сначала хотел отказаться, а потом, походив полдня сердитый, решил, что хуже не будет, и он не всерьез. Играть он совсем не умел и притворяться тоже, но ради такого дела позаимствовал у Вэй Усяня легкость, у Яньли — расположенность к людям, у Вэнь Цин — ее знание медицины, у Не Хуайсана — серебряный язык, а у себя — все остальное и умение настоять на своем.       Господин Цзя с легкостью делал то, что Цзян Чэну — молодому господину из хорошей семьи, главе великого ордена, почтительному сыну — сроду было нельзя. Долго ли, коротко ли, а таких поездок в другую часть страны он стал ждать, как праздника. И дождался-таки приглашения в императорский дворец через ту самую швею-вышивальщицу! В последний ее день в Пристани Лотоса он сказал, что был бы рад, если бы в столице узнали о том, какие пути совершенствования нынче ищут в Юньмэн Цзян, и спросил, чем они могут помочь государю, у которого недавно умер еще один ребёнок.       — Ах, оставьте, — сказала швея, стоило ему сойти с меча, — я делаю добро тем, кто добр ко мне. Вы так хорошо меня встретили, и сестрица ваша такая чудесная девушка, пошлите ей боги жениха хорошего, что я не могла не отблагодарить. Моей госпоже наложнице Чжэнь пришлись весьма по нраву рассказы о том, что вы делаете. Да еще она тоже из Юньмэна, и решилась помочь земляку. Постарайтесь произвести на нее и на других дам хорошее впечатление.       — Разве товар не скажет достаточно?       Швея засмеялась, переполошив живших на пруду уток-мандаринок.       — Он-то скажет, но вам лучше не говорить ни слова, глава Цзян. Не то, боюсь, благородная супруга Ань слопает вас и косточек не оставит!       Неожиданно для смутившегося Цзян Чэна, первым заговорил отец:       «Может, не стоит идти во дворец самому? Ты совсем не умеешь притворяться, из этого может выйти большая беда. Во дворце иные нравы, чем у нас».       «Цзян Фэнмянь, ты дурак! — Привычно разгорячилась матушка. — Кто же упустит возможность завязать выгодное знакомство и засвидетельствовать уважение Сыну Неба?! Ты что, хочешь, чтобы твой сын умер нищим и в безвестности?!»       Цзян Чэн отмахнулся от обоих. Никто не мог наказать его за нарушение сыновней почтительности, бесконечные препирательства ему надоели до ужаса, а слышать в очередной раз, что отец в него не верит — увольте! Вэй Усяню он бы точно не сказал таких слов.       К тому же, Цзян Чэну хотелось посмотреть и на дворец, почитаемый чудом из чудес во всей Поднебесной, и на Сына Неба...       Который, к его разочарованию, оказался седым и скучным стариком в драгоценном уборе. Императрица, супруги и наложницы в разноцветных шелках окружали его, как цветы трухлявый пень.       Цзян Чэн не уставал кланяться. Еще при государе Ян-ди, правившем четыреста лет назад, до Эпохи Орденов, заклинателям был положен особый статус. На своих землях они имели власть чуть меньшую, чем у божеств, особенно, там, где дело касалось истребления нечисти.       Но в столице и в императорском дворце даже самый знатный, самый блестящий заклинатель находился на положении где-то между евнухом и лекарем!       Сделано это было, чтобы, не нарушая обычаев и церемоний, провести человека с персиковой метелкой в помещения, запретные для простых смертных — на женскую половину дворца.       Здесь Цзян Чэну повезло. В Юньмэн Цзян из поколения в поколение рассказывалась история, как благородный странствующий рыцарь — почему-то сразу представлялся отец — и его спутница на стезе самосовершенствования — выручили императора Тайцзуна и императрицу Чжансунь, едва потерявших от неизвестной болезни любимого сына. Рыцарь и его спутница не только вылечили мальчика, но и нашли виновницу, которую, само собой, отравили за такие подвиги. Император назвал рыцаря своим другом и дал ему разрешение на основание ордена в Юньмэне, и пожаловал особое кольцо с печатью, позволявшее беспрепятственно бывать во дворце государя.       За минувшие четыреста лет этим кольцом воспользовались трижды, и то для великих целей. Последним перстень доставал дед Цзян Чэна — достопочтенный Цзян Цюэ, когда искал тех, кто утопил вдовствующую императрицу Лихун. Почившая государыня сделалась мстительным духом и не в течение трех лет не давала покоя всему дворцу.       Дворец Цзян Чэну не понравился. Без сомнения, он принадлежал к чудесам красоты и зодчества, одна зала Древних Сокровищ чего только стоила. Матушка бы точно оценила и ларцы из белого нефрита, и резьбу по кости, и картины, а больше всего — оружие старых мастеров, которое она любила, ценила и собирала. Ее собрание Цзян Чэн так и не вернул, говорили, что Вэни все потеряли.       Нет, дело было в другом.       Отвешивая глубокие поклоны государю вместе с остальными молодыми господами — обычными людьми без капли способностей — Цзян Чэн почувствовал, что не может здесь дышать, даром, что комнаты и залы во дворце окуривались изысканными ароматами.       Ему все казалось, что жасмин, ладан и прочие запахи скрывают кладбищенскую вонь, которой пропахли тяжёлые одежды придворных. Невыносимо заболела голова, в висках закололо.       Он представился государю как положено, со всеми поклонами и титулованиями. Старик неохотно поднял тяжелые веки.       — Еще один Цзян? Наложница Чжэнь говорила, что ты можешь помочь нашему несчастью.       