***
В закусочной он почти может заставить себя поверить в то, что ничего не происходило: Тама подметает, Катерина хмурится, Отосе курит, а Шинпачи и Кагура сидят за баром: Шинпачи аккуратно кушает сенбэй, а Кагура уплетает рис прямо из рисоварки. Но нет: все иллюзии разбиваются, как только он ступает внутрь. — Вернулись со свидания, Гинтоки-сама? — вежливо интересуется Тама, как только за ним закрывается дверь — и серьёзно, если бы вопрос исходил буквально от кого-то, кроме Тамы, они бы сейчас подбирали зубы с пола. Как бы там ни было, Гинтоки отвечает ей не без тихого стона отчаяния. — Нет, потому что я не был на свидании. — Оу, тебя бросили? — Кагура ставит рисоварку, чтобы мудро взглянуть на него. — Тебе будет лучше без него, Гин-чан. Мужики — козлы. Гинтоки присаживается у бара и сопротивляется желанию удариться об столешницу лицом. — Да что с вами не так? — Спрашивает он, и на данный момент это скорее риторический вопрос. — Что мне нужно сделать, чтобы пробиться сквозь ваши толстые черепушки? Меня нельзя бросить, потому что я вообще ни с кем не встречался! Как можно быть такими тупыми? Гин-сан — вольная птица, и ему это по душе! Черт возьми! — Жаль, — Отосе выдыхает тонкую струйку дыма. — Для бизнеса хорошо иметь копов за спиной. — Ой, как жаль, что этого не случится, — рявкнул Гинтоки. — Не лезь не в свое дело, старая карга. — Неблагодарный, — усмехается Катерина, вынимая из пачки одну из сигарет Отосе и прикуривая ее. — На худой конец мог бы трахнуть одного-двух полицейских — после всего-то, что Отосе-сан для тебя сделала. Гинтоки чувствует, как ярость клокочет в горле, и отрывает голову от столешницы. Почему он думал, что его жизнь уже достигла дна? Почему всегда есть место глубже? — Я не трахаю копов! — Тогда иди подставляйся, — говорит Катерина с неприязнью. — Не знаю, что ты там предпочитаешь. Случаются две вещи: во-первых, Гинтоки действительно бьется головой о стойку, и во-вторых, Шинпачи с возмущенным воплем делает выпад вперед, чтобы прикрыть уши Кагуры руками — пока та совершенно невозмутимо опустошает рисоварку. — Прошу прощения! — кричит пацан, и его голос звучит даже резче, чем обычно. — Но тут дети! Гинтоки не может сейчас даже взглянуть на Отосе и Катерину, и, боже, он просто знает, что Тама добавляет все это в базу данных, поэтому вместо этого он поворачивает лежащую на стойке голову, направляя свой гнев в иное русло. — Почему ты вообще здесь? — орет он на Кагуру, когда к нему возвращается дар речи. — Разве ты не должна быть у Сойо на выходных? — Ага, — Кагура с энтузиазмом кивает. — Я жду, когда меня заберут. Сойо-чан отправила паланкин. — Палан… — Гинтоки практически кричит, но вовремя останавливается, потому что только этого не хватало, в самом-то деле. Кагура разъезжает по Кабукичо в паланкине. Как будто она уже не ведет себя так, словно владеет этим местом. Еще немного, и у нее появятся ненужные идеи. Эх, почему он подумал, что вернуться сюда будет хорошей идеей? Он очень даже предпочел бы, чтобы они приставали к нему из-за денег, а не заставляли выслушивать всякие гадости. Если вся эта идиотская ситуация — своеобразное кармическое возмездие за то, что он сделал в прошлой жизни, то ему действительно хотелось бы знать, что именно сделал Гинтоки-из-прошлой-жизни, потому что это явно было тупо. Ужасно несправедливо, что ему приходится так тяжело страдать за грехи того, прошлого, Гинтоки, не имея никаких воспоминаний хотя бы о том, как наслаждался последствиями. Он смотрит на бар перед собой, сортируя про себя сучки и завитки старого, изношенного дерева, пока другие вокруг ругаются. Может, если он просто тихо посидит здесь и сделает все возможное, чтобы остаться незаметным, они найдут еще о чем поговорить. Что угодно — буквально — если только там нет “траха”. Даже дотошно подробное обсуждение “Тридцати предпринимателей моложе тридцати” сейчас звучит потрясающе, при условии, что никто не вспомнит проклятого мелкого вредителя. Черт, он бы с радостью послушал что-нибудь из обычных речей Шинпачи или позволил бы Кагуре немного побить его по любой понравившейся надуманной причине. Что угодно, лишь бы не это. По крайней мере, его план слиться с мебелью, похоже, идет своим чередом: волна разговоров перешла от его вымышленных секс-авантюр к чуть более безопасным темам. “Чуть”, потому что любой разговор с участием хоть одного из этих идиотов, скорее всего, ни к чему хорошему не приведет, но, по крайней мере, не все должно прийти в итоге к его члену. Он частично прислушивается, когда Катерина вставляет свою страшную морду в разговор. — Кагура-чан, когда мы пойдем во дворец с тобой и твоими модными друзьями, а? Ответ Кагуры не оставляет места для неправильного толкования. Раздавшийся в результате поток ругательств и оскорблений от Катерины не особенно приятен, но по сравнению с тем, что он слышал в последние несколько недель, это почти успокаивает. Это — норма. Может, все действительно вернется к тому, как было, и все это дело останется просто ужасным кошмаром, а Гинтоки сможет притвориться, что ничего никогда не было. Этот дерьмовый эпизод вскрыл те части его души, которые он хоронил по чертовски веским причинам! Но, к несчастью для него, чушь, которую нес Сого в штабе — о том, чтобы “целоваться” в “переулках”, “в тот раз” — высвободило нечто, что он чертовски осторожно подавлял до сих пор. Он не может вспомнить подробности, но помнит, как проснулся с тошнотворным чувством неловкости из-за того, что почти совершил огромную ошибку, и что ему нужно быть немного грубее, чем обычно, с Хиджикатой, когда они встретились позже в тот же день; и как чувствовал облегчение от того, что Хиджиката, похоже, не думал, что что-то не так. Все это, конечно, теперь неслось к чертям, поскольку он не знал, что существует какой-то садист-урод с мобильным телефоном, записывающим каждое его движение. Еще меньше он когда-либо подозревал, даже если бы все так и было, что Хиджиката когда-нибудь захочет увидеть видеодоказательства его пьяных проступков. Ладно. Неважно. Теперь Хиджиката знает об этом, но