Нерв

Они пересекли океан на грузовом самолете, который перевозил дорогостоящие детали для транспортной промышленности. Кисаме не хотел рисковать, и пользоваться пассажирским авиалайнером. За ними следят, Тоби или его приспешники наверняка отслеживают перемещения и Дейдары, и его самого. По этой причине он запретил им пользоваться интернетом, мобильниками и банковскими картами — все это оставляет след, а им нужно попасть в Коноху, а затем и в Амегакуре незамеченными. Когда он понял, что кроется за всей этой историей с анонимными угрозами, и попытками подставить его, то скорее удивился, чем испугался. Прошло столько лет, его, как продажного копа, уже давно с позором изгнали из полиции. Попался он по глупости, на фальсификации улик и взятках. Тогда этим многие промышляли. Но этой гадине, недавно усевшейся в кресло начальника отдела убийств, удалось взять его за яйца так, что он не смог отвертеться. Какузу помог ему избежать тюрьмы и внутреннего расследования. Сохранить свое место в полиции Кисаме не смог — пришлось подать рапорт и уйти. Он вернулся на свою родину, Нами но Куни, страну, пребывающую в сильном упадке, где процветала нищета и безработица. От отца ему досталось небольшое транспортное предприятие, которое он продал, а вырученные деньги решил вложить в строительство гостевого дома — на острове не было ни одной приличной гостиницы. И это стало началом его гостиничного бизнеса. На острове очень красивая природа и слабая инфраструктура, которая укрепилась, по мере того, как туда начали съезжаться туристы. Деньги полились рекой, Кисаме первый занял эту нишу, а конкурентов сожрал со всеми потрохами. С кем-то договорился, с кем-то… тоже договорился, но на языке силы. Этот остров полностью удовлетворил его амбиции, которые он пытался реализовать, будучи на службе в полиции. Кисаме получил деньги и власть. А теперь, ему не хотелось все это потерять. А главное, из-за чего? Какой-то безымянной девочки, в естественной смерти которой он даже не усомнился?.. И почему правда открылась только сейчас? Если Тоби знал всех, кто фигурировал в этом деле, то почему он ждал так долго? Позволил Хидану и Дейдаре вырасти, а ему — уехать из Конохи и разбогатеть? Он вспоминает о репортаже, увиденном по телевизору. Про взрыв, который этот ненормальный устроил в доме родственников Дейдары, с расчетом на то, что они непременно погибнут, а Дейдара об этом узнает, чуть ли не самым первым. Если бы у Кисаме была семья, его близких постигла бы похожая участь… Он дал нам время. Время на то, чтобы обрасти связями с другими людьми. Посевы принесли всходы, и теперь он начал свою кровавую жатву. Ему нужно, чтобы мы испытали чувство потери, боль от утраты любимого человека. Это не фанатик-идеалист, ищущий справедливости спустя годы забвения. Та девочка была важна для него, между ними была какая-то связь. Боль от ее преждевременной гибели переросла в это извращенное правосудие — наказать всех, кто причастен к ее смерти. Кисаме не делился своими соображениями с Дейдарой — тот во время перелета пребывал в прострации, погрузившись в себя, а по приезду в Коноху совсем расклеился. Из-за нервной перегрузки, а может, резкой смены климата — в Конохе поливал снег с дождем, Дейдара заболел и выглядел откровенно паршиво. Чоджуро удалось состряпать за столь короткий срок для них фальшивые паспорта, и все равно, Кисаме не рискнул останавливаться в отеле. За городом они арендовали мансарду — апартаменты под самой крышей старого коттеджа. Мансарду сдавала пожилая хозяйка, которая очень обрадовалась, получив плату за месяц вперед, и не стала задавать лишних вопросов. Внутри их встретили старая, скрипучая мебель, поблекшие обои с цветочным рисунком, кухня как в 50-х, с громоздкими электроприборами, и маленький санузел. Глядя на этот убогий интерьер, Кисаме испытывал неуместную тоску по своим удобным, комфортабельным номерам, оставленных в Нами но Куни и снующим туда-сюда горничным. К хорошему быстро привыкаешь. В Коноху они прибыли поздно вечером, и решили отложить поиски до утра. Он устроился на старом, продавленном диване, его пружины неприятно впивался в спину даже через слой простыней и потертую обивку. Дейдара всю ночь бухикал, ворочаясь в скрипящей постели, как пропеллер. В среднем, чтобы заснуть, человеку требуется 7 минут, но Кисаме потратил на это половину ночи, и поутру чувствовал себя уставшим и совершенно не выспался. Дейдара выглядел не лучше: спутанные волосы, воспаленные глаза, покрасневший нос из-за насморка… Он сидел, завернувшись в здоровенный, коричневый плед, в котором его тело, казалось, тонуло, будто он решил в нем спрятаться от нависшей над ними всеми угрозы. Когда он встал, и направился к кухне, плед волочился за ним по полу, как мантия, или сложенные за спиной крылья ночной бабочки. — Ты похож на огромную моль, — беззлобно поприветствовал его Кисаме, когда тот принялся дуть в чашку, чтобы остудить заваренный для него чай. Дейдара дернул бровью, но Кисаме почувствовал этот не показанный ему средний палец. Он все больше ловил себя на том, что ему нравилось его подкалывать: Дейдара не заискивал перед ним, его не интересовали его деньги, или выгода, которую может принести их знакомство. Он не взвешивал каждое слово, и смело мог послать его нахер, в то время как другие всегда просчитывали каждый шаг, и во что им обойдется тот или иной жест. Дейдара не боялся его, хотя стоило бы. Он, конечно, не убийца, но и далеко не святой. — Я даже не знаю, — Дейдара прочистил горло, — что доконает меня быстрее: кашель или твои дурацкие шуточки, — он закатил глаза. — Ставлю сто рье, что кашель сольется, — Кисаме осклабился, а Дейдара фыркнул в чашку «придурок». — По дороге заскочим в аптеку, — он снял висящий на спинке кресла кардиган, и бросил взгляд в окно, за которым уже начинал разливаться туман, пасмурное, серое утро, застало их на кухне. — Пора начинать.

