/Flashback/.
— Обещай. Обещай мне, что выживешь. Кровь на руках, на одежде — липкое месиво, зрелище противное и жуткое до невозможности; юноша, стыдясь, отчаянно шепчет что-то — кажется, о том, как не хочет, чтобы отец его покидал. Каким бы он ни был — всё равно родитель! И привычка, и надежда на благополучие играют со всей семьёй Набоковых злую шутку: рухнул один этаж карточного домика — за ним осколками посыпались другие. — Выживу, — вслух признаётся Владимир сам себе в полусонном бреду. — Уже выжил. Время было тёмным и жутким: кажется, никто так и не поверил в то, что родного человека не стало. Не стало из-за бумажек, чертовых бумажек, окрашенных в алый цвет — цвет, что отныне вызывал у Набокова лишь раздражение. Новая ответственность, новая реальность — и к ней он быстро привыкает, не понимая, к чему и дальше ворошить прошлое, закапывая себя в грязь, в сырую землю раньше времени. К чему все эти горестные вздохи, если жизнь продолжается, если живёшь ради того, кто в тебя верил? На похоронах, на мрачной процессии, среди слёз, лживых речей и масок, Володя шепчет лишь одно слово: «Спасибо». Спасибо за то, что научил жить. Спасибо за то, что подготовил нас. Спасибо за то, что дал шанс всё исправить. Спасибо за то, что отдал свою жизнь за наши неразумные. — В чём смысл убиваться? — скучающе спрашивает он, до сих пор не видя повода для стенаний. — Мы продолжаем его дело, будто он с нами рядом. И ловит на себе гневные, жуткие взгляды, но отступать не собирается. Потому что Володя Набоков очень рано стал Владимиром./End flashback/.
— Нелегко тебе пришлось, — отметила Эйми. Набоков, уныло вырисовывающий рукой в воздухе какие-то замысловатые фигуры, ухмыльнулся: — И ты туда же? Сказал же, что всё в порядке. Прошлое на то и прошлое — оно всегда будет с тобой, как ни старайся от него избавиться. Но оно ни в коем случае не должно отнимать у тебя будущее, понимаешь? — Иначе это не прошлое уже, а стрессовое расстройство во всей красе, — заключила Эйми под одобряющий хохот. Набоков — писатель собственной жизни, не оглядывающийся назад, не соблюдающий никаких правил; человек-абсурдность, человек-театр, человек-катастрофа. И, возможно, именно поэтому с ним так легко; именно поэтому такое удовольствие слышать его смех — лёгкий, беззаботный. Словно одним своим присутствием напоминает он Эйми о том, как хорошо всё может быть — стоит лишь постараться, поверить в это. В судьбу она не верит — а в друга верит искренне.***
Вспоминая о том, сколько времени заняло его собственное путешествие, Владимир усмехнулся: Германия, Франция, США, Швейцария и, наконец, Япония. Жизнь швыряла его во все стороны, не позволяя осесть ни на одном месте. Впрочем, душе Набокова на месте тоже не сиделось. Он учил детей и читал курсы мировой литературы в университете, занимался переводами и энтомологией, писал стихи, не единожды намеревался открыть собственный бизнес. Но всю жизнь, начиная с момента смерти отца, заканчивая нынешним своим положением, не вылазил из разного рода интриг. Потому что это весело. Потому что у него есть семья. Потому что только так он мог их защитить. Эйми не представляла каково это — бросить всё, бросить всех, начать жизнь заново, устремляясь в гущу событий — и позабыть о каждом приятном моменте прошлого, творя настоящее заново. Её-то жизнь всегда была связана с одним человеком. И каждый раз, начиная с чистого листа, она тащила за собой ворох прошлых мучений, прошлых ошибок. Тащила за собой людей, не находя в себе сил отказаться от них. — Как ты решился на такое? — Как решился? Никак, — возмущенный вздох служит ответом. — Я и не решался. Я решил. И оба понимали друг друга… — Вернуться не хочешь? — Эйми задаёт вопрос, зная, как это важно для него. Но услышать отрицательный ответ хочется больше всего. — Я никогда не вернусь, по той простой причине, что вся Россия, которая мне нужна, всегда со мной: литература, язык и моё собственное русское детство. Я никогда не вернусь. Я никогда не сдамся. Эйми тяжело выдыхает, думая, что говорит Набоков красиво. Задумчиво смотрит в стену. И спрашивает тихо, не зная, имеет ли право делать такие замечания. — Ты слишком уж циничен, не кажется? А Набоков качает головой в ответ. — Циничен? — недоразумение читается в голосе. — Скорее уж просто рационален. Ставлю логику и собственную жизнь выше всего остального, разве это плохо? — Но жертвуешь собой ради людей, — замечает Эйми. — Ради меня, например. — О, дорогая, не льсти. Я просто делаю то, что считаю нужным, — вздыхает он и добавляет: — Ты другая, — вдруг говорит совсем тихо, не в своей манере. И Эйми кажется, что услышанное — сон. Как же он, человек настолько упрямый, верный собственным принципам, может делать исключения из собственных правил, противоречить самому себе? — Спасибо тебе. Оказывается, легко — и с большим трудом одновременно, с той же изящностью и лукавой улыбкой, с какой он ставит мат на шахматной доске, с какой он перечёркивает новое, новое слово в разгаданном кроссворде./Flashback/.