Цзян Чэн поклонился.       — Заклинатели Юньмэн Цзян всегда верно служили вашему величеству и выполняли взятые на себя обязательства. Ваше величество, позвольте осмотреть дворец?       Рядовому заклинателю полагалось говорить о себе «этот слуга», но Цзян Чэн был главой великого ордена. Старик кивнул.       — Делай что должно, рыцарь Цзян из Юньмэна. Евнух Ли, вели не чинить этому человеку препятствий, пока не дознается до правды.       Цзян Чэн не был таким уж знатоком фэншуй, но ясно видел серьезное искривление энергий во дворце, который перед его внутренним взором рисовался похожим на засохшее дерево. Складывалось впечатление, что династия угасала и, казалось, вот-вот сойдёт в могилу вместе с императором.       Жены у него, как на подбор, были утонченнейшие красавицы с нефритовыми лицами. Благородная супруга Ань Цзян Чэна не впечатлила. От этой крикливой и властной женщины за двести ли несло манерами распустившейся прислуги, но пока она молчала, могла соперничать с Ван Чжаоцзюнь. Императрица же оказала ему самый сердечный прием и повела себя, скорее, как мать, и держалась как женщина исключительных добродетелей и достоинств.       — Вы напоминаете мне старшего сына, моего Юньли. Дня не проходит, чтобы мое сердце не наполнялось печалью до краев. Как же ваша матушка отпускает вас на такое опасное дело!       — Матушка четыре года как умерла, государыня.       — О, как неловко! Но куда лучше, когда почтительный и любящий сын хоронит отца с матерью, а не когда мать оплакивает любимое дитя!       Почему-то трупный запах от государыни шел даже сильнее, чем от благородной супруги Ань.       До дворца наложницы Чжэнь Цзян Чэн дошёл лишь к вечеру следующего дня. Он как раз проверял энергетические линии, опоясывающие дворец и пруд, когда услышал знакомую песню о луне и лотосе. Ее часто пели девушки в Юньмэне, и сложил песню сам основатель Юньмэн Цзян в честь любимой. Только сегодня пели на столичном протяжённом диалекте, поэтому и певице пришлось слегка изменить ритм. Сердце преисполнилось радостью, и Цзян Чэн, забыв, что ему, как и матушке, боги не дали слуха, закончил песню, чем вызвал веселый и необидный смех.       — Глава ордена Юньмэн Цзян, — раздался сверху нежнейший голос, — прошу вас, будьте потише. Не то благородная супруга Ань подумает обо мне невесть что.       Цзян Чэн поднял голову и не сумел вымолвить ни слова. Перед ним стояла самая красивая женщина в мире: глаза как звездная полночь, приветливое и доброе лицо, нежнейшая улыбка, а кожа светлая, как только выпавший снег. Одета она была в ханьфу цвета разгорающегося неба.       — Госпоже нечего бояться. Госпожу защищает ее добродетель, а этот заклинатель почитает всех женщин за каменные статуи.       Красавица засмеялась, а Цзян Чэн понял, что солнце почти зашло и лучше бы ему побыстрее уйти.       — Вы утомились. Не хотите ли выпить чаю?       Цзян Чэн не отказался, он хотел сполна насладиться прекрасным видением. Двигалась наложница Чжэнь, как лебедь по воде, и наверняка прекрасно танцевала. Ее служанки и евнухи с любовью глядели на госпожу, а Цзян Чэн впервые понял, что пристань Лотоса уже скоро как пятый год стоит без хозяйки.       Наложница Чжэнь заговорила, и оказалось, что она родилась неподалеку от Юньмэна и происходила из семьи знаменитого ученого, труды которого высоко ценил Вэй Усянь. Вдобавок, оказалось, что их родители хорошо знали друг друга.       — Мне радостно видеть земляка. Особенно земляка, который взялся помочь нашей беде. Государыня так страдает…       Цзян Чэн пришел на следующее утро, а к обеду оказался втянут в безобразную историю: наложница Хуа, приближенная благородной супруги Ань, попыталась обвинить его в прелюбодеянии с наложницей Чжэнь только из-за той несчастной песни.       Благородная супруга Ань так рассвирепела, что распустила руки. Цзян Чэн этого терпеть не стал, он воин и заклинатель, а не придворный слизняк и щеголь! С решимостью, испугавшей его самого, он как следует рявкнул и привел неопровержимые доказательства их с наложницей Чжэнь невиновности. Явившаяся на крики государыня пришла в неописуемый ужас и велела посадить под замок и благородную супругу Ань, думать над своим поведением, и наложницу Хуа.       — Дитя мое, — сказала она держащейся за щеку наложнице Чжэнь, — впредь будьте осмотрительнее.       В душе Цзян Чэна кипела обида. Как же так, мало того, что юную барышню забрали из родных мест, так еще и запретили петь любимые песни и обвинили чуть ли не в государственной измене?       — У благородной супруги Ань, — сказала наложница Чжэнь, когда государыня ушла, — нет детей. Вдобавок, ей уже тридцать пять, и она злится на каждую женщину, которую государь одаривает своим вниманием. Это я во всем виновата… но мне стало так тоскливо в этом холодном дворце…       — Госпожа, вас и меня оклеветали. Это на вас возвели напраслину, а не вы.       — Пустое. Лучше расскажите мне о том, что привезли с собой. Моя подруга сказала, что эти вещи помогли ей понести двойню…       И Цзян Чэн рассказал. Его злость на благородную супругу Ань ничуть не улеглась, но теперь он решил во что бы то ни стало помочь наложнице Чжэнь умыть эту стерву, чтобы та знала, что людей из Юньмэна нельзя безнаказанно бить, а вдобавок, получить возможность хорошо продавать весенние приблуды.       