***
— Руйко, — Эйми улыбнулась так, как никогда не улыбалась людям. — Знаешь ли ты моё желание? Птица, словно и правда поняв её слова, села ей на колено и подняла голову, схватившись клювом за палец — так Руйко любила делать ещё птенцом. — Хочу исчезнуть из этого странного мира, который почему-то так невзлюбил меня. Сова издала протяжный звук, похожий то ли на мурчание, то ли на человеческий крик и вновь потёрлась головой о плечо Эйми. — И ещё больше хочу найти такой мир, в котором Эйми Ямада и Осаму Дазай будут любить друг друга./Flashback./
— Пожалуйста, не надо… — тихий детский голос затонул в пьяном смехе. Девочка поморщилась, прижимая костлявые руки к груди. Было очень холодно и плохо… Эйми ещё тогда пыталась понять почему жизнь может быть такой нехорошей. — Остановитесь, хватит уже! — задрожали плечи, сорвался на крик и плач тонкий голос. — Сколько же можно? — Заткнись! Тяжёлая, волосатая рука отца оттолкнула её от стола. Лицо его Эйми теперь не помнила, но эта рука долго снилась в кошмарах и отчётливо всплывала в памяти даже сейчас. Засмеялась на это действие мать, а девятилетняя Эйми отлетела к стене, чувствуя почти голой спиной острые края разбитой плитки и сырость. — Знай своё место, ошибка природы! Эйми закусила губу, не желая больше плакать и ещё сильнее вжалась в стенку, чувствуя исходящий от неё холод, и поджала колени к груди. Всё опять по новой, опять остаётся только безжизненным взглядом смотреть на попойку и… Дальнейшее. А ещё думать о том, чем же отличаешься от других людей и почему тебя называют исчадием ада. Или ещё лучше — в свои девять пытаться понять откуда у родителей алкоголь и наркотики, если дома не только еды, но и проточной воды нет. Девочка зажмурилась и отчаянно замотала головой, почувствовав боль в животе — не ела она уже три, может четыре дня. А из-за стола раздался смех. Такой весёлый, что аж противно. Но это не смех тех явно счастливых семей, которых Эйми видела на улице краем глаза. Девочка с самого рождения понимала, что у них так никогда не будет, что она отличается. Эйми вновь отвернулась и посмотрела в остатки окна — на разноцветные склянки и бутылки любоваться сил не было. «Раз, — про себя считает она. — Два. Три. Я дышу». И пусть ей не повезло с самого рождения, жизнь стоит благодарить. Просто за то, что она есть. Наверное… — Доченька, милая, иди к маме, — слащаво, заплетающимся языком протянула мать, раскрывая руки для объятий. Эйми перевела на стол настороженный взгляд и, на всякий случай придвинулась ещё ближе к углу. Дом, в котором счастья никогда не будет; семья, где нет ничего, что может так называться; маленькая Эйми… Всё, что так или иначе не должно было существовать всё же было здесь и сейчас… — Ну иди же… Девочка отрицательно помотала головой, предчувствуя опасность. Сами по себе напряглись руки и ноги, глаза стрельнули в сторону двери, а Эйми поймала себя на мысли о том, успеет ли добежать. Она исподлобья глянула на стол. — Если тебе говорят подойти, должна подойти. Рывком поднялся со стула и тут же схватился за стол отец — голову повело куда-то в другую сторону. Идти ему было сложно, Эйми быстро это поняла. Но сдвинуться с места у неё всё же не получилось — тело не слушалось и только дрожало. Мужчина подошёл и поднял Эйми за воротник, выдыхая перегаром в лицо. — Бесполезное создание. Эйми не могла пошевелиться, только вдруг бесшумно заплакала. И волшебное «помогите, пожалуйста» еле-еле слетело с бледных губ. Он развернулся и пошёл обратно к столу. И Эйми не сразу осознала зачем. «Не хочу, не хочу умирать сейчас, от его руки. Не могу, не буду». Мужчина вдруг отдёрнул руку и вскрикнул от боли, роняя дочь на пол и сразу же сильным пинком откинул её обратно к стене. — Пожалуйста… — Эта