***

Сгустки крови исчезают в водостоке, Суигетсу облокачивается о раковину, и смотрит на льющуюся из крана воду. В голове все еще звучит эта песенка, глупая считалка: Кагомэ, Кагомэ, птичка в клетке, Когда, когда же ты выйдешь?.. Он зажмуривается несколько раз, но это не помогает избавиться от наваждения. — Если случится что-то плохое, позвони мне, — работник социальной службы сует в карман его джинсового комбинезона записку, на которой написано много цифр. Сотовые телефоны только начали появляться, и их номера были длиннее обычных. Суигетсу глубоко вдыхает, во рту чувствуется привкус крови. Делает напор сильнее и держит руки под струей ледяной воды до тех пор, пока они не занемеют. Ладони синеют от холода, а он в который раз задается вопросом: Каким должен был быть опросник, чтобы он не удовлетворил того соцслужащего? Следы побоев? Нет. Признаки алкогольной или наркотической зависимости? Нет. Антисанитария? Нет. Наверняка, по всем пунктам того бланка, который соцработник так тщательно заполнял, был ответ — «Нет». И все равно, он почувствовал что-то неладное. Что-то, что не могла выявить эта анкета с обязательными пунктами оценки семейного благополучия, и разговоры с соседями. Придя к ним в дом, этот парень, совсем еще молодой, заметил некую аномалию, странность, которую невозможно облачить в слова, это тревожное чувство: там что-то есть. Почувствовал, но ничего не мог поделать с системой, и действующими в ней правилами. Он дал ему свой номер телефона, потому что, хотел помочь, он был хорошим человеком. И когда Суигетсу понадобилась помощь — он позвонил этому хорошему человеку. Разговор с ним — станет последними словами, которые Суигетсу произнесет, прежде чем окончательно замкнется, и замолчит на целый год. Он дотрагивается холодными ладонями до лица, но это не помогает, перед глазами все равно стоит этот кусок видеозаписи: Кагомэ, Кагомэ, птичка в клетке… Беспечные детишки и зловещая тень, о которой они даже не догадываются. Кагомэ, Кагомэ, птичка в клетке… Свою тень за спиной Суигетсу хорошо знал. Взгляд блуждает по узкой ванной комнате, но ему не за что зацепиться: прямоугольное зеркало, подставка для зубных щеток, флакон с мылом… Тентен убрала ватные палочки, можно было бы отвлечься на них, ссыпать их в раковину, а потом укладывать одну за другой, шаг за шагом… Кагомэ, Кагомэ, птичка в клетке… Суигетсу пытается вытеснить эти навязчивые образы, но мозг буксует, и не хочет переключаться на что-то другое, нейтральное, безопасное. Он будто нарочно хочет выдернуть эту чеку из гранаты, спрятанной у него в голове. Думай о работе. Суигетсу чувствует, что на лбу выступает испарина, когда он начинает перебирать в мыслях последние события, чтобы заглушить эту песенку, этот знакомый мотив, который выстраивает реконструкцию в прошлое, в это ужасное, отвратительное прошлое, к которому так не хотелось возвращаться. Старая крыса Ибики и простыни с кровати училки. Недоумок Какаши и синтетические волокна. Криворукие практиканты. Дебилы из транспортировки улик. Тентен и стерва Учиха. Какузу и… Какузу давно ушел из полиции, но Суигетсу согласился ему помочь, когда тот попросил. Он всегда вел интересные дела, работать над его трупами было в кайф, как бы двусмысленно это не звучало. Один мясник, с лицом, замешанным в кашу, чего стоил! Больше 70 осколков в мягких тканях, на стол для вскрытия доставили отбивную. У Суигетсу тогда было плохое настроение, и он в мельчайших подробностях описал своему отцу что он видел, сколько проб было взято из этого кровавого фарша, и что это существо подлежит опознанию только по ДНК и группе крови — от лица ничего не осталось. На что его отец лишь коротко ответил: — Ха. В тот день, когда Какузу ему позвонил, Суигетсу был как на иголках, он знал, что его поджидает что-то особенное, новый предмет в его коллекцию. Это был один из его секретов. Иногда обстоятельства смерти и жертва так захватывали Суигетсу, что он оставлял себе что-то на память об этом деле. Сущую мелочь — пуговицу от одежды трупа, какую-то безделушку, подобранную в квартире, пока они собирали материал для исследований. Он был осторожен и выбирал что-то незначительное, что не заметят криминалисты, на что никто не обратит внимание. Свои «дары смерти» он прятал в обычной жестяной банке от печенья, которая стояла под кроватью. Иногда он перебирал их, вспоминал истории, связанные с этими вещами, и мог так увлечься, что в голове выстраивался целый мир, в котором жертва была до сих пор жива, и жила той жизнью, которую для нее придумывал Суигетсу. Он любил фантазировать. Все началось с того, что он представлял своего брата в тех или иных ситуациях, давал ему возможность жить не только в своих воспоминаниях. Постепенно это вылилось в такое странное «хобби» — давать прожить жизнь умершим у себя в голове, придумывая порой самые фантастические сценарии. Безликий труп, о котором справлялся Какузу, сейчас находился в 117 морозильной камере. Но в отличие от «мясника», для Суигетсу он не был отрицательным героем, плохим парнем. Странные обстоятельства его смерти — самоубийство и изуродованное лицо, ванна, наполненная кровавой водой, открывали перед Суигетсу тысячи теорий, каким этот парень был при жизни, и кем мог бы стать, если бы не погиб. Но главное, у него при себе оказалось то, что и выделило его из серой массы наркоманов и проституток, которые в последнее время попадали к Суигетсу с завидной регулярностью. Игрушка. Маленькая безделушка, которая вызвала и Суигетсу неуместное чувство ностальгии, с которой было тяжело расстаться, и отдать на хранение службе транспортировке улик. Во время осмотра у безликого парня почти не оказалось личных вещей. В его карманах было несколько смятых банкнот, упаковка