он, очевидно, решил, что не хочет знать, так что все нормально. Отлично! Хиджиката решил исчезнуть с лица земли, чтобы больше с ним не разговаривать, и это нормально. Ага, так лучше. Гинтоки уже попытал счастья, насколько это было возможно, когда раскрыл идиоту личность Широяши. Может быть, он бы дал Хиджикате подробный список всего, что он совершил во время войны, чтобы облегчить ему работу. Хотя, это другое: Хиджиката не может арестовать его за стояк. (Гинтоки не сомневается, что он чертовски постарается, если случайно наткнется на него в достаточно плохом настроении.) Но ему интересно — прямо-таки мучает — вопрос, насколько ему это все нужно. У него все хорошо, так? Конечно, не все идеально, но погоня за квартплатой скрашивает старческие годы Отосе (он где-то читал, что пожилые люди должны оставаться активными); у детей все в порядке, даже если это не очевидно из-за бесконечной критики от Шинпачи; под его опекой Тама начала хорошо проводить время; и конечно, Катерина может притворяться, что презирает его, но он видел тот самый блеск в ее глазах, когда она думала, что никто не смотрит. Так почему же он рискует все испортить, пытаясь замутить с одним идиотом-госслужащим с тупыми волосами и серьезными проблемами с поведением? Не то чтобы я сделал бы что-то подобное. ...Да кого он, черт возьми, дурит? Он бы точно это сделал, сложись все иначе. Хотя бы разок, чтобы успокоить нервы, прояснить ситуацию, и, возможно, удовлетворить любопытство: какого спать с этим засранцем. Он скрывает эмоции? Может застенчивый? Полный энтузиазма? Он будет все время мужественно молчать, или он громкий? ...Черт. Гинтоки смотрит на телевизор в углу комнаты, пытаясь отвлечься; там, на экране, шинсегумская горилла почти что нагишом дружелюбно болтает с Тамо-саном. Гинтоки слышит что-то про “искриться радостью” и “КонИсаоить” (что бы это ни было), и решает, что лучше просто оставаться в неведении. Его не столько волнует слегка покачивающаяся мозаика пикселей, сколько униформа Шинсенгуми и платок на шее; просто это напоминает как раз о том, что он пытается забыть. Может, ему нужно прогуляться, чтобы проветрить голову. В баре у Отосе начинает ощущаться клаустрофобия; Шинпачи решил влезть в состязание Кагуры и Катерины в ругани, а это никогда не заканчивается ничем хорошим. Сейчас пацан хладнокровен, но наукой доказано, что через шестьдесят секунд он будет орать громче их обеих. Гинтоки соскальзывает со стула, надеясь незаметно смыться, хотя знает, что это невозможно, когда тебя окружили стервятники. В итоге, его остов раздирает единственный не-стервятник в помещении. — Повеселитесь со своим парнем, Гинтоки-сама, — говорит Тама, и он замирает на месте. Кто, черт возьми, так испоганил ее настройки, что она не может вспомнить, что он только что сказал ей, что не имеет никакого отношения к этому придурку? Тихий голос на задворках сознания предполагает, что это возвращается бумерангом по жопе каждый раз, когда он говорил ей всякую ерунду, что взбрела в голову, и теперь только он виноват, что у нее ужаснейшее восприятие человеческих отношений. — В последний раз — он мне не парень, — шипит он, пока крадется к двери, и рука сама дергается к деревянному мечу от стресса. — Подумай хотя бы, — говорит Отосе, и, черт возьми, старая ведьма определенно ухмыляется. — Если не ради меня, так для себя. Отношения с полицейским дают много преимуществ, и я не только о стабильной зарплате. Гинтоки провоцируют. Как пить дать — провоцируют. Что ж, очень жаль — но он на это не попадется. — Например? — спрашивает Шинпачи. На лбу у Гинтоки выступает пот. Черт! Почему он должен быть так предан своему занудству? Это заявление определенно не требовало дополнительных вопросов! Почему я должен кормить и заботиться о том, кто этого явно не заслуживает?! — Наручники — полезная штука, — мечтательно бормочет Отосе, и нет-нет-нет, не бывать этому. — О! — Кагура оглядывается с интересом. — Например, если какой-нибудь вонючий якудза ворвется ночью и прыгнет к тебе в постель, и нужно точно его удержать, чтобы проверить на предмет спрятанного оружия? — Что-то в этом роде, — неопределенно отвечает Отосе, и черт побери, хватит — Гинтоки собирался отдать ей хоть часть арендной платы, — но не после таких шуток. Он потратит всё до последней йены на алкоголь, чтобы вымыть из памяти то, что она только что сказала. Тама вежливо смотрит на него, и он практически слышит гул ее систем, пока она заносит в базу это новое и захватывающее знание. Кто знает, к каким выводам она придет? Почему она всегда приходит к наихудшим выводам о бедном невинном Гин-сане, а не о блудливой старой козе за стойкой? Катерина прислоняется к стойке с задумчивым блеском в глазах. — У вас все еще есть те наручники, Отосе-сан? — До свидания! Я ухожу! — Кричит Гинтоки и выбегает, не оглядываясь. Если кто-то что-то и говорит в ответ, все теряется за хлопком двери. Аллилуйя нахер. Он бродит по улицам немного быстрее, чем обычно, без конкретного пункта назначения — разве что подальше от них. Как, черт возьми, его самые родные и близкие оказались ужаснейшими свахами во вселенной? Непонятно. Саке. Саке все исправит. Даже если на самом деле не исправит, по крайней мере, сделает все немного более терпимым. На этот раз у него достаточно денег. Часть его задается вопросом, следует ли отыскать Хасегаву, чтобы разделить с ним добычу — но на самом деле он просто хочет какое-то время побыть в одиночестве. Кроме того, он не думает, что Хасегава — лучший собутыльник, когда он пытается разобраться в своих мыслях. Мужик может быть странно навязчивым. Солнце начинает клониться за горизонт, загораются один за другим огни Кабукичо, и его шаг становится все более целеустремленным. На улице все еще тепло, и не так отвратительно влажно, как пару недель назад; вечерний воздух почти приятный. Этого достаточно, чтобы начать думать, что он сможет вернуть себе рассудок из водоворота дерьма — ака его жизни в последние несколько недель. Он думает об одной идзакая — где владелец закрывает глаза на его постоянно растущий долг — и чувствует, что