дрянь опять меня как-то обожгла. Чёрт. Эйми кашляла и задыхалась, из обеих ноздрей ручьями лилась тёплая, ярко-красная кровь. Вспомнился брат. Исчезнувший уже давно, сбежавший брат. Эйми его не винила — не могла — но так отчаянно ждала. Каждый день, каждый час, каждую минуту… Потому что брат не мог бросить её. Просто не мог. — Брат… Отец развернулся и пошёл куда-то в другую сторону, всё так же шатаясь. А Эйми, наблюдавшая за ним совершенно стеклянными и безжизненными глазами, совершенно не осознавала его передвижений и больше не думала. Если умрёт, значит так оно нужно. Но мужчина вдруг падает, гремит разбивающаяся посуда, и Эйми слышит хрип. Блестит на свету мигающей от старости лампочки кухонный нож, чем-то страшным переливаются глаза мальчика. И улыбается он как-то уж слишком пугающе. Мужчина на полу захлёбывается в собственной крови, а неожиданный защитник смотрит спокойно и переводит взгляд сначала на женщину, потом на Эйми. Точным движением нож попадает в спину матери Эйми, а он проходит мимо, чуть не наступая на труп и всё приближается к углу. — Меня зовут Дазай. Дазай Осаму. Девочка внимательно смотрит за тем, как аккуратно он вытирает рукоятку ножа и всовывает её в руку отца — зачем Эйми не знает. Дазай искусственно загибает пальцы мужчины и с отвращением фыркает — скорее от запаха алкоголя, чем от вида крови. Эйми с трудом поднимается на руках и чувствует, как её колотит крупной дрожью и понимает, что глаза скоро выкатятся из орбит. Чувствует, что ей по-настоящему страшно. Очень сильно страшно. Эйми хорошо помнила, как он выглянул в окно, осматривая тёмную улицу. Помнила, как не сомневаясь и уже не дрожа от ужаса, поднялась на тонких ногах и пошла следом. «Дазай был первым человеком, которого я испугалась. И тем не менее я пошла за ним. Наверное, потому что выхода не было, и он казался мне единственным спасательным кругом, за который можно схватиться». — Куда ты идёшь? — голос слабо задрожал. — Отстань. Не иди за мной! Он был слишком самоуверен и не похож на человека, который только что убил двоих людей. Все же, какими бы они ни были, это родители Эйми. — Зачем ты убил их? Глаза мальчика блеснули, он вновь так же зло ухмыльнулся и наклонился над девочкой. — Хочешь присоединиться? Эйми лишь отрицательно помотала головой и несильно схватилась за его одежду — чтобы не было так страшно. — Я, кажется, сказал убрать от меня лапы. Взгляд упал на испорченную игрушку. — Это что? — Мой друг. Он хмыкнул и выхватил медведя, разрывая и отбрасывая в разные стороны прямо на глазах у Эйми. — Друзей у тебя никогда не будет. Запомни это. И не смей реветь, — добавил он, когда различил в темноте блестящие от слёз глаза, — а то повторишь его судьбу. Эйми снова закивала и почти бегом побежала за ним — по-другому не получалось. Он всегда был очень высоким… Тогда, кажется, она споткнулась и упала, разбивав коленку. И Дазай, на удивление, остановился, даже обернулся. Недовольно шикнул, в несколько больших шагов преодолел разделявшее их расстояние и присел перед ней. — Начнёшь дергаться — скину, и пойдёшь сама. Эйми вымученно улыбнулась и как можно более аккуратно взялась за плечи Дазая. — Не царапайся и вообще, держись по возможности подальше. — Хорошо…/End flashback./