Эйми жалась к стене и обнимала колени руками. Чётких мыслей в голове не было — всё расплывалось вместе со слезами и путалось, не позволяя даже понять с чего вдруг такая истерика. Болела грудь, а Эйми тихо всхлипывала. Затухло даже Исчадие ада, обычно прорывавшееся из всех щелей в моменты её эмоциональных нестабильностей. — Эй, ты в порядке, человек? Она ничего не хотела. Совсем ничего. Ни дорогие люди, ни, тем более, деньги, не представляли сейчас никакой ценности. Как и догорающая на полу тетрадка. Обугливалась, исчезала в слабом огоньке, недавно сделанная надпись. «Исчадие ада», единственное в её жизни, несшее воспоминания, исчезало в небытие. Горела вместе с тетрадью, названной так недавно, и её душа, её вера в жизнь. Вместе с ними исчезала и маленькая Эйми. Девочка, которая умела улыбаться. И эта девочка никогда не осуждала её. Только всегда становилась виноватой. Очень не справедливо. Шагов Эйми не услышала, открывающийся двери — тоже. Набоков показался чёрным пятном на фоне серой квартиры. Говоря откровенно, она даже не увидела он ли это. Просто появиться здесь больше было некому. Никому она не была нужна. — Эйми, что с тобой? Владимира нельзя было назвать надёжным человеком. Эйми не знала, чего можно от него ожидать. Однажды сохранив ему жизнь, она успела увидеть столько масок, что думать кто из них настоящий Владимир Набоков не было возможности. Только вот он всегда появлялся в трудные моменты, протягивал руку и умел находить нужные слова. Красивый, с большими, всегда немного прищуренными глазами, высокий (в сравнении с Эйми даже очень высокий), Володя при этом ещё и обладал силой. Он говорил уверенно и всегда понимал. Шутил, трепал волосы на макушке, учил жизни и преподносил некоторые вещи так, что даже Эйми Ямада хотела в них верить. Он знал себе цену и умел находить способностям, своим и чужим, правильное применение. Хотя часто скептично относился к своим же поступкам. Он нравился Эйми. И именно он стал тем человеком, с которым у неё сложились хорошие отношения. Несмотря на то, что он походил на Дазая. Страшно походил. Владимир наклонился над ней и обнял за плечи. Попытался посмотреть в глаза и снова позвал по имени. Только дозваться — дело бесполезное. Молодой человек плюхнулся рядом, тяжело выдохнул и, не встречая сопротивления, положил её голову себе на плечо. Погладил по голове и снова обнял, говоря тихое: — Да откуда же такое чудо на мою голову? Недолго Набоков молчал. Он в своё время был таким же, как она. Монстр — такое знакомое, уже приевшееся прозвище, которое он и сам принимал очень долго. Владимир хорошо знал, как сложно жить, если тебе говорят о том что ты лишний, что тебя существовать не должно. Когда самые дорогие отталкивают тебя и продолжают бить. А то, что Эйми Ямада осталась жива говорит только о том, что она умеет терпеть. Только любое терпение не вечно. — Людям доверять сложно, быть собой страшно — я понимаю. Но и одной выжить у тебя не выйдет. Ты можешь быть отчаянно смелой и сильной, ты можешь быть кем угодно, но ты остаешься человеком. Ты человек, Эйми Ямада. Простая истина. Очевидные, казалось бы даже глупые слова. Только он знал, что необходимые… До боли необходимые. Эйми замерла и сильнее обняла его руку. Пускай, она позволит себе слабость, она позволит себе вновь привязаться к человеку. Потому что он первый, кто действительно считал так./End flashback/.
— Сойдёмся с тобой на том, что находить общий язык с людьми сложно. А воспитывать их ещё сложнее, не так ли? — Так ли, так ли, — передразнила она, скорчив весьма выразительную гримасу. — Ты всё-таки странный человек. Гин растила в Мафии. А этого мальчишку… Как там его? — Джуничиро Танизаки. — Да, его… В Агентство отправила. Эйми говорит ровно и чётко, не позволяя сомневаться в собственных словах. — Не прощу себя за то, что не смогла найти иного выхода и выбрала меньшее зло, — признаётся она. — Что лучше: дать девчонке из трущоб шанс на нормальное будущее или обречь её на страдания, но рядом с братом? Рядом с самым близким человеком, с которым и невзгоды нипочём? — По себе судишь? — тут же легкомысленно отзывается Набоков. А Эйми и не знает, что ответить — лишь вновь удивляется тому, что друг читает все её мысли. — Возможно. — Тогда и не кори себя: ты поступала так, как велит сердце. Сердце — отчаянная машина, сломанная совершенно, хочет огрызнуться Эйми. В её характере. Но Набоков молчит и внимательно-внимательно изучает её взглядом — смотрит в самые потаённые уголки тёмной души, надеясь отыскать там хоть что-то, хоть что-то светлое. — Дай догадюсь, о чём ты думаешь: сердца и у меня, и у тебя, вероятнее всего, нет. Так уж люди думают. Она отрешённо, совсем не интересуясь вопросом, кивает головой, но вдруг замирает. Долго смотрит в одну точку, а потом медленно, как-то очень неуверенно поднимает на него взгляд. — Брат? Владимир аккуратно кивает головой. — Да, милая.