хочет выплатить хотя бы часть, пока может — и сейчас он почти бежит, отчаянно надеясь утопиться в чем-то получше дешевого пойла. Гинтоки не собирается тратить свое новоприобретенное богатство на Dom Peri — он не настолько тупой — но он может побаловать себя чем-нибудь на позицию или две выше растворителя, который обычно берет. Он спотыкается на пороге, практически падая на табурет, и подает сигнал бармену, даже не успев удобно устроиться. — Бутылку третьего с конца самого дешевого саке, — говорит он, и бармен впечатлённо свистит. Гинтоки платит за все сразу. Вот значит, как это — жить светской жизнью? Он опрокидывает в себя первую рюмку, подмечая, что жидкость не сдирает верхний слой эпителия с пищевода. Он подносит вторую рюмку к губам, когда случайно смотрит на другой конец стойки. Чисто технически, он не давится; Гинтоки каким-то образом вдыхает половину содержимого рюмки, распыляя остаток над столешницей — хотя он должен расстроиться из-за профуканной выпивки, он слишком занят, пытаясь прочистить нос от саке, одновременно проклиная свою чертову удачу. Потому что, как же иначе — единственный человек, которого он действительно не хотел сейчас видеть, сидит на другом конце стойки и смотрит на него, как на глушеную кефаль. Конечно. Почему бы и нет? Гинтоки кричит внутри. Или снаружи тоже? Кажется, нет, но сказать наверняка действительно трудно. В отсутствие высшей нервной деятельности и моторных навыков он продолжает пялиться на Хиджикату. Тот ссутулился над миской с чем-то отвратительным на вид, но начинает выпрямляться, когда Гинтоки смотрит на него, очевидно застревая где-то между его обычной ровной осанкой и желанием слиться с барным стулом. На нем выходная юката, которая выгодно подчеркивает глаза... Блядь?! Нет, нихера! В уголке рта у Хиджикаты что-то, похожее на майонез, и у Гинтоки внезапно возникает желание стереть это... Но только потому, что это глупо выглядит! Определенно не потому, что я хочу прикоснуться к его лицу или что-то в этом роде. О Боже. Хиджиката сжимает свой напиток так сильно, что рюмка явно скоро треснет. Очевидно, что кто-то из них сдастся первым, и Гинтоки почти уверен, что его хрупкое здравомыслие долго не продержится. Это просто — оооохх. А, ладно, Хиджиката уступает — он собирается вставать: допивает все и разворачивается на стуле, опускает одну ногу на пол, смотрит вниз и сжимает челюсти. Вот оно. Гинтоки знает, что должен почувствовать облегчение, и он чувствует, но также... разве это не неправильно? Все идет не так. Во всей ситуации сквозит какая-то странная завершенность, и ему это не нравится. — Стой, — выпаливает Гинтоки, прежде чем его мозг успевает уследить за языком. Хиджиката замирает; он удивленно смотрит на Гинтоки, явно непроизвольно, прежде чем снова отвернуться. — Останься, — продолжает Гинтоки. — Доешь. Он пытается говорить спокойно, и ему это почти удаётся; если он немного охрип... что ж, все равно уже. Это наименее постыдная вещь за последнее время. Его больше беспокоит внезапное осознание того, что бармен, скорее всего, видел видео и прямо сейчас складывает в голове два и два, но даже это не кажется таким уж ужасным, как когда-то. Он столько раз позорился в своей жизни, что это все стоит довольно низко в его рейтинге унижений, и то, что он по-настоящему платит за выпивку сегодня вечером, означает, что бармен, возможно, не сдаст его Оките. Хиджиката долго колеблется, не сидя, но так до конца и не встав, и Гинтоки задается вопросом, не создал ли он какой роковой парадокс в его мозгу, из-за которого он не может уйти, поскольку это подтвердит факт того, что Гинтоки имеет влияние на его действия, но он также не может остаться, так как именно об этом только что попросил Гинтоки. Он наблюдает, как Хиджиката раздумывает еще мгновение, прежде чем опускает вторую ногу на пол и встает. И — нет, так неправильно. Гинтоки знает, что ему повезет, если Хиджиката когда-нибудь простит ему то, что произошло в штабе Шинсенгуми пару недель назад, но он мог хотя бы накричать на него или попытаться ударить в живот. Мир, в котором Хиджиката встает и уходит, стóит Гинтоки войти в помещение, вместо того чтобы бессмысленно отстаивать свое право нахождения в нем — как бы, чертовски скучный мир. Гинтоки встает и идет к нему, прежде чем полностью осознает свои действия. Он хлопает Хиджикату по плечу, и, хотя небольшая часть его слишком довольна физическим контактом, в целом он просто раздражен. — Эй, придурок, — Его рука на чужом плече выглядит обманчиво нежной, но он довольно сильно ее сжимает. — Примости свою задницу и доешь проклятую еду. Хиджиката пристально смотрит на него, и на мгновение кажется, что все снова как прежде, но затем он отворачивается, стряхивая руку и делая еще один шаг к двери. “Ладно”, — думает Гинтоки, протягивая руку к юкате. — “Просто прекрасно. Вынуждаешь меня использовать аварийный план Б.” Он как бы надеялся, что сможет приберечь его на черный день, но сейчас Хиджиката, засранец эдакий, форсирует события. Гинтоки вытаскивает из складок своей одежды коробку, которую забрал у Генгая, и с грохотом ставит ее на стойку. Хиджиката наполовину поворачивается на шум, и Гинтоки нарочито смотрит куда-то вбок, лениво взмахивая рукой, как будто ему все равно. — Это тебе. Забирай уже, ничтожество. Может быть, он и попытался скрыть её, но Гинтоки заметил вспышку любопытства в глазах замкома. Кажется, он ни разу ничего не давал Хиджикате — если не считать “хороший удар по роже”, — так что можно понять, почему он слегка опешил. Как бы там ни было, этот идиот просто стоит и смотрит на него, решительно не беря коробку, и, в конце концов, у Гинтоки заканчивается терпение. — Знаешь, у тебя очень мерзкий и подозрительный склад ума, а, Хиджиката-кун? — говорит он, открывая коробку и залезая внутрь. — Вот. Он достает Томоэ-чан из коробки и толкает фигурку в сторону Хиджикаты, который смотрит на него краем глаза. Это того стоит: Хиджиката тупо моргает и распахивает рот, пытаясь составить слова. — Что... как?.. Гинтоки пронизывает легкий трепет триумфа — наконец-то