снотворного, которая его и убила, и связка ключей, с прикрепленным к нему брелоком — тамогочи. Кусок оранжевого пластика в форме яйца, с нарисованными по бокам зверюшками, и тремя прорезиненными кнопками под маленьким экраном. Из-за пребывания в воде приборчик сломался, и больше не работал. Он не реагировал на нажатия, на экране зависло пиксельное, не цветное изображение каких-то кружков и линий. Даже замена батареек не смогла вернуть тамагочи к жизни. Суигетсу долго колебался, и все же решился оставить его себе. Он рисковал, но в описи предметов о брелоке ничего не говорилось, только про ключи, а он и не трогал. Казалось, что эта вещь попала к нему в руки прямиком из его детства: у них с братом был похожий, и они по очереди заботились о виртуальных питомцах. Разве тот, кто ходит с тамагочи, разменяв третий, а то и четвертый десяток может быть каким-нибудь преступником?.. Кем был этот парень, и почему решил покончить с собой? Каким он был при жизни? Смогли ли бы они подружиться? Суигетсу лепил в голове эту загадочную личность, представлял его в разных ситуациях, в разных образах, в разных реалиях, а тамагочи нацепил на собственные ключи. Благодаря этой игрушке он больше не забывал свою связку, как это было раньше. Тентен не приходилось привозить ему ключи, или Суигетсу — ждать ее под дверью. Как это ни странно, своей смертью безликий парень немного упорядочил его неспокойную жизнь. Он выпрямился и глубоко вздохнул — кажется, отпустило. Потом он уйдет к себе, достанет коробку с «трофеями», и будет перебирать их, вспоминая каждую смерть, которая преподнесла ему тот или иной экземпляр коллекции. А после — позвонит отцу, расскажет очередную байку про практикантов, они посмеются, и все вернется на круги своя. Да. Все должно быть именно так. Суигетсу кивает своему отражению в зеркале и выходит из ванной. Телевизор в гостиной больше не работал, Тентен сидела спиной к экрану, перед расстеленной на полу картой города. Взгляд сосредоточен, брови сошлись к переносице, она водила пальцем по измятой бумаге, и что-то проговаривала про себя. Рядом мерцал раскрытый ноутбук, а возле него валялся мобильник. Звякнуло уведомление о новом сообщении, Тентен повернулась к компьютеру, и впилась глазами в выскочившее на мониторе оповещение. Воздух в комнате кажется тяжёлым и наэлектризованным, Тентен сидит неподвижно, как под гипнозом смотря в одну точку. Суигетсу никогда раньше не видел ее такой, но он догадался, что произошло. Она взяла след.

***

Он проснулся от того, что загремела посуда, кто-то передвигал ее с места на место. За окном было светло, наверное, уже полдень. Какузу думал, что это Хидан был источником шума, но тот так же осоловело, оглядывался по сторонам, сидя в постели рядом с ним. Девчонка. Стоя на стуле, она залезла в шкаф, висящий над мойкой, и что-то в нем искала. — За каким хером ты туда полезла?! — Хидан откинул одеяло и, хотел было встать, но тут же сел обратно, морщась от боли. Колено опухло, и нога еле-еле сгибалась. Кушина не ответила. Она слезла со стула с керамической чашкой в руках, и направилась к входной двери. Босиком, одежда висит на ней как на вешалке. Хоть она и пыталась привести себя в порядок, вид у нее был… нет, даже не жалкий, а скорее отрешенный, уставший от жизни. Будто перед ними была не девочка, а древняя старуха. Клетчатая юбка, и блузка с вышитым цветком — камелией, были мятыми, с неотстиранными пятнами. Ноги и руки покрывают синяки, волосы мытые, но спутались — здесь нет расчески. Она выглядела как жертва домашнего насилия, просто ходячая социальная реклама. — Это еще что? — Хидан в недоумении смотрел, как девчонка перевернула чашку вверх дном и поставила ее на дверную ручку. — Совсем, что ли, крыша поехала?! — Отстань от нее, она все правильно делает, — Какузу понял, для чего нужна чашка, и сетовал на то, что сам не додумался до этого раньше. Примитивная сигнализация — если кто-то попытается войти, чашка упадет и разобьется. Девчонка не чувствует себя в безопасности, она не хочет снова проснуться в грязном подвале. Этому фокусу она научилась в лагере беженцев, да и сам Какузу перенял это знание оттуда. Мать каждую ночь ставила на дверную ручку вагончика пустую бутылку, не доверяя засовам. Пару раз она разбивалась — ее «гость» приходил без предупреждения, всегда уверенный, что его здесь ждут. Солдат республиканской армии, с которым, по мнению матери, у нее был роман, и любовь всей ее жизни, а на деле он просто ею пользовался. Приходил, чтобы с ней потрахаться, а она пускала его, уверенная в том, что Какузу спит, и через ширму, сделанную из одеяла ничего не заметит. Но Какузу не спал, и все слышал. Слышал, как мать отдавалась этому ублюдку, слышал, как он вешал ей на уши лапшу, говорил, что любит ее, и когда Сунийская военная компания закончится, он заберет ее вместе с сыном, и они поселятся в Такигакуре. Какузу тогда было 12, но он уже понимал, что все это неправда. Что никуда они отсюда не уедут: ни он, ни она — с огромным животом, предсказуемо залетевшая от «любви всей своей жизни». Женщина просто хотела лучшего, спокойного будущего для себя и своих детей, поэтому принимала все на веру. Цеплялась за этого заурядного, посредственного мужичка, он был ее ключом, пропуском в мир без войны, счастливым билетом. Ее любовник все рассказывал ей сказки, давал пустые обещания… В более зрелом возрасте, уже на службе в полиции, Какузу понял, для чего этот солдат окучивал его мать так долго. А когда понял, на него накатило запоздалое чувство сожаления. Сожаление о том, что он не придушил его тогда, когда была возможность, в одну из ночей, проведенных у них в вагончике. Кушина скользнула по ним рассеянным взглядом и вернулась на кухню, так