— Хоть бы кто-нибудь объяснил мне, что нужно делать — мол, так-то и так-то. Это верно, в первый раз всегда тяжело. — со слабой улыбкой прочитала Эйми написанные крупным, корявым почерком слова. Девушка вспомнила, как тайком пробиралась в учительскую в приюте, как оглядывалась по сторонам, чтобы никто не заметил того, что она утащила карандаш. Тогда ей было лет десять. Она училась писать, старательно выводя канзи, и расстраивалась, что получалось криво. Вспомнила, как надеялась на доброе. Глупый ребёнок. Пролистывая страницы старой, потрёпанной тетради, Эйми понимала, почему именно её уже столько лет так ревностно хранит. Неразборчивые надписи, состоящие из кривых канзи и цифр на первой странице. Тренировка с карандашом на второй — в некоторых местах (было заметно и сейчас) маленькая Эйми с непривычки слишком сильно надавила на карандаш, который явно сломался, дальше линии слишком лёгкие и слабые — от испуга испортить письменную принадлежность и получить по голове снова. Рисунок дерева и засушенная веточка какого-то растения на третьей. Определить его Эйми не смогла — слишком уж она старая. А на соседней страничке несколько незамысловатых рисунков: квадратный дом с треугольной крышей, два человечка, состоящих просто из палочки и кружочков — девочка и мальчик, которые держались за руки и улыбались. Эйми почему-то хорошо помнила историю появления каждого предмета в этой тетради. Это её детство, грустное, тяжёлое, но детство. Страшным сном мелькали сейчас где-то на периферии воображения картинки жутких драк и избиений, борьба за заплесневевший хлеб и всё та же тоненькая беззащитная девочка с сжатыми зубами и кулаками, ужасным испугом в глазах. — Я никогда не хотела этой войны. Проведя рукой по вновь открытой странице, Эйми несильно нахмурилась. Кусочек бинта, растрёпанный по краям, три капли крови и старая фотография, а также несколько строк, совершенно размытых… слезами. — Твоё имя Исчадие ада, — задумчиво повторила Ямада свои же слова. И, взяв ручку вывела на обложке аккуратное: «Исчадие Ада». Пора бы, наконец, принять свою жизнь.***
Отбрасывать сомнения, принципы и собственные желания приходилось часто. И Эйми, даже понимая до чего это доведет, всё же не сопротивлялась течению. Она ударила по керамической плитке в ванной и посмотрела в запотевшее зеркало, наблюдая лишь свои размытые очертания. Это всё ерунда, это пройдет — она знала. — Бесполезно. Невольно произнеся это слово вслух, Эйми поймала себя на мысли, что чаще использует только «смерть» и «обман». — Жизнь, в которой бесполезность следует за смертью и обманом кажется мне жалкой. Эйми отбросила влажное полотенце в сторону. Завернула штаны до колена и, резко открыв дверь, невольно дёрнулась — на кухне что-то громыхнуло, скорее всего разбилось. Кто-то чертыхнулся. Эйми закатила глаза. Руйко на кухне забила крыльями, а девушка, повернувшись на пятках, дошла до входа и оперлась на косяк. — Я понять не могу, у тебя боязнь дверей или что? Сколько можно окна мне портить? За столом спокойно сидел Владимир, будто не он только что сломал окно. — Почини, — после непродолжительного молчания, устало покачав головой, сказала Эйми. — Я чай заварю.***
— Может, мне всё же стоит съехать, чтобы тебе сталкинг усложнить? — голос был слегка заглушён текущей из крана водой. Эйми, потёрла лоб тыльной стороной ладони и, проигнорировав полотенце тряхнула руками. Почему же бедной герани с подоконника так не везло оставалось только догадываться. Эйми хмыкнула — то Набоков, то Руйко… Может это проклятье какое-то? Перевела взгляд на кажется очень довольного собой Владимира — он тоже закончил и показательно дёрнул ручку окна. — Перемена обстановки — традиционное заблуждение, на которое возлагают надежды обречённая любовь и неизлечимая чахотка. Эйми тоже замолчала, задумавшись. — В этом есть смысл. Присаживайся. Он лишь кивнул, продолжая мягко и задумчиво улыбаться пустоте. — Ты очень приятная, когда на поясе не висит кинжал, в кармане пиджака нет заряженного пистолета, да и в целом, не пытаешься выглядеть так угрожающе. Эйми не обернулась, видимо не желая пролить кипяток на руки, но Владимир был готов поклясться, что она нахмурилась. — Знаешь, если бы