ублюдок заговорил, пусть даже не так внятно, как обычно, — и он самодовольно улыбается. — Я вынес ее из твоей комнаты, когда потушили пожар — не за что, кстати, — и отдал старику Генгаю, чтобы он ее починил. Похоже, Хиджиката внезапно вспомнил, что играет в молчаливую недотрогу — он не отвечает на чрезвычайно щедрый и трогательный жест Гин-сана. Вместо этого он просто смотрит на куклу с безразличием (в его воображении), но на деле — жутко пристально, как может только отаку. Гинтоки солгал бы, если бы не признал, что немного вспотел. Если это не сработает, у него закончились идеи, а Гинтоки, у которого нет идей, — это Гинтоки, который представляет серьезную угрозу своей репутации. Давай, Тошши. Твой звездный час! Все еще ничего. Он пытается еще раз, придвигая фигурку немного ближе, стараясь трогать ее только за ноги. — Извини, Хиджиката-кун, я знаю, что ты ее берег, и она уже не совсем в идеальном состоянии, но, по крайней мере, сейчас у нее нет камеры под юбкой. Хиджиката смотрит на Томоэ, и Гинтоки клянется, что видел, как дернулись его пальцы — хотя он все еще не берет ее. Блядь! Что нужно, чтобы заставить его принять подарок? Может, проблема в том, что он слишком любезен? Должно быть, Хиджиката может общаться только с людьми его уровня, то есть — с тупыми придурками. — Тут хорошо было бы сказать “Большое спасибо, Саката-ши", — говорит Гинтоки, и ооо да, теперь он действительно переходит черту. Он пристально смотрит, а лицо Хиджикаты дергается, как будто он в тридцати секундах от того, чтобы подавиться собственным возмущением. Ну давай же. Клюнь на это, идиот. Давай покончим с этим и вернемся к полноценной, здоровой ненависти... тьфу, он не ведется. Да почему так? Если бы он просто взял фигурку, все могло бы вернуться к тому, что было раньше, вместо... вместо... что бы это ни происходило сейчас. — Ладно, — говорит Гинтоки, придвигая статуэтку назад. — Ладно, если она тебе не нужна... — Я этого не говорил, — рявкает Хиджиката, наконец выхватывая дурацкую куклу из его рук и запихивая ее куда-то внутрь своей юкаты. Гинтоки не хочет, чтобы его глаза следили за этим движением, и он, конечно же, не хочет сглатывать при этом, но в любом случае все заканчивается в мгновение ока, и он снова сталкивается с воинственным взглядом Хиджикаты. Гинтоки указывает на собачью еду в другом конце бара. — Сядь. Ешь. Хиджиката просто продолжает смотреть на него, но Гинтоки выдерживает его взгляд, и спустя некоторое время он уступает и садится с угрюмым вздохом, снова глядя в свою отвратительную миску с майонезом. И... это что-то новое. Гинтоки никогда не видел, чтобы Хиджиката так сдавался. Он получил то, что хотел, но не знает, доволен ли теперь. Хотя. Это все еще лучше, чем альтернатива. — Молодец! — хвалит он с напускной радостью. Бармен старательно чистит стаканы в другом конце бара; Гинтоки зовет его. — Эй, бармен! Бутылку вашего второго самого дешевого саке для этого сварливого ублюдка. Фраза заставляет названного сварливого ублюдка удивленно выдохнуть. — Второе с конца? Я польщен. Но не разоряй это прекрасное заведение за мой счет, Йорозуя. Успех! Гинтоки усмехается и хлопает Хиджикату по спине, от чего тот яростно сопит. — Кто сказал про разорение этого места? Сегодня Гин-сан платит за себя, и он даже угостит тебя. Он достает банкноту в десять тысяч иен, и глаза Хиджикаты лезут на лоб; когда Хиджиката только открывает рот, он перебивает: — Это законно! Клянусь! Наверное. Это ведь считается за законно, если деньги ему дал полицейский? Хиджиката смотрит на него, и уголки его рта на мгновенье дергаются в чем-то подозрительно похожем на улыбку, прежде чем он снова хмурится и возвращается к еде. — Делай, что хочешь. Мне все равно. Гинтоки медленно выдыхает, только сейчас заметив, как его сердце колотится о ребра. Он покидает Хиджикату ровно настолько, чтобы забрать свою выпивку с другого конца бара — он не настолько богат, чтобы так просто оставить бутылку третьего с конца саке недопитой — прежде, чем спешит обратно и присаживается на табурет рядом с угрюмой жопой. Ничего не исправлено, но, по крайней мере, все больше не настолько откровенно ужасно. Ему подходит.***
Он еще не успел напиться в дрова, но постепенно приближается к цели. Где-то на стельку. Может, на стельку и пару веточек. Но это нормально, это прикольно, потому он тут не один такой. Профан рядом с ним определенно разрумянился щеками — он прислоняется к стойке для равновесия несколько больше, чем нужно, когда ты трезв как стеклышко. Они мало говорили, но ничего страшного — это, скорее, комфортное мужицкое молчание, прерывающееся случайным ворчанием или попыткой привлечь внимание бармена. В какой-то момент он даже получил непрошенное “спасибо” от Хиджикаты — предположительно, за фигурку, но, может, и за выпивку или просто за то, что ему позволили погреться в лучах славы Гин-сана. Как бы то ни было, Гинтоки сегодня вечером не станет упиваться в хлам — он хочет убедиться, что останется достаточно трезвым, чтобы с утра вспомнить, что Хиджиката поблагодарил его. Если этот идиот-полицейский думает, что он забудет такое, он еще глупее, чем думал Гинтоки. Как-то так. Мужицкие молчания имеют свойство длиться лишь до тех пор, пока не надоест, особенно если молчать с Хиджикатой. Это странно. — Таааааак, — он пихает Хиджикату локтем, и, черт возьми, тот так предсказуем — тут же, как по команде, раздраженно хмурится. — Где ты пропадал? Я не видел тебя с тех пор, как... ну, ты понял. На самом деле он не собирался вспоминать их последнюю... встречу; сморозил, не думая, а потом пришлось договаривать, раз уже начал. Он не стал бы винить Хиджикату, если бы тот решил не отвечать. Но Хиджиката издает короткий горький смешок, выдыхая струйку сигаретного дыма. — Кондо-сан заставил меня взять двухнедельный отпуск. Он заставил меня пойти на море. — Ух ты. Мои соболезнования, — искренне говорит Гинтоки. Неудивительно, что он выглядит неважно — Гинтоки не может придумать для него ничего хуже вынужденного бездействия, когда не остается ничего, кроме как тушиться в собственном