Которые наложнице Чжэнь пришлись весьма по душе.       — О, как любопытно! Эти вещи явно делал человек с талантом и вкусом.       — Мой старший брат! — С гордостью сказал Цзян Чэн. — Зовите подруг, госпожа.       Из дворца он вышел поздно и с пустым мешком. Наложницы и служанки не только смели все подчистую, но и дозаказали у Цзян Чэна того, чего при себе не было.       Расправившись с делами, Цзян Чэн отправился гулять по городу, и воздавать должное мастерству здешних поваров. Он очень удивился, услышав, как его окликают.       — Да неужели это молодой глава Цзян?       Из паланкина выглянула барышня Жуи Цинъин, та самая, с которой в Юньпине переспал Вэй Усянь. Выглядела она еще краше, чем при последней встрече.       — А вы ждали кого-то другого?       — Кто-то другой весь в делах и заботах. Не хотите ли вы заглянуть в «Красные рукава», послушать хорошую музыку и поесть? У нас повар из Юньмэна.       Цзян Чэн не отказался, ему страсть как хотелось узнать, чем нынче живут барышни Жуи.       Младшая, Цинъянь, после того, как Вэй Усянь помог выкупиться, пошла в наложницы к овдовевшиму чиновнику с двумя детьми. Старшая — барышня Цинъин — уехала в столицу и открыла свое заведение, где продавала не столько весенние утехи, сколько красоту, чайные церемонии и искусство. Барышня Цинъин сделала ставку на красивых и образованных женщин, на их холодность и недоступность, и не прогадала. «Красные рукава» процветали, приносили хозяйке хорошие деньги, а кроме того, здесь не только играли хорошую музыку, но и обсуждали политику. Да и с самим Вэй Усянем барышня Цинъин не порвала до конца, судя по некоторым картинам на стенах и особенно любимым весенним приблудам.       Повар готовил прекрасно, хозяйка вела умную беседу, которая от политики — за час от барышни Цинъин Цзян Чэн узнал больше, чем от царедворцев за три дня — перешли к музыке и к тому, что Вэй Усянь время от времени бывает здесь.       — Что же он тебя в наложницы не позвал?       — Он звал, — беззаботно ответила барышня Цинъин, наслаждаясь сливовым вином, — но одно дело спать с мужчиной для своего удовольствия, а другое — слушать его нытье и ворчание каждый день, и поддерживать в неудачах… К тому же, эта шпилька любит разные чайники и чашки. Зачем сводить свою жизнь лишь к одному?       И она посмотрела на Цзян Чэна так жарко, что до него сразу все дошло. Особенно, когда барышня Цинъин вытащила из волос шпильку, и они укрыли ее до колен.       — Я не возьму с тебя золота за сегодняшнюю ночь,— сказала она и облизнула алые губы.       Цзян Чэн опешил, почти согласился и… сбежал. Через окно.       — Саньду Шэншоу, — донесся до него весёлый смех, — я не кусаюсь! Правда, правда!       Цзян Чэн был и не против, но барышня Жуи вела себя вопиюще неправильно, не как положено!       … а кроме того, она была женщина Вэй Усяня и непременно начала бы сравнивать Цзян Чэна с ним! Ну, уж нет, переживать еще и это!!!!       Цзян Чэн встал на меч, помчался в Юньмэн, долетел к утру и, растолкав Вэй Усяня, спящего над очередным ответом своей разлюбезной, сказал ему уже привычное:       — Это ты во всем виноват!       — В чем?       — В том, что твоя любовница чуть меня не разложила!       На самом деле Цзян Чэну нужны были доверчивые уши, готовые его поддержать и выслушать. Вэй Усянь прекрасно подходил для этого, потому что… не нести же этот позор Яньли!       Вэй Усянь протер сонные глаза, проморгался и со вкусом зевнул. Душевные метания Цзян Чэна этого черствого душой и сердцем негодяя не волновали вовсе. Вместо того чтобы выразить сочувствие главе своего ордена и брату, он неприлично заржал.       Цзян Чэн стукнул его подушкой. Вэй Усянь продолжил надрывать живот.       — Не любовница, а бывшая и подруга…       — Какая разница! Есть дело. — Цзян Чэн принялся расхаживать из угла в угол. Он старался говорить спокойно и лениво, как бы между прочим, но нетерпение выдавало его с головой. — Надо помочь хорошему человеку!       — Мог бы с этого и начать. Что надо делать?       Перед Цзян Чэном вновь сидел Старейшина Илин, которого он, признаться, все чаще хотел удавить и утопить. Слишком мало в этой жути оставалось от его брата.       — Ты можешь изобрести такую приблуду, которая бы всех поразила и точно бы давала женщине удовольствие?       — Они и так дают.       — Ты не понял. Чтобы больше ни у кого такой не было.       Вэй Усянь ударил себя по лбу.       — Шиди, ты как всегда. Рассказывай.       Цзян Чэн рассказал, сам удивившись, как ясно и понятно вышло. Вэй Усянь внимательно слушал, все больше мрачнея.       — Я тебе помогу. Но, шиди…       — Что?! — Не выдержав, рявкнул Цзян Чэн. Как же ему надоели вот такие сомнения в нем!       — Гляди в оба. Мне не нравится, что ты рассказал.       — А мне нравится, да? Гарем — тот еще гадючник. И живут там сплошь гадюки.       — Не в этом дело. — Вэй Усянь тяжело, по-стариковски вздохнул. — Вся эта история напоминает сцену из пьесы. Сдается мне, наложнице Чжэнь что-то от тебя надо.       Цзян Чэн не удержался и стукнул этого дурня по плечу. То есть, ему было приятно, что Вэй Усянь о нем беспокоится, но… война уже скоро как два года кончилась, а этот все еще гоняет нечисть по лесам.       — Уйми свою подозрительность. Лучше скажи, — Цзян Чэн толкнул названого брата в бок, — как твоя барышня Цан Лян?       К удовольствию Цзян Чэна, у Вэй Усяня покраснели даже уши.       Вместо того, чтобы отправить то самое письмо с «желанием накормить» на растопку, Вэй Усянь написал ответ и нашел отправительницу, жившую на самой границе Гусу и Ланьлина. Барышня Цан Лян приходилась второй дочерью деревенскому помещику, умершему от холеры, имела старшую сестру — собрание всех возможных добродетелей и совершенств и тетушку — старую деву: настоящую ледышку, блюстительницу хороших манер и женское подобие Лань Цижэня. Тетушка эта охраняла честь племянниц, как коршун, а главу Ланьлин Цзинь пообещала в случае неприличия, отстегать кнутом, который сама же повесила на воротах.       — Только не смейся, — Вэй Усянь говорил, булькая горлом и кашляя, — но она мне во всем призналась.       — В чем?       — Помнишь охоту на горе Байфэн? Это была она. Та самая прекрасная за…       Цзян Чэн восторженно взвыл, за что немедленно получил под ребра. Отсмеявшись, он вчитался в написанные изящнейшим почерком строки.       «Старейшина Илин, простите мою вольность, я повела себя неподобающе. Я лишь прошу о снисхождении к чувствам той, что давно и безнадежно влюблена. Старейшина Илин, с тех самых пор, как я увидела вас, сердце мое утратило покой. Если бы не обстоятельства, любовь моя осталась бы тайной для вас, так как я не смею рассчитывать на взаимность. Но дух человеческий слаб! Увидела вас лежащим на том самом дереве, с распущенными волосами, завязанными глазами и яркими от игры на флейте губами, с распахнутым на груди ханьфу… и мой рассудок помутился. Я бы сказала, что ничего не помню, но это ложь. Я прекрасно помню и охватившее меня нетерпение, и желание, от которого потемнело в глазах и то, как прижимала вас к дереву, забыв воспитание, стыд и мораль. Я помню также трепет вашего тела, тот пыл, с которым вы начали постепенно отвечать, и то что я не хотела уходить, а хотела большего. Помню я и то, как хорошо было целовать ваши уста, пить ваше дыхание и сжимать вас в объятиях. Вы не оттолкнули меня. Означает ли это, что я вам небезразлична и у меня есть надежда? Признаюсь, мне настолько стыдно за свое неподобающее поведение, что я сбежала. Мой добрый друг, я вам о нем писала, строго осудил меня, ему единственному я решилась рассказать о произошедшем между мной и вамм. Моя старшая сестра, которая с детства лучше знает, что я чувствую, сказала, что люди не читают мыслей, и если я хочу взаимности, надо уже набраться смелости и поговорить…»       Теперь Цзян Чэн не знал, куда девать глаза. Вэй Усянь, конечно, бесстыжий, но его избранница по дерзости могла оставить его далеко позади.       — Странная она.       — А я что, нет?       Цзян Чэну захотелось выпить. Призрак догадки висел над ним и скалил зубы, как лис-оборотень.       — Не в этом дело. У тебя летучие мыши на чердаке танцуют. А она… Может, твоя барышня Цан Лян спит по обе стороны кровати?       Вэй Усянь недоверчиво пихнул его под ребра.       — С чего бы?       Боги, ну вот почему этот олух такое дерево садовое, когда дело касается чувств?       — С того, — не скрывал своего торжества Цзян Чэн, — что она описывает себя, как молодого господина, а тебя — как прекрасную деву, которую он был бы не прочь затащить в кусты!       Открытие это принесло Цзян Чэну неизмеримую сладость и удовлетворение. Чувство это не испортил даже зловредные слова Вэй Усяня, который, конечно, не мог промолчать.       — Говорит человек, который сбежал от Цинъин!       — Это другое. — Ответил он достоинством, но закончил, уже громко хохоча. — Раз у твоей барышни есть старшая сестра, то тебе… придется жениться на обеих. Карма, бессердечная ты тварь! С чего начал, тем и закончил!       Закончил он с торжествующим ехидством и под гневные вопли:       — Мне хватит и одной!       И отправился к себе. Досыпать.       Цветок «Тысяча поцелуев» в виде девятилепесткового лотоса Вэй Усянь все же сделал. На этой ему понадобилось еще две луны, без счету изведенной бумаги и образцов, двадцать пять медицинских трактатов и постоянные совещания с Сы-Сы и Вэнь Цин. Когда же цветок был готов и испытан, то и Вэнь Цин, и Сы-Сы имели в равной степени вид блаженный и довольный.       — Ну, племянничек, — сказала Сы-Сы, мечтательно прикрывая глаза, — если тебе до этого не пересчитали ребра, то после этакой приблуды, точно устроят темную. После нее на мужчин глядеть не захочешь. Впрочем, — показала она на странной формы затычку, явно не предназначенную для яшмовой вазы, — пусть старые хрычи развлекаются с этой красавицей. Или друг с другом.       Какая грубость и вульгарность! Но и эту дрянь Вэй Усянь тоже делал, и приносила она неплохие деньги, и расхватывалась влет. Закадычный друг барышни Цан Лян был кладезем неисчерпаемых сведений. Ей самой, вопреки ожиданиям, Вэй Усянь дарил не свои приблуды, а все больше собрания стихов и гребни с фениксами и журавлями. Чудеса да и только. Цзян Чэн готов был молиться на деву Цан, учитывая, что Вэй Усянь, когда получал письма от нее, делался похож на живого человека, а не на пустынную колючку. Видно, она и впрямь серьезно задела ему сердце. Барышня даже заговорила о том, чтобы встретиться воочию и продолжить прямо с того места, где закончили в прошлый раз!       