мне сейчас сказали, что меня завтра казнят за то, что я смотрю на тебя, я бы все равно смотрел, — парень подмигнул Руйко и вновь уставился на девушку. Если так подумать, кто она ему? Друг, сестра? Почему он так увлёкся ей? Ну да, помогла, даже спасла. Но как-то для него это странно. Впервые в жизни встретить понимающего человека, которому хочется помочь… Об Эйми Ямаде в этом городе говорили не просто так. Было ли за что любить её. — Интересно посмотреть на реакцию твоей жены. Набокову она нравилась как минимум за умение вот так, одним предложением, взять и оборвать дальнейший поток мыслей и слов. Так просто отвергнуть без шанса на продолжение. — Но всё же у меня много вопросов, — он прищурился и хмыкнул. — Мне понятно нахождения в Мафии всех, без исключения, твоих коллег. Мне абсолютно ясна позиция Дазая Осаму — он потенциальный (хотя скорее даже кинетический) маньяк, который любит наблюдать за страданиями людей. Ты-то что в Мафии забыла? Владимир улыбнулся. Кинетический маньяк — ему давно хотелось так пошутить, но повода не было. Вот он и наступил. Эйми развернулась, держа в руках две чашки. В такие моменты она могла показаться ангельским созданием, в такие моменты в неё влюблялись. «Ну, кроме Осборна и Накахары, пожалуй. Эти два уникумы». — Выбора не было. Родителей своих я не любила, да и убили их рано. Аккуратно села за стол и погладила Руйко, перебирая пальцами её перья. — Мне больше интересно зачем ты связался с Мимиком. Ты не дурак. И то, что они вытворяют сейчас. Нападение на Оду, к примеру… — Знаю. — В таком случае помочь могу только местом лейтенанта в разведке Мафии. Эйми откинула мокрые волосы за спину, продолжая гладить сову под её слегка недовольное, но всё же ласковое урчание. — Откажусь, — он вновь улыбнулся посмотрев на Руйко и Ямаду. — Не хочу становиться собакой на привязи. Эйми посмотрела грустно, но без малейшего неодобрения или осуждения за сказанную пакость. Набокову показалось, что она на какое-то время слишком глубоко ушла в себя, поэтому тактично кашлянул. — Ты всё же сволочь, Володя. Знаешь о способности Жида, знаешь даже больше. А мне не говоришь — Ямада медленно подняла на него взгляд и, несильно прищурившись, потянулась рукой куда-то под стол. Набоков, уловив это движение, тут же дёрнул стол на себя, разливая чай и, широко, но совсем неискренне улыбнувшись, нараспев протянул: — Не понимаю, о чём ты говоришь. Эйми поднялась из-за стола и резким движением схватила парня за воротник, притягивая к себе. — Какая способность у Андре Жида? Несколько секунд оба молчали, будто думая каким образом лучше убить друг друга. И кто знает, чем бы это закончилось, если бы Руйко не взлетела, опрокинув при этом половину стоящей на столе посуды. Оба: и Эйми, и Владимир — синхронно обернулись и тут же разошлись. Набоков примирительно махнул рукой и невинно улыбнулся. — Ладно-ладно, Эйми, не горячись. Андре Жид видит будущее. Большего я, действительно, не знаю. Ни за сколько он предсказывает, ни как дар называется — ничего другого. — Будущее, да? — она поправила прилипшие ко лбу прядки и выдохнула. Ещё пару минут прошли в тишине, которую изредка нарушала Руйко и тяжелые выдохи. Набоков перевёл взгляд на задумавшуюся над чем-то девушку и снова не сдержал улыбку. — А ты, полагаю, хочешь услышать историю моей жизни? — выдержав театральную паузу, он продолжил так, будто его вынуждали рассказывать дальше. — Долго рассказывать не стану. Раннего детства не помню, почему — не знаю. Жили в достатке, ездили по разным странам много. Вот, в Японию, как видишь, занесло. — Не похож ты на сыночка папенькиного и на особу голубых кровей. Выглядишь, как бродяга с улиц. — Ну, уж каким уродился. Знаешь, я всегда говорил: «В мире нет ни