соку, особенно с учетом последних событий. Гинтоки может представить, как он неподвижно сидел на топчане и ждал, пока кто-нибудь прикарманит ракушку или уронит соринку на пляже, чтобы у него был предлог выхватить наручники и ткнуть беднягу лицом в песок. Хиджиката уклончиво хмыкает, и все быстро возвращается к степени односложных фразочек; Гинтоки нужно что-то делать, чтобы спасти ситуацию, пока еще можно. — Кстати о горилле — я видел, как у него брали интервью перед тем, как пришел сюда, и он был голый. Но не голым голым, типа разделся, потому что бухой и озабоченный — а намеренно, будто это писк моды. Тамо-сан, похоже, заценил, — он замолкает на секунду. — Что, черт возьми, это было? Гинтоки клянется, что веко Хиджикаты тут же судорожно дернулось. — Поверь мне, — говорит он в конце концов. — Ты не хочешь этого знать. Справедливо. Гинтоки вынимает сигарету из пачки Хиджикаты, игнорируя пораженное “эй!”, что неизбежно за этим следует. А уже все. Хиджиката сам виноват в том, что оставил пачку привлекательно открытой на стойке бара, практически ожидая, когда кто-нибудь придет и стрельнет сигарету. Гин-сан всю ночь покупал этому засранцу выпивку — он даже перешел на третье по дешевизне саке после того, как упомянутый засранец хмуро возмутился, когда понял, что Гинтоки покупает ему пойло дешевле, чем себе — так что это равноценный обмен. Он торжествующе сует сигарету в рот, слишком поздно понимая, что не может прикурить. Его единственный выход — спросить у кого-нибудь огоньку — хрена с два он попросит Хиджикату, — но обращение даже к бармену кажется равноценным признанию поражения. Нужно просто будет оставить ее незажженной и надеяться, что все купятся на вайб “я так и собирался сделать”. Он немного жует кончик. Не очень приятно. ...Да, это нехорошо. Как долго нужно держать ее во рту, прежде чем тайком выкинуть? Блин, он действительно не продумал это... Из мыслей его вырывает щелчок; Гинтоки моргает и видит перед собой пламя знакомой нелепой зажигалки. Он наклоняется, не задумываясь, прикуривает сигарету и крепко затягивается, и Боже, это так хорошо. Он, естественно, не кашляет, но если бы закашлялся, то только по вине юридического отдела, потому что они редко разрешают ему курить. Он поворачивает голову, чтобы посмотреть на своего... собутыльника, и, наверное, из-за того, что после приступа не-кашля слезятся глаза, Хиджиката выглядит действительно хорошо в свете его дурацкой майонезной зажигалки. Из-за этого Гинтоки тянет поэтично говорить о свечах, прозрачных лазурных омутах и всевозможной ужасной ерунде — мерцающее пламя и глубокие тени поднимают Хиджикату как минимум до восьми, — но даже он может понять, что это было бы ужасной идеей. Меньше всего им нужно, чтобы он сделал какое-то смущающее пьяное заявление о... визуальной привлекательности. Они снова разговаривают, что немаловажно, и Гинтоки нужно похоронить свое глупое, странное, безответное желание, как поступил бы разумный взрослый, прежде чем еще больше испортить отношения между ними. Нет, все это запрется в хранилище вместе со всем остальным дерьмом, о котором ему не стоит думать каждый день, если он хочет вести себя как нормальный человек. В любом случае, зажигалка погасла, и Хиджиката снова убрал ее, так что все это неважно. Гинтоки наливает себе еще рюмку и выпивает, прежде чем подняться на ноги. Пора убираться отсюда, пока все идет хорошо. — Я на сегодня все, — говорит он, и полностью, абсолютно, на все сто процентов имея ввиду именно это — он определенно не пойдет после куда-то еще, особенно в круглосуточный зал пачинко. Он не позволит себе немного безобидного времяпрепровождения только из-за того, что ему, кажется, сегодня везет, и потому, что оглушительный грохот шариков в автоматах и эпилептические вспышки неоновых огней помогут приглушить звук собственных мыслей. Нет, спасибо, он точно не собирается делать ничего подобного. Он собирается достать кошелек, но видит, что Хиджиката опередил его, бросив на стойку пару тысяч иен, чтобы покрыть их последний раунд. Гинтоки хочет поблагодарить его, но слова застревают в горле. Он платил за напитки всю ночь, хоть у него нет высокой государственной зарплаты, так что на самом деле это меньшее, что может сделать Хиджиката. ...Ой, а теперь он тоже встает, тушит недокуренную сигарету в переполненной пепельнице и кивает бармену. — Не собираешься оставаться и отпраздновать возвращение с пляжа, а, кислая рожа? — спрашивает его Гинтоки, на что Хиджиката лишь пожимает плечами. — Не сегодня. Они неловко замирают на мгновение, прежде чем Гинтоки поворачивается и направляется к двери. Звук шагов эхом повторяется за его спиной, и все, что он может сделать — сдержать разочарованное фырканье. Почему этот урод уходит с ним? А, ладно — может, они разойдутся, как выйдут на улицу. Хотя, они не могут, потому что они уже снаружи, и Хиджиката никуда не собирается. Раз уж на то пошло, он даже ближе, чем раньше — идет рядом, а не позади него. Весь такой молчаливый и загадочный — вау, это бесит. Просто прекрасно. Похоже, он обзавелся еще одним сталкером. За то, что кричал, что не могу найти идиота две недели? Но когда я наконец его встречаю, то не смогу от него избавиться? Гинтоки раздраженно затягивается сигаретой. Если так будет продолжаться, он потеряет приятный настрой, накопленный за последние пару часов, и он будет очень раздражен, если зря потратит все деньги на не самое дешевое саке за так. Они продолжают идти по улице, и что-то похожее на панику начинает разгораться в животе Гинтоки. Как долго это будет продолжаться? В какой момент Хиджиката поймет, что они на самом деле не идут в одно и то же место? О, Боже, это будет так неловко, когда они наконец разойдутся в разные стороны. Разве Хиджиката не понял намек, что все должно вернуться в норму? Все эти “совместные прогулки в тишине” — это не норма! Особенно с учетом того, что часть Гинтоки ооочень хочет слегка шатнуться в сторону, позволить тыльной стороне ладони небрежно коснуться рукава чужой юкаты, и, ох, это худшая часть, он ненавидит все. Он мог спихнуть все на случайность, не так ли? Это же не начало еще одной ужасной нисходящей спирали в его жизни, верно?? ...