ничего и не ответив. Она включила телевизор, дом наполнился музыкой и голосами. Хидан, молча, наблюдал за ней, Какузу буквально слышал, как у него в голове проносятся мысли из серии: «Какого хрена?!» Теперь, удовлетворив базовые потребности в еде и отдыхе, Какузу, наконец, мог оценить обстановку, и решить, как быть дальше. А перспективы у них были совсем нерадостные. Скрываться долго они не смогут — у них закончатся деньги. В пистолете остался один патрон из шести: 2 потратил Хидан, чтобы выпустить их из подвала, 3 — девчонка во время перестрелки со своим похитителем. Если их найдут… Какузу не сможет защитить всех, придется кем-то пожертвовать. Девчонкой. Или собой. Кровать заскрипела, Хидан, хромая, отправился к кухне. Какузу смотрит на него, отголоски ночного разговора в ванной вновь завертелись в голове. Моя жизнь продлится столько же, сколько и твоя, — пытался донести до него Хидан. Какузу не раз задумывался над тем, что держит Хидана рядом с ним, чем он заслужил эту преданность, это нездоровое обожание. Хидан уже давно не восторженный мальчишка, а взрослый мужчина. А Какузу больше не «тот самый полицейский», а старик с паршивым характером. И все же… Хидан видел в нем что-то за гранью того, что Какузу сам о себе думал, и каким себя представлял. Похоже, это оно и есть — чувство, которое восхваляют в книгах, химические реакции в мозге, то, что отчаянно ищут одни, и высмеивают другие. То, с чем за всю свою долгую жизнь Какузу столкнулся впервые, и совершенно не знал, что с этим делать. Это не похоже материнскую любовь — давно забытое, теплое чувство, отдающее горечью. Это… Черт, Какузу всегда считал себя образованным и начитанным человеком, но сейчас ему не хватает слов, чтобы объяснить, хотя бы самому себе, что то, что к нему испытывает Хидан — не страсть, не влечение, а оно, то самое, настоящее. Он вытаскивает из кармана джинс сигареты, перекатывает Честерфилд из одного уголка рта в другой. Вкус табака кажется каким-то иным, не таким как раньше. Какузу вытаскивает изо рта дымящуюся сигарету, и задумчиво на нее смотрит. Пребывая в плену, организм бросил все силы на выживание, и для этого ему были нужны вода и пища, а не очередная порция никотина. … ты должен прожить как можно дольше! Голос Хидана вновь звучит в голове, а Какузу чувствует, как вокруг него разрастается пустота. Хидан посвятил ему всего себя: ни смотря, ни на что он выжил, он сумел его отыскать, он всегда оставался рядом. А что для него сделал он? Кроме того, что любезно предоставлял свою жилплощадь, на которой Хидан ему отдавался, позволяя брать себя в любое время дня и ночи?.. А он — разрушил его личность, его жизнь, практически до руин. Из-за его оплошности Хидан едва не лишился ноги, и теперь вынужден жить, как старик, принимать лекарства, беречь себя, а ведь ему еще нет и 30. Из-за травмы он не может водить машину, играть в футбол, который он так любил. Из-за Какузу отношения с Дейдарой у него испортились, из-за него Хидан лишился своего лучшего друга. Из-за него Хидан находится в смертельной опасности. Из-за него Хидану пришлось преступить черту, и убить человека. Все это время Какузу только брал, и ничего не давал в ответ. Сигарета сгорела почти до фильтра, столбик пепла упал на дощатый пол, и рассыпался причудливой руной. Какузу смотрит на нее, на окурок, который все еще сжимал в пальцах. Чтобы как-то наполнить эту, возникшую между ним и Хиданом пустоту он принял пусть не судьбоносное, но важное решение. Какузу решил бросить курить. Отказаться от дурной привычки, разрушавшей и его здоровье и его бюджет — сигареты стоили дорого. Не бог весть какое достижение, но для Хидана это будет многое значить, он оценит этот жест. Он скомкал сигаретную пачку. Ее, вместе с зажигалкой бросил в урну на кухне. Хидан, как и он, голый до пояса, стоял возле плиты, прислонившись боком к столешнице, и что-то помешивал в кастрюле. — Готовишь? — Какузу ни разу не видел его за этим занятием, и искренне удивился.- Не знал, что ты умеешь. Хидан повесил полотенце на плечо, и раздраженно повернулся к нему, полоснув злым взглядом. — Конечно, я же тут из королевской семьи, — он вытащил из настенного шкафчика тарелку, и с грохотом поставил ее на стол, — за меня прислуга все делала. С бабкой моей поживи, еще не такому научишься! Какузу промолчал. Хидан искал ссоры, накопленная за ночь обида требовала выпустить пар. Он, конечно, лентяй, и если есть возможность что-то не делать: стирать, убираться, готовить, то Хидан с превеликим удовольствием будет избегать этих рутинных обязанностей. Но его нельзя считать изнеженным созданием, неприспособленным к жизни, это ошибка. Хидан в состоянии позаботиться о себе, и заботиться о других. Если бы Какузу не был таким законченным эгоистом, он бы заметил это гораздо раньше. А теперь, вместо того, чтобы заключить перемирие — он задел его самолюбие. Гениальный ход, чтобы усугубить ситуацию, он просто дипломат от бога. Какузу выбивал признательные показания из самых безнадежных, закоренелых преступников, а сейчас не может найти общий язык с единственным человеком, который ему дорог. — На, поешь, чучело, — Хидан поставил перед девчонкой тарелку со спагетти. Кушина не замечала их, она смотрела музыкальный канал по телевизору, там показывали ее любимую певицу. Не отрывая взгляда от экрана, подносила вилку ко рту, жевала, выполняла действия на автомате, кроме кумира никто для нее сейчас не существовал. Хидан сунул Какузу в руки его тарелку, всем своим видом давая понять, что если он сейчас что-нибудь скажет — тарелка окажется у него на голове. Какузу благоразумно воздержался от комментариев, отложив попытку примирения. Тишина длилась ровно до тех пор, пока Хидан не переключил канал — на