одного человека, говорящего на моем языке; или короче: ни одного человека, говорящего; или ещё короче: ни одного человека». Сейчас я начал в этом сомневаться. Из-за тебя, кстати. Эйми молчала, но вдруг, отвечая на повисший в воздухе вопрос, пожала плечами и тихо-тихо, на выдохе, сказала: — Ты очень похож на моего брата. По виду вылитый и характером один в один. Но только нет его давно… а я осталась. Одна… — Допустим, поверил, — закинув ногу на ногу и почувствовав себя хозяином положения — то, что Эйми отвечала даже на незаданные вопросы было по меньшей мере удивительно, спросил вновь. — Поехали дальше: нормально ли то, что эта девочка, Гин Акутагава, теперь не твоя ученица? — Владимир, понимая, что задел не самую приятную тему, мысленно лелеял надежду о том, что Эйми возмутится или, хотя бы, удивиться откуда он знает. Но ничего такого не произошло. Она будто знала всё, что он скажет наперёд или позволяла ему узнать только то, что считала нужным. — Так должно быть. Сила человека не в том насколько он умён, богат или развит физически, не в том, как хорошо он подстраивается под других, а в том, сколько у него слабостей. — Да уж. Набоков считал Эйми забавной. Забавной настолько, что иногда просто смешной. Но, разумеется, говорить он об этом не собирался. Однако отбрасывая сомнения и запихивая собственную гордость куда подальше, Владимир был уверен только в одном — он готов был снова и снова восхищаться ей. И (это, доставляло ещё большее удовольствие) рассуджая о том, за что же жизнь с ней так обошлась, Набоков честно старался подумать какой бы была Эйми Ямада, если бы не попала в Мафию. Настоящий друг, лучший из всех известных ему людей — была бы Эйми Ямада Эйми Ямадой? Пожалуй, нет. Он не знал её настолько хорошо, чтобы судить о правильности и неправильности, возможности и невозможности. Её детство, её страхи, её настоящее… А главное её будущее — всё это не касалось его. Всего этого Эйми Ямада ему не рассказывала. Он не мог назвать чувство, испытываемое к Эйми, любовью. Но это была и не благодарность… Что же он чувствовал к ней кроме симпатии выяснить ещё предстояло. Он многого не понимал. Не понимал почти слепую, совершенно неоправданнвю веру в Дазая, не понимал всех её неожиданных поступков, не понимал можно ли оправдывать это добротой. Эйми была разведчиком, убийцей… Она была профессионалом, но постоянно, будто сама того не замечая, допускала ошибки: спасала Гин, оставляла в живых Набокова, убивала свидетелей в пыточной. Из человеколюбия? Это вряд ли. Тогда почему же? «В любом случае, я должен Эйми как минимум жизнь. И это просто отвратительно»./Flashback./
Эйми быстро шла по коридору, мысленно отсчитывая собственные шаги. Осборн минут десять назад, смотря чуть выше глаз Эйми, совершенно невозмутимо заявил, что внизу гости из Мимика. Эйми вмешиваться в чужие дела не любила. Но сейчас готова была пожертвовать своими принципами. — Спрошу по-хорошему в последний раз. Скажешь, что вас сподвигло на столь отчаянный шаг? Голос Дазая резал слух. И Эйми, честно, было интересно как он может разговаривать с людьми в пыточной подобным образом. Тяжело вздохнула, неестественно поднялась и опустилась при этом вздохе грудь — Ямада попыталась отпустить накопившееся раздражение, но вышло как-то не очень. Мысленно посчитала до пяти и тихо приоткрыла дверь. «Боже…» Эйми считала себя человеком сильным и вполне сдержанным, но когда пленник закричал, даже она почувствовала, что глаз предательски дёрнулся. Слышно это было этажа до тридцатого точно — так тогда почему-то подумалось. То, что делал Дазай не поддавалось логическому описанию. Она дёрнулась вперёд на автомате, закрывая одной рукой глаза остолбеневшей Гин, другой хватая за плечо