Не, безусловно, это было бы оно. Это было бы хреново, и Хиджиката взбесился бы, и началось бы снова всё это расшаркивание с извинениями — за исключением того, что Гинтоки некого было бы винить, кроме себя, и на этот раз все будет потеряно навсегда. В этот момент он узнает здание через дорогу — хорошо знакомый ему клуб пачинко, чьи яркие огни взывают к нему, а шарики заводят манящую русалочью песнь. Он так и поступит. Он пойдет туда — не потому, что хочет поиграть, а просто потому, что знает, что это то место, куда Хиджиката никогда не заявится. Это идеальное преступление! — Оп, моя остановочка, — он указывает большим пальцем в сторону зала для пачинко. Что за хрень творится? Он добровольно удаляется из ситуации, прежде чем пожалеть о случившемся? Они относительно цивилизованно поговорили, и даже ни разу не орали друг на друга? Он каким-то чудом сумел удержать свой рот, руки и член под контролем, довольно долго находясь в присутствии Хиджикаты? Гинтоки моргает и чувствует, как в нем зарождается ощущение чуда. Это оно? Он эмоционально вырос? Превзошел оболочку своего прежнего "я" и достиг просветления? Это новый Гин-сан! Больше никаких болтовни о неприемлемом порно и никаких истерик в Интернет-кафе. Больше не нужно так напиваться, чтобы проснуться и обнаружить, что Садахару собирается использовать его распростертое тело как лоток. Больше не нужно проигрывать все свои деньги. Он будет есть минимум один овощ в неделю! Он будет смывать за собой в туалете! Да что уж там — он может даже заплатить Кагуре и Шинпачи! Отлично! Это потрясающе! Это начало новой эры ответственного поведения и эмоциональной зрелости! Это... это..! Это Хиджиката смотрит сначала в один конец переулка, затем в другой, прежде чем шагнуть к нему, напряженно сведя брови и решительно поджав губы в тонкую линию? Что это, рука Хиджикаты тянется к его лицу, выдергивает сигарету изо рта и отбрасывает ее в сторону? Эй, я еще не докурил! Что за херня! Гинтоки открывает рот, чтобы спросить этого мерзкого ублюдка, думает ли он, что делает, но слова так и не выходят — потому что другой рот прижимается к его собственному, губы беспорядочно прижимаются к нему, пока пальцы зарываются в волосы, а рука хватается за плечо. Чт.. чтоооо?! Вот как награждают Гин-сана за то, что он усмирил свой неконтролируемый безответственный член и попытался морально вырасти? Даря все, чего он хотел — теперь он может признать, потому что, каким бы отчаянным, неопытным и односторонним ни был этот поцелуй, он чертовски удивителен — а потом ему придется отказаться от всего этого? Потому что ему придется, если он собирается и дальше "быть разумным" и "не рисковать тем, что уже имеет” — и, кроме того, он действительно не хочет, чтобы эти самодовольные старухи в закусочной оказались правы хоть в чем-то, связанном с этим фарсом. Может, он сейчас даже целует в ответ, совсем немного — но чего еще от него можно ожидать? Было бы неловко, если бы он просто так и стоял. И если одна из его рук обвилась вокруг талии Хиджикаты и притянула его ближе — что ж, это всего лишь рефлекс. ...Хиджиката действительно не очень хорошо целуется. Гинтоки полагает, что этого следовало ожидать, учитывая все его старания жениться на работе. Но он полон энтузиазма, и он плотно жмется к нему, и да, может быть, стояк Гин-сана не такой и смиренный, как он думал. Ужас. Он неохотно отстраняется — кажется, ему нужно немного оттолкнуть Хиджикату, чтобы тот перестал на нем виснуть, — и на мгновение задумывается. Глаза Хиджикаты закрыты, а грудь часто вздымается. Гинтоки может чувствовать его пульс кончиками пальцев там, где его рука лежит на талии Хиджикаты, может чувствовать его тепло через ткань юкаты. Это намного лучше, чем все, что он видел в те ужасные дни в Интернет-кафе, и от несправедливости всего этого ему хочется плакать. Почему сейчас?! Почему он решил проверить самоконтроль Гин-сана? — Эээ, Хиджиката-кун, — прерывает он тишину. Он понятия не имеет, что хочет сказать, кроме “господи, я так сильно тебя ненавижу, иди к черту”, и даже он понимает, что это ни к чему хорошему не приведет. — Я... а... Хиджиката открывает глаза и черт возьми. Выражение в них неописуемо — там и желание, и раздражение, и черт знает что еще — а потом они немного щурятся, и да, определенно — раздражение. — Не то чтобы я, э, не ценю это или что-то в этом роде, — выкручивается Гинтоки, — но есть ли причина, по которой ты делаешь это сейчас, или?.. Хиджиката хмурится, сжимая челюсти. — Ты назвал меня угрюмым ханжой. Он собирается отрицать, что когда-либо говорил что-то подобное, прежде чем вспомнить — да, он сказал это, пока они по очереди сидели друг на друге в штабе Шинсенгуми, после того, как он отказался от попыток скрыть тупой стояк, обеспеченный всей ситуацией, и даже Сого, снимавший их, не мог испортить ему настрой. Черт возьми, он две гребаные недели варился в этом?! — Боже мой, — говорит он, — ты пришел к таким выводам из всей этой катастрофы? Что у тебя за приоритеты, Хиджиката-кун? — Ему в голову приходит второй вопрос. — И подожди, ты поцеловал меня, потому что хотел или чтобы доказать, что я неправ? Хиджиката хмурится. — Нельзя выбрать оба варианта? — Не совсем… — начинает он, прежде чем Хиджиката снова наклоняется вперед, и его дыхание обжигающе-горячее. — Гинтоки. У него обрывается что-то внутри. — М? — ...Завались, а. Это последнее предупреждение перед тем, как Хиджиката снова накрывает его губы, твердо и решительно. Это похоже на нападение, и у Гинтоки возникает отвратительное подозрение, что Хиджиката вырабатывал стратегию с тех пор, как они сидели в идзакая. Что ж, отрадно видеть, что Хиджиката относится к поцелуям с такой же мрачной решимостью, как и к большинству других вещей. Он бы разочаровался, если б не так. Хиджиката еще сильнее прижимается к Гинтоки, если это вообще возможно, и, ох. У него стоит. Гинтоки на пробу ведет рукой по боку Хиджикаты, оглаживая большим пальцем тазовую косточку, и Хиджиката стонет прямо в рот. ...