Коноха TV как раз начинались новости. Девчонка потянулась к пульту, песня Таюи была прервана прямо посередине. Хидан отпихнул ее руку, кружка с чаем опрокинулась, на скатерти, а затем и на блузке Кушины возникла россыпь коричневых пятен. — Дай посмотреть новости! — Хидан прибавил звук, дом наполнился звучным голосом диктора. — Потом наслушаешься свою рогатую дуру! Какузу покачал головой в молчаливом осуждении, Хидан, заметив, закатил глаза. Он не понимает, что девчонку лучше не провоцировать, и лишний раз не трогать. Что нормальными после похищения и плена не возвращаются. Что не стоит на ней вымещать свою злость, за то, что Какузу не дает сцепиться с ним, и продолжить начатый ночью конфликт. Кушина натянула блузку на груди, рассматривая пятна. Она зависла, сидела так полминуты, а потом как-то ломано, будто через силу, повернула голову, и устремила взгляд на Хидана. Ее лицо ничего не выражало, но Какузу чувствовал, что ее разум не пребывал в пустоте, она не утратила связи с реальностью. Этот обманчиво пустой взгляд… Какузу не нравилось то, что он видел. Кушина сползла со стула, теми же рваными, заторможенными движениями — локти прижаты к бокам, голова дергается… Какузу решил, что у девчонки случился припадок, что-то вроде эпилепсии. Что она сейчас упадет, будет биться в судорогах, стуча босыми пятками об дощатый пол. Но та нетвердой походкой направилась в ванную. Вроде вполне себе человеческие жесты, но складывалось впечатление, что скелет Кушины какой-то многосуставный, держится на шарнирах, а она не научилась им управлять. Сломанная кукла. — Я хочу поговорить с тобой о лагере, — Какузу обратился к ней на сунийском, пытаясь уловить хоть какой-то намек на осознанное поведение. Та кивнула, расправила плечи, кажется, его голос привел ее в чувство. Девчонка исчезла за дверью ванной комнаты, откуда вскоре донесся шум воды. Хидан ждал, когда что-нибудь расскажут о взрыве, произошедшем у Цунаде в доме, но либо больше новостей об этом происшествии не было, либо эту новость приберегали напоследок. — Сегодня состоялась встреча лидеров союзных государств, — на экране мелькали фигуры в деловых костюмах, — во время заседания обсуждалась экономическая ситуация… Какузу раздраженно прислонился к стене — Кушина застряла в ванной, что там можно делать так долго? Ох уж эти женщины!.. Он прошел в ее комнату, решив не мозолить глаза Хидану, и дождаться девчонку там. Детская обстановка явно не соответствовала возрасту обитателя этой комнаты: сказки, игрушки, обои с мультяшками… Какузу уселся на аккуратно заправленную кровать. Рану на груди тянуло, он испытывал головокружение, наверное, температура опять поднимается. В их ситуации самый лучший вариант — отвезти Кушину в лагерь для беженцев, как та сама и хотела. Ни к Пейну, ни в полицию, а именно туда. Так они покажут, что не заинтересованы в деньгах, и благородно помогают «бедной девочке» добраться до дома. Только сначала нужно разузнать, какая там обстановка, хотя, Какузу сомневался, что там что-то изменилось, даже спустя столько лет. Сунийская община, господствующие там республиканские солдаты… Он недовольно скривился от собственных воспоминаний. В лагере для беженцев прошел его остаток детства, произошло то, что стало одним из остовов его личности, то, что окончательно доломало и перестроило его психику, и привело к тому, каким он был сейчас. Там произошло его первое убийство. Если бы не война, не лагерь, не это событие, он бы вырос другим человеком. Более чутким, он выбрал бы другую профессию — инженер или строитель, его всегда привлекала механика. Может быть даже завел семью. Но у него были только неровные ряды вагончиков и палаток, подобие школы под открытым небом, где учили всего двум вещам: читать и писать. Была женщина, которая, несмотря на трудности, не растеряла свою красоту и, как могла, заботилась о нем — его мать. А еще был тот, кто решил забрать у нее эту красоту, ее личность, подчинить себе, сделать своей личной победой, достижением, памятным трофеем. Ублюдок втиснувший себя в форму республиканской армии, который только и делал, что обманывал ее и искал, куда бы пристроить свой член. Наверное, в глубине души Мито чувствовала, что все, что ей говорят — ложь, но подсознательно хотела этого — быть обманутой, не терять надежду на то, что именно этот человек станет ее спасителем, и поможет им с сыном пережить тяготы войны. А когда он ее обрюхатил, то была уверена, что теперь он точно выполнит все, что обещал, у них будет крепкая семья, и они все переедут в Такигакуре. Ничего этого, разумеется, не случилось. Тогда Какузу был слишком мал, чтобы понять, почему взрослые лгут друг другу, вселяя ложные надежды, раздавая обещания, которые они тут же забывали. А повзрослев, он осознал, почему тот упырь, недостойный его матери пользовался ей так долго. Он наслаждался своей властью над ней, радовался, что ее жизнь была полностью в его руках, и он мог вертеть ей как захочет. Что она принадлежит ему, и будет принадлежать даже после того, как он бросит ее и уедет. Мито останется одна, вторые роды испортят ее фигуру, она получит репутацию шлюхи, больше ни один мужчина, даже самый порядочный не заинтересуется женщиной с двумя детьми неизвестно от кого. А этот ублюдок будет лелеять эти воспоминания, возвращаться к ним, когда его в очередной раз обломают по жизни, или если ему не даст собственная жена. Будет подбрасывать их в костер собственного эго, чтобы отогревать себя, и в тайне радоваться тому, что какая-то сунийка, имя которой он даже не вспомнит, умирала от тоски по нему, и была готова ради него на все. Убедит себя в том, что ни она, ни ее выблядок, которого он поколотил за кражу пистолета, ни дня бы не смогли прожить без протянутой