Опасаясь сплетен, Цзян Чэн передал подарок наложнице Чжэнь через швею, а сам взял с собой свиту и двух придворных. Государь проделанной им работой остался доволен и оказал большую честь, пригласив на семейный обед. Готовили дворцовые повара плохо, много хуже, чем Яньли или человек из «Красных рукавов», Цзян Чэн ел скорее из вежливости, припоминая несъедобную стряпню Гусу Лань. Он приуныл, развлечения у государя были на редкость тоскливые и скучные. Разве это пир? Певицы фальшивили, актеры читали тускло и без огонька. Чуть веселее стало, когда выбежали танцовщицы. Им Цзян Чэн выразил сдержанное одобрение. Наконец, объявили, что в честь годовщины восшествия государя на престол наложница Чжэнь исполнит танец яблоневых лепестков в лунном свете.       Цзян Чэн напрягся. Последний раз, когда перед ним танцевала женщина, им с Вэй Усянем пришлось сносить головы вэньским псам. Но… наложница Чжэнь не соблазняла, нет!       Это была сама красота. Зазвучала музыка, запела певица, а танцовщица вплыла столь грациозно, что Цзян Чэн позабыл свое имя и звание. Он увидел не залу в императорском дворце, а озера Юньмэна, лунную ночь и тихо опускающиеся на землю и водную гладь нежно-розовые лепестки. В танце наложница Чжэнь была счастлива и свободна, как птица в полете, и каждый, глядя на ее движения, на ее лучезарную улыбку думал, что это все предназначено ему. Благородная супруга Ань сидела с видом жабы, у которой отобрали любимую муху, а государыня, не в силах справится с охватившими ее чувствами, прикрыла рот рукой. Наконец музыка смокла. Наложница Чжэнь поднялась, победительно улыбнулась и коротко из-под ресниц взглянула на Цзян Чэна. Он вдруг понял, что эта улыбка, как и танец предназначались вовсе не государю, а ему, и почувствовал себя странно, будто во сне.       Сильнее удивился он лишь когда вернулся домой и узнал, что Вэй Усянь намерен усыновить племянника Вэнь Цин, надоедливого и голосистого мальчишку по имени А-Юань, который всюду за ним бегал и мешал работать. Цзян Чэн эту крикливую козявку едва выносил.       — И какая приличная барышня пойдёт за тебя? — Не удержался от шпильки Цзян Чэн и скривился. — Кому нужен чужой ребёнок, да еще Вэнь?       — Мне. — Вэй Усянь ничуть не шутил и говорил собранно, как на военном совете. — Это сын того самого Вэня, который просил его пощадить. Целителя. Помнишь его?       Цзян Чэна охватило отвращение. Такое забудешь!       — Благотворительностью занимаешься?       Проклятье, почему он должен терпеть в своем доме этого… маленького выродка, который наверняка весь в папашу?! «Пощадите меня, глава Цзян, — зазвучал в его ушах умоляющий голос, — у меня жена и сын. Я лекарь, а не»… Цзян Чэн с большим удовольствием перерубил мечом шею и слушал хруст костей.       И вот теперь, после всего, Вэй Усянь решил побыть добрым дядюшкой?! Даром, что смотрел на него твердым и колючим взглядом, будто глава тайной службы на вражеского шпиона.       — Считай, что да. Я не могу иметь детей, шиди.       — Что?! — Цзян Чэн сел там, где стоял. — Ты врешь!       — Нет. Не после того, что со мной было. Страна мертвых выжигает тебя изнутри. Из нее не возвращаются прежними.       Как же так… это невыносимо… это предательство! Да что этот дурень о себе возомнил!       — Ты мой слуга и помощник. Твое дело верно служить Юньмэн Цзян и исполнять мои приказы, а не думать о нравственности. И уж тем более не считать себя лучше меня. Выбери другого сироту из наших, раз уж тебе неймется стать отцом.       Вэй Усянь дернулся, как от удара дисциплинарным кнутом и сказал такие слова, что Цзян Чэн чуть его не убил:       — Саньду Шеншоу, если глава ордена Юньмэн Цзян не снизойдет к просьбе этого слуги, то ему ничего не останется, как уйти, взять с собой Вэнь Цин и оставив между нами благодеяние и обиду.       — Ты что несешь!       — Что слышал. Бабуля Вэнь совсем плоха. Хочешь знать, что стало с матерью А-Юаня? Наши вояки решили, что им все можно. И прежде чем утопить, пустили ее по кругу. Эта женщина никому ничего плохо не сделала.       — Достаточно того, что она Вэнь. Напомнить, кто виноват, что Пристань Лотоса сожгли, а Вэни убили всех наших, неблагодарный ты пес!? Тебе плевать на то, кто убил моих родителей, на их память, раз ты готов назвать сыном вэньского выродка?!       Вэй Усянь зло сощурил глаза. На его лице заходили желваки.       — Шиди, а чем ты тогда лучше тех, кто сбросил меня на Луаньцзан?!       Этого Цзян Чэн уже не выдержал и схватился за Цзыдянь, твердо намереваясь выучить Вэй Усяня хорошим манерам раз навсегда.       Попытался выучить. Это походило на щелчок пальцев, и вот вместо распростертого на полу, уворачивающегося от ударов Вэф Усяня напротив Цзян Чэна встало очень злое нечто с красными глазами и костяной маской на лице, из-под которой раздалось низкое и вкрадчивое:       — Кто тебе вообще дал права меня бить? Что ты без своего кнута и ядра!       Это была самая жестокая и страшная драка в жизни Цзян Чэна. Ни один его противник не хотел так убить его и вырвать наружу внутренности. Эта тварь не допускала ошибок, и не приди на помощь Вэнь Цин со своими иголками, Цзян Чэн бы и не увидел рассвета. После этого Вэй Усяня удалось связать. Цзян Чэн выдал ему для порядка десяток ударов побольнее, а потом получил удары уже от Вэнь Цин.       — Я спасала твоего брата не для того, чтобы ты его убил!       — Он нарушил мой приказ.       — Какой приказ? Он тебе брат или прислуга?!       Сама того не желая, Вэнь Цин ударила по больному.       Когда-то отец навязал Цзян Чэну этого оборванца, отобрав у него щенков. Но этого ему показалось мало, и покойный глава ордена Юньмэн Цзян принялся относиться к подобрышу, как к родному сыну, ничуть не делая различий между ним и своей плотью и кровью. Матушку это злило до крайности. Мало того, что ее родного сына уравняли в правах со слугой, так этот мальчишка посмел во всем его превосходить?!       Теперь Цзян Чэн не знал, как относится к человеку, которого Вэнь Цин поднимала из крови и пыли. Знал только, что не может позволить себе потерять лицо перед подчинёнными, которые это все видели.       «Все так, — ласково и вкрадчиво заговорил голос матушки. — Наконец ты слушаешь меня и действуешь верно».       — В холодную. На десять суток.       Цзян Чэн не станет думать об этом сейчас, но он не может позволить себе потерять ни Вэнь Цин, ни Вэй Усяня. О, какую же глупость сделал отец, когда решил растить сына слуги, как благородного господина с чувством собственного достоинства, а не как верного пса вроде Вэнь Чжулю! Хочет того Цзян Чэн или нет, а на уступки идти придется.       — Приготовьте бумаги об усыновлении.       Вэй Усяня пришлось выпустить через три дня. Иначе его подчиненные и Вэни, включая Сы-Сы, Не Хуайсана, Вэнь Цин и ее брата, который и все это затеял, отказывались работать. Весь орден устроил Цзян Чэну бунт на коленях, а он мог лишь браниться. Страх пыток этих людей не пугал.       То есть, немилость и гнев главы, разумеется, их страшили… но Вэй Усяня любили, а Вэнь Цин зашивала их потроха после неудачной ночной охоты, принимала роды у их жён и лечила их детей.       — Ты не прав, — мягко сказала Яньли, только вернувшаяся из холодной, — люди не вещи.       Наедине Яньли, конечно, не могла этого сказать. Ей понадобилось публично отвесить ему словесных оплеух.       — Вэй Усянь поднял на меня руку.       — После того, как глава ордена Юньмэн Цзян его ударил. Сколько раз Вэй Усянь спасал твою жизнь и честь, А-Чэн?       — А сколько доставлял неприятностей?       — И сам же их исправлял. Это жизнь. Тогда ты поступил неправильно. Но можешь поступить правильно сейчас.       Цзян Чэн это понимал. Но у него до сих пор перед глазами стояло то лицо в белой маске.       — Освободите его. Пусть старший Вэй вспомнит, что взрослый человек обязан владеть собой, что бы не случилось, и возьмёт, наконец, на себя ответственность!       Сам он сбежал на ночную охоту, и пропадал три дня, решив, что Яньли, Вэй Усянь и остальные превосходно справятся без него. Ему было невыносимо стыдно.       Именно в таком состоянии его нашел гонец-заклинатель, доставивший письмо от швеи. «Известная вам особа желает лично отблагодарить вас за оказанную услугу».       Благодарность означала новые возможности, поэтому Цзян Чэн встал на меч и полетел. Швея встретила его как родного и сказала, что во дворце траур: во время охоты благородная супруга Ань наступила на ядовитую змею и умерла. Императрица, которую эта стерва много лет притесняла и обижала, так огорчилась, что слегла и не встает пятый день. Во дворце траур, поэтому просто так заклинателю пройти не получится.       — Зато евнуха, — швея протянула ему облачение и шляпу, — везде пустят и ему всюду открыта дорога.       Цзян Чэн согласился бы влезть по доброй воле в петлю, чем надеть на себя настолько омерзительные тряпки. Швея не на шутку рассердилась.       — Вы что, не хотите видеть госпожу?!       — Хочу. — Отрезал Цзян Чэн. — Но не так!       Лучше напялить на себя женские тряпки и изображать девицу из парчового терема, чем евнуха! Кстати, о женских тряпках…       — Тащи сюда платье служанки.       — Молодой господин, на вас не нале…       — Я сказал — тащи.       Цзян Чэну пришлось повозиться, выстраивая те самые чары, которым его научил Вэй Усянь, и под которыми они прятались в «Пионе и соловье», но через два часа у него получилась ладная девица, а не бездарно размалеванный обрезанный рукав ростом с башню.       — Да вы прехорошенький, молодой господин! Как бы стражники вас не украли и не передрались!       — Украдут — получат по спине.       Шеи ему вслед действительно сворачивали. А один мерзавец ущипнул за задницу, но Цзян Чэн так двинул ему в ухо, что стражник полетел в пруд. Очень красиво полетел.       — Ах ты, подлец, как домогаться до честной девушки — это он первый, а как жениться — нет их!       Лягушка, сидящая прямо на голове стражника, громко квакнула.       Цзян Чэну попытались сказать, что скромнее, голубушка, надо было себя вести, и нечего было крутить задом перед молодым господином из хорошей семьи, сама во всем виновата.       — Я тебя, — тыкал ему в нос управляющий своей метелкой, — не припомню! Ты что, уродина деревенская, новенькая?       — Да.       — Да, господин управляющий! Еще и наглая, и бездельница! Ступай в Холодный Дворец! Глаза мои б на тебя не смотрели. Двадцать палок и благодари богов, что не пятьдесят!       Умнее, конечно, было промолчать, но в Цзян Чэне так некстати подняла голову матушка, которая в ярости спросила, почему это ее сын терпит оскорбления от прислуги и всякого отребья.       «Шиди, врежь им!»       Этого хватило, чтобы закипеть и изобрести подходящее случаю проклятье.       — Я-то, — сказал он, творя в воздухе простейший иероглиф забвения, — может и деревенская дура. Но чтоб у вас обоих стояло и на мужчин, и на женщин. На мужчин сильнее.       Иероглиф развеялся в воздухе. Цзян Чэна все равно отослали в Холодный Дворец, и вручили тряпку с ведром, велев все отмыть до блеска, но хотя бы забыли о порке.       Он не хотел притрагиваться к уборке, для этого были слуги и служанки, пока здешняя пыль не начала лезть в глаза и в нос. И то, он больше развез пыли, чем навел порядка. Ну уж, заклинатели и мужчины не созданы для уборки!       Особенно, когда пыль пропитала и здешние стены, и полы, и мебель, и зеркала, и даже кровать! Кто хоть на ней спал?!       На волне злости он еще пару раз проклял и стражника, и управляющего, намочил тряпку, согнулся, как старая бабка, протирая пол, и… сначала Цзян Чэн услышал легкие шаги, а потом на глаза ему легли маленькие ладони.       — Это какая же из моих служанок так провинилась?       Под белым траурным плащом наложница Чжэнь носила алое, как кленовые листья, ханьфу. Цзян Чэн смотрел на нее, такую красивую и воздушную, и чувствовал себя дурак дураком.       — Прошу вас, встаньте. Вам совсем не идет женский наряд. И вы ужасная служанка.       Она смотрела наложница Чжэнь так смешливо, что Цзян Чэн понял — его вид развеселил и понравился.       — Госпоже не стоит меня благодарить. Мы в Юньмэне рады помочь своим.       — Госпоже стоит прежде вас накормить. — Наложница Чжэнь протянула ему мокрый шёлковый платок, чтобы вытереть грязь. — Но прежде чем мы продолжим, я лучше скажу, какие же красивые у тебя, сестрица, руки.       Почему-то наложница Чжэнь вела себя не как женщина, попавшая в неловкое положение, а как охотник, увидевший благородного оленя. Цзян Чэн тут же решил, что ему мерещится. Даже когда наложница Чжэня помогла ему умыться.       Цзян Чэн попытался отнестись к ее помощи столь же легко, как к прикосновениям Вэй Усяня, но в голове темнело и тяжелело. Наложница Чжэнь видела вместо него хорошенькую служанку, и смотрела на нее темно и требовательно.       — Вас не хватятся?       — У нас все уже спят. К тому же, я пришла отчитать свою провинившуюся служанку. Тетушка Лу вас хоть накормила, прежде чем провести сюда?       — Мне было не до того. Госпожа, если вы хотите что-то еще у нас заказать…       Наложница Чжэнь улыбнулась радостно и задумчиво.       — Тогда начнём с еды. Я держу юньмэнского повара. То, что готовят во дворце — есть невозможно.       Если они в другой комнате, несравнимо более чистой. Наложница Чжэнь принесла с собой бамбуковый короб для еды, от которого шел запах супа с корнем лотоса и свиных ребрышек, яблок в карамели и утки, запеченной в рисовом вине и апельсинах. Пока они ели, Цзян Чэн пытался говорить о делах, о том, что еще наложница Чжэнь хотела бы получить, но та лишь смеялась и нежнейшим голосом рассказывала жуткие истории о Холодном Дворце:       — Наша добродетельная государыня задушила здесь трех впавших в немилость наложниц и двух супруг. А знаете, почему?       — Потому что такова женская природа?       Женщины вообще намного злее мужчин. Цзян Чэн понял это в двенадцать, когда девочки-сверстницы совсем сошли с ума и принялись драться так отчаянно, что пару чуть не дошло до смертоубийства. Нет, прав был Кун-цзы, когда говорил о том, что женщина, как и раб, существо подлое, и нуждающееся в розге и послушании.       Наложница Чжэнь сняла перстни с тонких пальцев и встала.       — Нет. Потому что у них были дети. А у государыни — нет. У покойной благородной супруги Ань детей не было. Как и у меня. Поэтому мы прожили столь долго. Впрочем, — она резко наклонилась к нему, — это ненадолго.       Поначалу Цзян Чэн не понял, что случилось, а потом почувствовал влажное и нежное прикосновение к губам.       — Сними, — хрипло и решительно сказала наложница Чжэнь, — до утра сюда никто не придет.       Цзян Чэн отшатнулся. До него разом дошло все. Вскочил, как ужаленный.       — С ума сошла?! Это измена!       Наложница Чжэнь подошла вплотную, положила горячую руку на щеку, провела по шее, отчего у Цзян Чэна пересохло в горле. Он едва мог дышать.       — Да. Но я хочу узнать, что такое быть с мужчиной, которого хочешь и любишь, — она опустила ресницы и сказала с великой мукой и через силу, — прежде чем меня отравят или задушат. Хочу узнать, как это — прикасаться к молодому телу, а не… Государь стар. Когда я прикасаюсь к нему… никто из вас, — теперь в ее глазах блестели слезы, — не думает, каково юной девочке ложиться в постель со стариком! Каково принимать в себя дряхлое копье и изображать страсть. Неужели я ни капли… я же нравилась тебе, я ви…       Может, Цзян Чэну следовало послушать гневный окрик матушки «Дурак и самоубийца!» и предостережения отца, но… он видел глубоко несчастную женщину, чуть старше себя, которой не досталось всего того, что ее сверстницам-заклинательницам — им полагалась и свобода, и поклонники, и охота под полной луной, и право давать сдачи — и сердце его разрывалось от жалости. Он стремительно шагнул вперед и поцеловал наложницу Чжэнь в алые от сычуаньского перца губы, решив: «А, будь что будет».       