Ладно, в жопу эмоциональный рост. Просветленный Гин-сан получил свое время в свете софитов; вернулся Гин-сан Похотливая Шлюха, и на этот раз он поступит правильно. Естественно. Так ведь? — Тише, тише, — он отрывается, и его смех звучит слишком громко в тишине переулка. Может, у него даже немного дрожат руки. Хорошо! Пришло время воспользоваться его обширным кладезем сексуальных знаний! Пришло время всех лет чтения To-Rabu-Ru! Ведь прошло не так много времени с тех пор, как он в последний раз занимался таким, чтобы совершенно забыть, как заставить любого потерять сознание в его объятиях! Он открывает рот, чтобы сказать что-то невероятно элегантное, и... ой. Ох, черт. Он внезапно понимает с потрясающей ясностью, что из этого выйдет, и это не элегантно. Это — полная противоположность элегантности. Он отчаянно пытается помешать своему рту издать хоть один звук, но тот возвращается к своей “я собираюсь говорить все, что захочу” шарманке. Ах, блядь... — Я, ха-ха, в той записке, которую тебе отправил, не врал о том, что дрочил на тебя без перерыва. Заткнись, черт возьми! Отмена! Отмена! Его пальцы теребят край рукава, а взгляд безумно мечется между лицом Хиджикаты и стеной позади него. — Сплю и вижу Хиджикату-куна. Ты, эм, был в главных ролях. Что я только что сказал о том, чтобы заткнуться?! О боЖЕ. Глаза Хиджикаты распахиваются шире, и все, все кончено... если под “все” понимать положение Хиджикаты относительно него, потому что, видимо, разговоры о дрочке делают его неподобающе тактильным. Любые другие глупости, которые он мог бы сказать, заглушаются ртом Хиджикаты, когда он снова сминает его собственный, и ладно, это довольно хорошо. И... эй, погодите-ка — мозг Гинтоки пронизывает внезапная вспышка осознания, и он шире открывает рот и скользит рукой к заднице Хиджикаты. Если последние несколько недель он дрочил с таким энтузиазмом, и если этот идиот настолько хочет, чтобы они продолжили... тогда кажется довольно справедливым предположение, что Хиджиката последние две недели провел так же — в пароксизме сексуального отчаяния, в перерывах, пока не изводил толпы ничего не подозревающих пляжников. Гин-сан прекрасно справляется с несколькими делами одновременно — он может ужасно хорошо целоваться, внутренне смеясь над осознанием того, что этот засранец был таким же подавленным и в таком же отчаянии, как... ну, как сам Гин-сан. Ха. Теперь они снова в равных условиях, где они оба проиграли, потратив две недели на всякие влажные фантазии вместо того, чтобы просто позвонить и спросить, не против ли другой переспать. Они оба невероятно тупые... хотя Хиджиката, конечно, тупее. Итак, то, что Хиджиката только что застал его врасплох, не заставит его оставить эту ситуацию в покое, раз уж он собрался с мыслями. Он все еще может втихую думать, что Хиджиката — в самом деле угрюмая ханжа — хотя именно он сумел найти в себе силы сделать первый ход, что, дóлжно признать, впечатляет, — но он разберется с этим позже. А пока он хватает его без предупреждения — одной рукой за запястье, другой за талию — и переворачивает так, чтобы теперь Хиджиката стоял спиной к стене. Тот возмущенно бормочет, но выглядит великолепно в таком положении, и Гинтоки находит время, чтобы насладиться видом. В чем не ошиблись картинки-доказательства, так это в том, как потихоньку заливаются румянцем щеки замкома. И в том, как он слегка наклоняет голову, подставляя шею. И как хорошо он выглядит, весь такой растрепанный — и одежда, и волосы. И... ладно, во многом не ошиблись. Хотя вживую все намного лучше. Он может слышать частое дыхание, чувствовать тепло чужой кожи кончиками пальцев и учуять слабый намек на запах пота, алкоголя и сигарет. Гинтоки делает все, что может, чтобы не уткнуться носом в полуоткрытую ключицу и вдохнуть. И он этого не делает. Вместо этого он наклоняется вперед, упираясь рукой на стену рядом с головой Хиджикаты. Это классический кабедон, но что интересно — Хиджиката тяжело сглатывает, на шее бешено пульсирует жилка, а рот приоткрывается. Гинтоки понимает, что ему действительно не стоит удивляться — это именно то клише седзё-манги, которое подойдет для засранца, который предпочел журналы Джампу. Гинтоки только снова наклоняется, наслаждаясь тем, что не торопится, и заставляя Хиджикату ждать, — как сборище пьяных имбецилов вываливается из бара через дорогу, хрипло улюлюкая и крича что-то о том, что еще не вечер, и им нужно смотаться в Йошивару, и — о, точно, вспоминает Гинтоки, когда паника пробирает весь организм, мы находимся на людях, и до недавнего времени именно такие ситуации служили фансервисом для трех четвертей населения Эдо. Черт. Черт-черт-черт. Единственное, что может сделать Гинтоки, — это шагнуть вперед и попытаться слиться со стеной — ладно, со стеной и Хиджикатой, которого он задавил между собой и стеной. Что ж, неловко. Правда, он бывал и в ситуациях похуже — намного хуже, чем чувствовать своей шеей теплую щеку Хиджикаты, то, как дергается его кадык и щекочут ресницы, когда он моргает. Он определенно не пользуется ситуацией, раздвигая коленом бедра Хиджикаты, или улыбаясь тому, как сжимаются чужие кулаки в его юкате, или звукам, которые тот издает — наполовину вздох, наполовину бурлящее возмущение. Как бы то ни было — Хиджиката должен быть благодарен, потому что яйцам Гин-сана потребовались дни, чтобы оправиться от неудачной встречи с его коленом во время их последней встречи. По сравнению с этим Гин-сан просто невероятно великодушен. — Тссс, Хиджиката-кун, они нас увидят, — елейно бормочет он так, чтобы пробрало до мурашек, и если Хиджиката не убьет его после всего, он побалует себя. Парфе каждый день целую неделю — не заботясь о надвигающемся диабете, потому что он явно стал неубиваемым. — Ты урод вонючий... Ну что ж, у него действительно нет другого выбора, кроме как заткнуть Хиджикату еще одним поцелуем, долгим и медленным. Он ведет языком по чужим губам и может быть немного кусает, пока алкаши шумно удаляются по переулку, наконец, исчезая в неизвестности. Если бы это был какой-нибудь тупой фильм, они бы отпрянули друг от друга, шумно втягивая закончившийся воздух, не в силах оправдать свои пошлые уловки, когда опасность миновала. К счастью для Гинтоки, они уже целовались до того, как компания дебилов вывалилась из бара, так что у них нет причин останавливаться. ...