Рюноске. — Вон! Вон отсюда, оба! Эйми, как часто бывало в последнее время, не узнала свой голос. — Быстро. Дазай отвлёкся, смеряя девушку каким-то презрительным и скептичным взглядом. Впрочем, ничего против он не сказал, а Акутагавы, воспользовавшись возможностью, оба юркнули из страшного помещения. Лицо приобрело привычное холодно-безразличное выражение, и Эйми осталась, еле заметно кивнула, будто разрешая продолжить. И Дазай продолжил, конечно же не из-за её кивка. Конечно же… — Я скажу, я всё скажу! Оба замерли и еле заметно ухмыльнулись, Ямада сделала несколько шагов к пока ещё живому человеку. Что он тогда говорил быстро выветрилось из памяти. Бумаги заполнены и отложены в ближний ящик, а остальное — дело вкуса. Надолго втёрлись в память только лужи крови и последние слова: — Вам, Портовым псам, нас не остановить. Эйми знала, как посмотрел на него Дазай. Понимала, что мелькнуло в его глазах и, что он изобразил при этом на лице. Затем раздался ещё один хруст и почти истошный вопль, такие привычные за сегодняшний вечер и жизнь в целом. — Что ты знаешь ещё? — Я всё сказал! Оставьте меня, я всё равно умру. Эйми прикрыла глаза и слабым эхом повторила: — Остановись, Дазай. Достаточно. — Так будет очень скучно, не находишь? Ямаде показалось, что её занесло. И дабы не упасть пришлось сделать несколько неловких шажков назад. — Дазай. Три секунды ушло на то, чтобы окончательно принять решение. Ещё пять — чтобы достать пистолет, секунда — грянул выстрел. Эйми так и не опустила руку, пока не услышала тихое «спасибо». Дазай не обернулся. И Эйми почувствовала как клокочет в нём ярость и явно ощущала, что её готовы растерзать прямо здесь. Наверное поэтому решила удалиться первой. — Ты следующая, Эйми. Ты и никто другой. — Не пугай, Дазай. Я это знаю./End flashback./
***
Эйми чёткими и, наверное, слишком выверенными движениями перемешивала толстую колоду, постоянно мелькали перед глазами рубашки новых карт. Набоков по-детски заворожённым взглядом наблюдал за этими действиями и вновь выстраивал в голове биографию Эйми. Всё, что знает и думает о ней. — Будь добр, следи за игрой, — ни грамма презрения, недовольства или любой другой эмоции. Холодно и прямо — как и всегда. — Прости-прости, задумался, — Владимир нахмурился, и не пытаясь вспомнить ход игры. — Обо мне, полагаю. Хочешь знать побольше и поподробнее, верно? Он кинул на стол карту. — Отбой. Не было ни интереса, ни азарта, ни интриги, ни надежды — ничего. Никаких неожиданностей и никакого счастья. Ощущалось только одно — спокойствие. Такое долгожданное спокойствие. Парень всё же попытался вспомнить что уже вышло из игры. — Я не хочу говорить ни о своём прошлом, ни, тем более, о настоящем. Думаю, что в этом мы похожи. Я также не могу раскрывать тайны своей работы. Но, как с другом, — Ямада на секунду замолчала, будто пытаясь понять смысл сказанного только что слова. «Друг» как необычно для неё, но приятно… — хочу посоветоваться. Правильно ли я поступила? Он тоже задумался и долго молчал, смотря на выложенные перед ним карты: дама пик — бита королём, дама бубей — тузом, крестовая… Оставить туз или король у себя? А впрочем это неважно. Он выложил короля, отчасти понимая, что проиграл окончательно, твёрдо произнёс: — Нет. Владимир понимал, что эта игра от жизни не очень отличается: запутавшись в себе, в своих мыслях и чувствах, Набоков находил в себе силы давать советы окружающим. Правильно ли это?.. Эйми тяжело выдохнула. Она знала, но так надеялась на другой ответ. — Отбой. Твой ход. Она неосознанно отбивалась от невысказанных ей обвинений. Попытка отгородиться пораньше и поскорее, остаться в мире, где никто не сделает больно — как типично для живущих без страховки и поддержки людей. — Ты