Наверное, подобного Цзян Чэн подспудно и ждал, когда шел сюда.       Он почти ничего не умел и не знал, но его постыдная для мужчины неопытность наложницу Чжэнь, скорее, радовала. Путаясь в пальцах, Цзян Чэн освободил ее от платья цвета кленовых листьев и приник к светлой коже на шее. Хотелось всего и сразу, даром, что его янское орудие уже стояло колом, и когда наложница Чжэнь прикасалась к нему тонкими пальцами, в глазах темнело от желания опрокинуть ее на спину и вонзится сразу и до конца, пока она не начнет кричать и биться под ним. Но так поступают с подавальщицами в трактирах и со шлюхами, а не с женщинами из хороших семей. Цзян Чэн провел рукой ниже и сжал небольшую грудь, стиснув между пальцами соски. Наложница Чжэнь вскрикнула.       — Больно! Расслабь руку и проведи под грудью… Вот так…       Цзян Чэн послушался, и боль в голосе наложницы Чжэнь сменилась удовольствием. Особенно когда он снова, более уверенно поцеловал ее, языком касаясь ее языка, и пошел вниз, наслаждаясь и вкусом, и сладковатым запахом. Когда он добрался до груди, соски затвердели еще больше, и стали…. Он вспомнил все, что писали в списках и книжонках к весенним приблудам Вэй Усянь и Не Хуайсан… еще чувствительнее и тверже. И прикасаться к ним, засасывая нежную кожу, как и слушать стоны наложницы Чжэнь, было упоительно.       — Молодого господина слишком рано отобрали у кормилицы?..       — Молодому господину слишком нравится твоя грудь.       Наконец она толкнула его голову, и Цзян Чэн скользнул поцелуями по мягкому животу и ниже. Между ног у наложницы Чжэнь все было нежное и гладкое, и Цзян Чэн прежде чем коснуться женского пиона и складок языком, долго целовал и треугольник, и внутреннюю сторону бедер, и родинки, образующие не то созвездие кошки, не то ковш.       Ему понравилась скорее не ласка, слишком уж бесстыдная на его вкус, а власть. То, как стонала наложница Чжэнь, как она насаживалась на пальцы, сжималась, такая горячая вокруг него, и как, как истекала пряно-соленой влагой и просила ещё. Здесь советы из весенних книжек не соврали, даром, что у Цзян Чэна довольно быстро затекла челюсть. Поняв, что больше не может терпеть, что еще немного и разум ему откажет, Цзян Чэн вошёл в нее, не попав, впрочем, в скользкое лоно с первого раза. Слишком волновался. Поняв, в чем дело, наложница Чжэнь сама направила его, закинув ноги ему на плечи, крепко стиснув в объятиях и до головокружения поцеловав.       Для Цзян Чэна все кончилось позорно быстро: через несколько движений в глазах потемнело, по позвоночнику будто ударили Цзыдянем и он излился в нежное лоно, оставив наложницу Чжэнь без удовольствия.       Чуть придя в себя, Цзян Чэн принялся ласкать ее пальцами, оставить ее вот так было бы невежливо и некрасиво. Так, по крайней мере, писали в весенних книгах. Убрав с бедер теплое и липкое, Цзян Чэн начал с быстрых и сильных прикосновений к порозовевшему бутону. Наложница Чжэнь остановила его, перехватив руку:       — Медленнее и внутрь. Три быстрых движения, одно длинное.       Наложница Чжэнь была намного опытнее его, и Цзян Чэн слушался ее, как наставника. Лаская ее, он ощутил, как янское орудие вновь поднимается и наливается силой. В этот раз наложница Чжэнь приняла его легче, и выгибалась змеей, и стонала на ухо, требуя брать ее еще и еще. Цзян Чэн продержался дольше, и отпустил себя лишь когда наложница крепко стиснула его внутри и задрожала.       После они лежали в истоме и лениво гладили друг друга, и целовались, и вновь сплелись на сбившихся простынях, но на этот раз устало и сладко-привычно. Наложница Чжэнь устроилась на его плече, погладила по груди и шраму от дисциплинарного кнута и сказала:       — Мое имя Мэй Инсюань. С тобой было хорошо, хоть ты и деревянный.       Цзян Чэн насмерть обиделся.       — Я?! Деревянный? Да госпожа заездила меня, как ненасытная демоница!       — Такого красавчика чего бы и не заездить! Я ведь первая у тебя?       Цзян Чэн рассерженно отвернулся к стенке. Могла бы сделать вид, что ничего не понимает, раз такая умная женщина!       — Вы на него поглядите! Значит, юношам на девичью невинность слюни пускать можно, а нам на вас — нельзя?       — Это другое! Я мужчина!       — И что? Барышней был бы краше. Было бы за что подержаться. Я бы тебя к себе с удовольствием взяла.       Терпеть такое было выше его сил. Цзян Чэн вспомнил все гнусные сплетни, услышанные, когда он вычислял здешний фэншуй — о том, что наложницы и супруги утешаются друг с другом, что тихоня наложница Чжэнь не пропускает ни одной хорошенькой служанки… Вылетел из постели, оделся, нацепил на себя иллюзию и, кипя негодованием, поспешил прочь, не попрощавшись.       Вот дурак, он думал, что это все ложь завистников, а на самом деле?! На самом деле его разложили, как… как доступную служанку! Позор, кому сказать — засмеют! И это глава великого ордена!       По дороге Цзян Чэну встретился тот самый стражник, который был пьян, как скотина, и попытался его обесчестить. Все спали, а потому Цзян Чэну пустил в ход Цзыдянь и отвел душу за все, напоследок загнав дурака в тот самый пруд и велев кукарекать во славу государя и государыни.       В Юньмэн он летел в мерзейшем расположении духа, за которое хоть кто-то должен был ответить. Желательно головой.