им руки помощи. Будет трепетно хранить эти воспоминания, даже не зная, как сильно он заблуждается. Какузу не хотел красть пистолет. Он был мальчишкой, ему было интересно посмотреть, только и всего. Но его никто не слушал, а только называли последними словами, и отвешивали щедрых оплеух, от которых звенело в ушах. Мито была на сносях, и не должна была вмешиваться, но все равно вступилась за сына. Все произошло очень быстро: ее оттолкнули, и женщина упала, не удержав равновесие. Он до сих пор помнил ужас в глазах матери, когда она поняла, что живот смягчил падение. Подол ее платья стал темнеть от крови, поднялась суматоха, кто-то побежал за врачом. В госпитале при лагере ей не смогли оказать помощь — не было нужных инструментов и лекарств. А в городской больнице ее было уже не спасти, Мито потеряла много крови, ее не смогли откачать. Ребенок тоже не выжил. Какузу помнил, что у того дня, когда все навсегда изменилось, был запах лекарств и табака. Он впервые закурил, когда ему сообщили, что теперь он остался совсем один. Дешевый табак, смешанный с опилками в целях экономии, папиросу подсунул кто-то из взрослых. Глотку тогда раздирало от кашля, но со временем он привыкнет и к дыму и к вкусу… Все было как в тумане: он шел мимо неровных рядов палаток, мимо покосившихся вагончиков. Кто-то его звал, выражал сочувствие, звуки словно долетали через толстый слой ваты. Какая-то девочка, Какузу почему-то был уверен, что это была девочка, взяла его за руку, и сказала, что теперь он может жить с ней и ее родителями… В лагере девочки выглядели бесполыми: они носили штаны, их коротко стригли, чтобы было легче выводить вшей. Эту заразу там подцеплял едва ли не каждый. Спасением от нее был разведенный керосин, который не только убивал букашек, но и оставлял химические ожоги. Какузу самому несколько раз пришлось пережить эту негуманную процедуру, и она по праву заняла свое место в верхних строчках антисписка, рядом с крысами. Возможно, именно то, что все его ровесницы были похожи на мальчишек, приведет к тому, что Какузу не будут привлекать женщины. Он никогда не задумывался над этой стороной своей природы, почему его не цепляют девушки с их прическами, фигурами, ногтями и платьями. Но в его мозгу навсегда укоренилась мысль, что настоящей женщиной была его мать. С двумя рыжими пучками на голове, в национальной сунийской одежде. А все остальные — лица женского пола, к которым относились и ухоженные, холеные фифы, и коротко стриженые существа среднего рода.

***

В тот день, когда все навсегда изменилось, стояла жаркая, солнечная погода, самый разгар лета. Лагерь располагался у границы Суны и Такигакуре. Песка уже не было, начиналась степная равнина, за пределами которой росли деревья, и было немного прохладнее. Там же, возле самого лагеря был водопад — тонкие струи воды лились с высоких горных уступов. Этот водопад очень разочаровал Какузу, когда они только поселились здесь. В его представлении — водопад это ВОДОПАД — мощный поток, много шумной, быстро бегущей воды между скалами. А здесь… Стикс оказался сточным ручьем, впервые увидев такой «водопад» он почувствовал себя обманутым. Узкая, пересыхающая в летнюю жару речушка, очень мелкая, когда Какузу спустился в ущелье — воды было всего по колено. Не водопад, а насмешка природы. Внутри страны, конечно, были и «настоящие», огромные водопады, которые рисовали в учебниках по географии, и печатали на туристических путеводителях. Но вглубь страны въезд беженцам был запрещен, поэтому все ютились на окраинах, довольствуясь малым. Какузу шел к лесу, оставляя за спиной лагерь. Солнце пекло, у него обгорели шея и плечи, под ногами хрустели стебли растений, рядом жужжали назойливые насекомые. — Мне отшень шаль, — доктор пытался говорить с ним на его языке. — Ее доставить сюда слишком постно, — он поправил на носу очки в громоздкой оправе и промокнул платком залысину. — Она быть сильной женщина. Ты тоже должен быть сильным. Он ушел из лагеря, чтобы быть как можно дальше от этих сочувствующих голосов, взглядов наполненных жалостью. Ноги несли его к лесу, там он затеряется, и никто его не найдет. Никто не будет лезть к нему со словами утешения. Никто не скажет, что этого не случилось бы, если бы он хорошо себя вел. Никто не будет учить его, как жить дальше. Все оставят его в покое. Под тенью деревьев прохладнее, Какузу глубоко вдохнул пахнущий травами воздух. Он прошел дальше, перелезая через коряги, и неожиданно, совсем рядом услышал птичий писк. Огляделся, и вскоре заметил в коре одного из окружавших его деревьев дупло. Оно было высоко, он не мог заглянуть внутрь, но судя по шуму, в нем вывелось несколько птенцов. Вскоре на ветку уселась маленькая, коричневая птичка с желтым оперением на крыльях, наверное, щегол. Она зачирикала, выводя длинную трель, потом впорхнула в дупло, и через минуту вылетела обратно. Птичка скрылась между деревьями, а Какузу подошел ближе. Он слышал писк и копошение внутри гнезда, птенцы росли, они постоянно голодные, и вечно просили есть. Какузу до сих пор не мог понять, что им в тот момент двигало. Что заставило отыскать среди кустов палку покрепче, что заставило подойти к дереву, и в исступлении бить ей по стволу. Наверное, обида. Нелепая, детская обида на то, что даже у этих глупых комков перьев есть тот, кто их любит и о них заботится, а у него теперь нет. Пот стекал со лба градом, на него осыпались листья и кусочки коры, но он остановился только тогда, когда сидящие в гнезде птенцы навсегда замолчали. Он тяжело дышал, слушая тишину, в которой ветер перебирал листья. Вскоре маленькая птичка вернулась, и впорхнула в свое уничтоженное гнездо. Несколько тревожных писков сменились трелью, и Какузу казалось, что в