Но в какой-то момент, думает Гинтоки, наверное, все же стоит закругляться. Не сейчас, а через минутку-две. Как бы не хотелось минета от Демонического Замкома в подворотне — возможно, он слегка трется о Хиджикату при этой мысли — это было бы потрясающе отвратительной идеей. Даже если бы Хиджиката согласился на это, он почти уверен, что они оба сильно пожалели бы о своем первом разе в вонючем переулке, особенно с учетом недавней истории с “камерами, записывающими все ваши взаимодействия на публике”. В любом случае, это скорее идея для свидания эдак пятого. Прямо сейчас у него есть замкомандующего Шинсенгуми, цепляющийся за его плечи в попытке притянуть ближе, несмотря на то, что ближе уже некуда, и да, им нужно уединиться прямо сейчас. — Эй, — он с трудом и с большим сожалением прерывается, двигаясь поцелуями вдоль челюсти Хиджикаты к его уху. — Просто чтобы ты знал. Кагура на выходных у Сойо. Не хочешь..? Он понимает, что затаил дыхание; несмотря на попытки вычеркнуть все это из головы, он не может полностью забыть, что произошло в последний раз, когда он по пьяни пригласил Хиджикату к себе. Он не знает, что делать, если ему откажут и сейчас. У Хиджикаты дыхание сбивается. — О чем ты вообще думаешь? ...Ой, ну, по крайней мере, четко и доступно. Ему удается — наконец-то — разорвать объятия, сделать шаг назад, чтобы осмотреть Хиджикату, и... ндааа, тот выглядит не иначе, как мужик за секунду-другую до отчаянного петтинга в переулке. Гинтоки бы рассмеялся, но знает, что выглядит не лучше. Единственный способ вернуться домой — это держаться в тени и делать вид, что они слишком в говно, чтобы идти, не опираясь друг на друга. Этого должно быть достаточно, чтобы объяснить смятую одежду и спрятать любые стояки, которые попытаются заявить о себе широким массам. Что ж, он определенно не так представлял себе этот день, когда сидел без дела и ел данго с Сого — блин, это было сегодня днем? — и еще не до конца осознал происходящее, хотя это рано или поздно произойдет. Где-то посреди секса, наверное... Ладно, теперь это начинает казаться более реальным. Сегодня ночью Гин-сана ублажит объект его невероятно подробных и настойчивых фантазий — ну, если только он не совершит что-то вопиюще тупое. На самом деле, у него появилась мотивация не совершать глупостей хоть раз в жизни. Он действительно очень не хочет все испортить. Они шаркают в темноте, приобнимая талии и плечи. Для всех остальных они просто поддерживают друг друга, как раненые товарищи в битве против трезвости. Которые крепко цепляются друг за друга в поисках точки опоры, и один положил голову на чужое плечо-.. Блять. Гинтоки убирает руку с немалым сожалением и пытается отвлечься. — Не могу поверить, что тебя так легко уломать, Хиджиката-кун — если бы я знал, что могу затащить тебя в постель, подарив куклу Томоэ-чан, я бы сделал это много лет назад. Так, пожалуй, хватит. Хиджиката разражается потоком ругательств и угроз, и Гинтоки не может не улыбнуться. Видимо, именно этого идиота он хотел годами, и, очевидно, он был настолько глуп, что весь Эдо заметил это раньше, чем он. Ну как весь — кроме обозначенного идиота. Он смеется — со временем так сильно, что хрипит, и бока прихватывает. Хиджиката смотрит на него... но потом тоже смеется, и они по дороге спотыкаются о ноги друг друга. — Боже, мы оба такие тупые, — говорит Хиджиката, и Гинтоки ничего не может ответить, потому что это абсолютная, совершенная правда. Они оба очень не самые умные. Очень. Кажется, будто воздух стал чище — он, конечно, все еще чертовски возбужден, но отчаяние прошло. Они вернулись к ругани, смеху и оскорблениям, но теперь, возможно, с дополнительным бонусом. Кажется, когда они проснуться завтра утром, это не будет убийственно неловко. В приятной тишине ему приходит в голову мысль. — Эй. У тебя случайно не сохранилось тех видео? Он оглядывается. Хиджиката выглядит смущенным, но в этом нет ничего нового — в конце концов, он ханжа с кислым лицом и ему придется поучаствовать в гораздо большем количестве мероприятий типа “пятого свидания”, прежде чем Гинтоки пересмотрит свое мнение по этому поводу — но он тихо кашляет и качает головой. — Нет, они все пропали, когда сайт снесли. — Оу, — Гинтоки ожидал подобного исхода — если в Эдо кто-то и разбирается с новомодными технологиями хуже, чем он, так это Хиджиката — но он все равно разочарован. — Черт. — Но не это самое странное. Хиджиката замолкает, и Гинтоки поворачивается к нему. Выражение его лица заставляет Гинтоки думать, что сейчас он имеет дело именно с замкомандующего Шинсенгуми. — У Ямазаки были диски, но они исчезли из камеры хранения улик Шинсенгуми до того, как Бакуфу смогли их конфисковать, — взгляд Хиджикаты твердо устремлен на тропинку впереди него. — Кто знает, где они сейчас? Кто же, в самом-то деле? Гинтоки лыбится, как идиот, второй раз за столько минут. Хиджиката, хитрый ты жук. Может быть, еще не все потеряно. — Ну.. Неприятно, — он откашливается. — Даже не хочу знать, почему Ямазаки смотрел их. Хиджиката фыркает. — Веришь, он делал это по моему приказу? — ...Напомни никогда не попадаться тебе под горячую руку. — Ты немного опоздал с этим. Он говорит мягко; во всяком случае, чужая рука на его талии сжимается. Сглатывая, Гинтоки допускает тихую тайную, никогда-не-говорить-Хиджикате-и-едва-признанную-самим-собой мысль, что, может быть — только возможно — последние три недели с DVD, аферами Сого, осуждением Шинпачи, бессонницами в Интернет-кафешках, практически заработанной гангреной и всем остальным, возможно, того стоили. Он закрывает глаза на мгновение, когда прохладный ветерок путается в волосах, и улыбается. Сегодняшняя ночь действительно хорошая... и она еще даже не закончилась. Интересно, чисто ли на столешнице на кухне.