проиграл. Скользнула по светлому столу аккуратная карта, и прямо перед носом Владимир увидел величественную и такую загадочную червовую даму. Козырную даму. — Я не буду защищать слабых. Я не святая и не герой. Он улыбнулся, как улыбаются проигравшие и пожал плечами. Всем видом своим говоря: «Ну что ж, в другой раз». — Но ты полезешь в любую разборку, чтобы защитить дорогих тебе людей. Заметив на лице знак неодобрения, он поспешил перебить: — И не оправдывайся, что это ради целей Мафии. Будешь врать себе. Ты привязалась, в этом нет ничего плохого. Так происходит всегда, когда берёшь кого-то под покровительство: сначала помогаешь, чтобы он тебя не позорил; потом защищаешь, потому что это твой ученик; потом внезапно понимаешь, что просто любишь его. — Владимир-философ, вы выглядите куда приятнее, когда не просто дурачитесь, а пытаетесь говорить разумно. Он почти лучезарно улыбнулся. Как маленький мальчишка, которому подарили футбольный мячик или как влюблённый юноша, чувство которого только что приняли. Ему всего двадцать один год, а он уже отбросил свою жизнь. Может зря? Может Эйми была права, говоря, что он на своём веку ещё поживёт и повоюет? — И всё же я хочу подробнее знать что именно ты сделала. Она отвернулась. — Я могла разом прихлопнуть всю организацию, если бы позволила всему идти на самотёк. Впервые в жизни нужно было просто не делать ничего, — девушка тихо рассмеялась. — Но я дрогнула, Володя, я дрогнула, когда увидела, как бьющихся и плачущих детей тянут к машине. И я пожалела их. Эйми поднялась из-за стола, и подошла к окну. Ей всегда казалось, что полюбить искренне она не сможет, что любовь сгнила в ней за эти годы. Сгнила без шанса на новое проявление. Но появилась сначала Коё Озаки, потом Гин Акутагава. И Эйми дважды пришлось расстаться со своим убеждением. — Я ничего не сделала. Просто сама отрезала все пути достижения цели. Я ушла, Володя — в этом моя ошибка. Убежала, поджав хвост, как трусливая собачонка. Убежала вновь зализывать открывшиеся раны. И вместо того, чтобы требовать, бить кулаком и добиваться своего, я вновь отошла, освобождая ему дорогу. Набоков прервал девушку жестом и весомо вставил: — Такой расклад меня не беспокоит — это значит лишь то, что в тебе осталось что-то человеческое. Только вот дрогнула ты не от вида детей. Ты дрогнула перед Осаму Дазаем — в этом твоя ошибка. Ты любишь его, поэтому не можешь допустить, чтобы близкие ему люди страдали. И ты сама это прекрасно понимаешь. Владимир зевнул — совсем не вовремя, но всё же. И пока девушка не вздумала винить себя во всех грехах рода человеческого спросил: — Что с твоим глазом? На стекле Владимир увидел слабое отражение отвернувшейся от него девушки — Эйми ухмыльнулась. Она приняла его слова — он это знал, но никогда в жизни не признается в этом даже под пытками. Она не любит, но и ненавидеть не может… Такова её природа. — Людям так хочется видеть то, чего в повседневной жизни нет? — прозвучало как утверждение, а не вопрос. И снова ни грамма иронии, только скрытая глубокая-глубокая печаль. Она обернулась и тряхнула головой, на секунду открывая лицо полностью. — Это как? — тихий вопрос, заданный на грани слышимости. — Случайность, — такой же ответ и разворот в обратную сторону, к окну, к свободе, от которой, как и от свежего воздуха, отделяла тонкая прозрачная стенка, сломать которую сил все равно не хватит. — Я ненавижу Мимик всеми фибрами души своей. Из-за них я не спала уже очень долго, из-за них погибли хорошие люди, которых я уважала. И клянусь, я уничтожу их… Владимир тяжело выдохнул и поднялся из-за стола. Подошёл сзади, и приобнял за плечи. — Знаешь, не ищи зло во всём. Благодаря этой организации мы познакомились. И это очень неплохо.