этом птичьем щебете он слышит плач. Собственные горячие слезы начали стекать по щекам, он отбросил палку в сторону, упал на колени перед деревом, где только что убил несчастных птенцов и разрыдался. Птичка прыгала с ветки на ветку и плакала вместе с ним. Какузу душило чувство потери, вины, отвращение к своему поступку. Все воспоминания о матери, и хорошие, и плохие — смешались, и прорывались наружу слезами и болью. Когда его отпустило, когда не осталось слез и сил, чтобы выразить свое горе, он долго лежал на спине, рядом с деревом, где больше не было гнезда, и смотрел на кусок вечернего неба, выглядывавший между крон деревьев. — Звезды это семена, — рассказывала ему мать, глядя в усеянное светящимися точками ночное небо. — Мудрец шести путей рассыпает их, чтобы прилетела огненная птица — Заря и принесла на своих крыльях новый день. Похоже, уже упали первые семена: Какузу смотрел на мерцающие холодным светом звезды, мудрец шести путей прошел здесь совсем недавно, а может, и был где-то поблизости. Какузу относился к национальным мифам и легендам с долей скепсиса, который всегда появляется, когда ты уже почти взрослый, но детство все еще не отпускает тебя окончательно. Но сейчас, после смерти матери, и его, так и не родившегося брата или сестры, хотелось верить, что все это — правда. Что наша жизнь не обрывается так внезапно, по чистой случайности, что есть что-то за гранью, неизведанное, таинственное, большее. — Ты позаботишься о них? С ними все будет в порядке? — тихо спрашивает он у ночного неба. — Они отправятся в вечный покой? Ему никто не ответил, повисла странная, задумчивая тишина. Будто тот, кому Какузу задавал вопросы взвешивает в голове решение: достойна ли Мито и ее не родившийся ребенок такой привилегии — уйти в святилище, и не скитаться по свету среди неприкаянных душ. — Что мне сделать, чтобы их приняли в вечный покой? — Какузу уселся на землю и огляделся. Ему послышалось, что поблизости хрустнула ветка и рядом с ним кто-то ходит. А может, это только игра воображения? Шорох кустов, какое-то ночное животное прошмыгнуло мимо. Звезды стали разгораться ярче, когда в голове, словно не его, чужой голос произнес: Он. Слово будто прошило мозг красной нитью, все чувства обострились: запахи леса усилились, темнота стала прозрачной, а слух улавливает малейшее движение. Он. Он. Он. — тихо и едва слышно, это слово со всех сторон окружило его, будто повисло в воздухе. Какузу кажется что из кустов на него смотрят то желтые, то красные глаза, они моргают, перемигиваются в такт этой короткой фразе: Он. Он. Он.. Будто он пришел на собрание лесных духов, и они по очереди подают свои голоса, повторяя одно и тоже слово: Он. Он. Ну конечно, он! Он во всем виноват! Он разрушил несколько жизней, он! Какузу поднялся, он, наконец, понял, чего от него хотели. А может, он сам этого хотел?.. Он нашел брошенную возле дерева палку, и быстрым шагом направился прочь из леса. На мгновенье между деревьями мелькнула серебристая тень, или это луна неровно осветила стволы деревьев?.. Какузу уже спускался по степной равнине, когда поднялся ветер, и будто чья-то холодная рука погладила его по щеке. Получив это последнее благословение, он побежал так быстро, будто от этого забега зависела его жизнь. Все либо случится сегодня, сейчас, либо не случится вообще. Он бежал по отдающей синевой траве, ему казалось, что земля гудела, двигалась под его ногами, будто сам Шукаку рыл себе ходы в сторону лагеря в такт с ним. Ветер свистел в ушах, иногда сквозь него долетал шелест крыльев — маленькая птичка стала его сообщницей и летала неподалеку. Вскоре показались огни костров, освещавшие неровные ряды палаток и вагончиков. Военные, в отличие от беженцев располагались в старом, полуразрушенном здании, которому не суждено было стать заводом. Охраны там не было, боевые действия в этом районе не шли, подобраться к ним не составляло особого труда. Какузу медленно и осторожно приблизился к стене из красного кирпича, и спрятался за длинными рядами сваленных в кучу железных бочек. Он устроился в тени, возле стены, прижав к себе палку, и стал ждать. До него долетал чужой смех, обрывки разговоров на незнакомых языках. Вскоре он увидел его — любовника матери. В военной форме, с синевой на щеках — давно не бритых, он шел в сопровождении двух своих дружков и что-то возбужденно им рассказывал, а они запрокидывали головы и заходились противным лающим хохотом. Когда солдаты подошли совсем близко, то Какузу услышал, что они говорят про какую-то «желтую малышку». Была ли речь о его матери, или они так называли другую девушку, но эта фраза вызывала у него рвотные позывы с одновременным желанием заехать им всем палкой по роже. Чтобы их поганые рты наполнились кровью, а зубы с тихим перестуком рассыпались по земле. Какузу приметил, что солдаты выходили из своих временных казарм, чтобы отлить прямо к пересохшему недоводападу, и останавливались, чуть ли не на караю обрыва. Он подобрался поближе, и теперь ждал, когда этот ублюдок выйдет, чтобы справить нужду. Это место достаточно далеко от здания, если все сделать быстро — в полумраке его никто не заметит. Прошло около двух часов, у Какузу затекло все тело, когда любовник матери, наконец появился. Какузу встал, и крепче сжал в руках палку. Дождавшись, когда мужчина повернется спиной, и вытащит из штанов свой отросток, он побежал прямо на него, замахнулся, и… Солдат заметил неладное, и успел отойти в сторону. Палка не разбила ему голову, Какузу смог только ударить его по плечу. — Совсем в себя поверил, да, сопляк? — на лице мужчины появилась гадкая ухмылка. У него были кудрявые волосы, Какузу он напоминал мерзкого лохматого пуделя. Какузу попробовал ударить его еще раз, но тот перехватил палку и с треском сломал ее напополам. — Ты для этого хотел спереть у меня пушку, придурок? — солдат полез в висящую на поясе кобуру. — Не нравилось, что я навещал твою мамочку? — Ты был не достоин ее, тупая ты псина! — Какузу швырнул в него обломок палки в отчаянной злобе, а потом бросился бежать. Когда солдат сломал палку, казалось, что все кончено: он снова поколотит его, мальчишке ни за что не справится с взрослым мужчиной. Но как только Какузу услышал тихое журчание воды, он вспомнил, что находится у «водопада», и вместо тупика перед ним открылся увлекательный поворот. Он побежал не в лагерь, где за него вступился бы кто-нибудь из взрослых, нет, он совсем не испугался. Он побежал к скале, и стал уверенно забираться вверх. Луна освещала ему путь, ему казалось, что рядом точит когти о камни Шукаку, а над ним парит маленькая птичка, и следит за тем, чтобы он не упал. — Иди сюда, сукин сын! — как и ожидалось, солдат стал его преследовать. — Я поимею тебя и твою мамашу столько раз, сколько захочу! Камни царапали руки, но на скале было много плоских, широких выступов, забираться было легко. Вскоре Какузу добрался до самого верха — узкое, каменистое плато. Сердце бешено стучало в груди, он спрятался за широким камнем, и зажал рот ладонью, чтобы дышать как можно тише. Он не чувствовал страха, то, что он собирался сделать казалось чем-то естественным, правильным. послышалось тяжелое дыхание и шаги — солдат совсем близко. Он думает, что Какузу попался, но на самом деле — это ловушка для него. — Прячешься? Поди в штаны наложил со страху, — хохотнул солдат, по хрусту каменной крошки Какузу понял, что тот стоит совсем рядом. Очень близко лилась вода, пахло сырым камнем, пучки растительности, на выступе едва подрагивали от ветра. — Иди сюда, слабак! — мужчина вплотную подошел к камню, за которым скрывался Какузу. Раздался птичий свист, как сигнал, и Какузу понял, что пора! Он выскочил из-за камня, и изо всех сил оттолкнул солдата, стоявшего перед ним. Тот пошатнулся, замотал руками, чтобы сохранить равновесие, не замечая, что по инерции отступает прямо к самому краю, к обрыву. — Мелкий ублюдок! — мужчина заваливался на спину, делая неловкие пассы руками. — Я поимею тебя… Эхо разнеслось по ущелью, внизу раздался громкий плеск. Какузу подошел к краю, сел на корточки, и посмотрел вниз. Его взгляд долго блуждал по темному, неподвижному пятну, которое как черная клякса растеклось у основания скал. Потом он встал, и от души помочился на него. Это была его месть, за то, что он лишился единственного человека, который его любил. Затем он медленно спустился, и побрел в лагерь, утомленный длинным днем. Ему по-прежнему было одиноко и тоскливо, но, после убийства солдата он… чувствовал себя гораздо лучше. Он рухнул на свой матрас и сразу же отключился. Ему снилась мать с малышом на руках, гулявшая в цветущему саду. Когда в его вагончик заглянул староста, чтобы проверить, как он, то увидел, что Какузу крепко спал, и при этом улыбался сквозь слезы. Он увидел мальчика, который все сделал правильно. Где-то над его головой выводила новую трель маленькая птичка.

***

Воспоминания, подобно сигаретному дыму, окутали Какузу, когда он, от нечего делать, стал перебирать рисунки девчонки, неровной стопкой лежавшие на тумбочке. Конечно, до уровня Дейдары ей было далеко, но в этих неловких каракулях угадывались знакомые места. Длинные ряды треугольных палаток, человечек в шапке с ушами, сидящий у костра… Лагерь. Лошади, жующие сено. Девочка идет по городу, а рядом с ней нарисован медведь и… призрак? Какузу нахмурился, глядя на парящее над землей нечто — полуовал с красными глазами. Хидан? Он листает дальше: здание с колоннами и клумбами — видимо, академия. Замалеванный прямоугольник, много ломаных линий, завитков, какая-то абстракция. Последний рисунок проработан лучше, чем другие: много мелких деталей, над ним старались, хоть он и выполнен одним, черным цветом. Какая-то комната, девочка в очках — подруга Кушины из лагеря. Столик с лампой, прямоугольники по бокам — матрасы. Похоже, это обстановка палатки, в которой она жила. Кушина нарисовала себя с краю с веткой в руке, в центре рисунка человек в пижаме в крупный горошек. Странно… Какузу смущает узор, да и все происходящее на рисунке: девчонка изобразила себя сбоку, будто не хочет там находиться. Ее подруга стоит с открытым ртом, видимо разговаривает с человеком в пижаме. Кто это такой? Какузу задумчиво обводит взглядом комнату. Обстановка в ней не изменилась: кровать, игрушки, книги. Возле батареи отопления сушатся ботинки, девчонка ходит по дому босиком, как и они все. Бесшумно. Он только сейчас замечает, что в ванной все еще льется вода, но она течет монотонно, в одном ритме, ее не используют. Какузу вскочил на ноги, сердце в груди застучало быстрее. Он вцепился взглядом в рисунок, но не в человека в пижаме, а девочку с краю. — Появились новые подробности, — голос ведущего теленовостей по-прежнему разносился по дому, — о взрыве, произошедшем… Девочка с краю рисунка стояла, и что-то сжимала в руке. Сначала, Какузу принял предмет за ветку, но присмотревшись внимательнее, понял, что это не ветка от дерева. Это ножницы. Подруга Кушины не разговаривает с человеком в пижаме, она кричит. На человеке в центре рисунка не пижама в горошек — это следы от ран. -… подтвердили, что на момент взрыва в доме никто не находился… — Они живы! — радостно воскликнул Хидан. — Значит, я успел их предупредить! С ними все в порядке!.. Она не выключила воду. Она дождалась, пока я уйду. Она… — Хидан! — позвал Какузу, рванув на кухню. Тот, на радостях, был на своей волне, и не услышал его тревожного оклика. А через секунду Хидан пронзительно закричал.