Союз Кровавой Луны

There's a place downtown Where the freaks all come around It's a hole in the wall It's a dirty free-for-all. (Take It Off — Kesha)

Темари почти бегом спустилась к входу, едва завидев из окна возвращающихся приятелей. Переступая дорогой высокие сугробы, Какаши вернулся в особняк со Обито на руках, в то время как Наруто и Саске молча шли позади, лениво волоча за собой уже столь хорошо знакомое оружие. Обратная дорога показалась невероятно длинной, хотя на деле в общей сложности не занимала более десяти минут. Юноши возвращались по своим же следам, словно уже не помня себя от всего произошедшего с ними. Широкая спина гвардейца и капли крови, дорожкой спадавшие на снег, не давали мыслям уйти от вопросов о том, что же будет дальше. Ведь теперь происходил совершенно иной расклад дела. Наруто и Саске не перекинулись ни словом на протяжении всего пути, однако одних только взглядов было достаточно, чтобы определить друг в друге то страшное осознание, которое с новой силой подступало к ним, едва ли успев затихнуть: никому теперь нельзя верить. Если тот человек, который катал на коленях в детстве и приносил старшему брату конфеты по праздникам, который всегда жил в воспоминаниях и оставался в глазах семьи героем, павшим за честь своего полка, оказался одним из основоположников тайного круга, кому же тогда можно доверять в этом бесконечном параде карнавальных масок? Когда Обито занесли в гостиную, было созвано еще несколько слуг, чтобы те перевязали тряпками глубокое пулевое ранение. Ковер был всюду затоплен кровью, однако француженку это волновало в меньшей степени. Ее едва удалось оттащить за руки и уговорить вернуться к Сакуре — Темари долго не оставляла попыток закончить дело, начатое графом, при том, что справиться она могла и без оружия, будучи готовой одними голыми руками выцарапать глаза преступнику. Какаши стоял в дверном проеме, поочередно кидая грузный взгляд на старого друга, истекающего кровью, и на лестницу за поворотом коридора, куда минутой ранее была отправлена Темари. Он знал, что наверху сейчас работает фельдшер. И вызывать его сюда не стал. Сакуре помощь была куда нужнее. Решили, что преступник нужен живым, а вот насчет его здоровья никаких уточнений не обговаривалось, к тому же и повреждения тела его оказались не смертельными. Особенно учитывая тот факт, что ему однажды уже удалось пережить смертельное ранение. Какаши внезапно опомнился. К слову, каким образом пред ним появился человек, в которого на поражение стреляла целая батарея? Гвардеец не решался оставить юношей наедине с Обито. Он несколько времени все так же дожидался чего-то, скрестив на груди руки и в явном напряжении перебирая пальцами. Сверху доносились лишь редкие разговоры, однако в этом приглушенном шуршании голосов едва ли что-нибудь удавалось разобрать. — Наруто, сходи наверх, — наконец не выдержал Какаши, — узнай, что там. Князь кивнул и с явным оживлением проскочил к лестнице. Судя по всему, он долго дожидался этой просьбы, не в силах выдержать затянувшегося напряженного молчания. — Вы ведь понимаете, что это Аконит? — подошел к гвардейцу Саске, когда князь уже скрылся в повороте, — В любом случае, конечно, будем надеяться на лучшее. Я направлю к Сакуре фельдшера нашей семьи, он свое дело знает куда лучше местного шарлатана. — Даже мертвых воскрешает, как мы уже убедились, — печально кинул Какаши. — Об этом еще предстоит узнать. Я тоже не вижу смысла здесь простаивать, учитывая обстоятельства. Прямо сейчас поеду в жандармерию, перенаправим его к Итачи. Никто не знает, что еще он может выкинуть, так что время не ждет, действовать надо с чрезвычайной срочностью. Из города отправим сюда полицию, жандармов и лучшего фельдшера. — Благодарю. — Не стоит. — Саске оглянулся в поисках своей шляпы, а затем вновь повернулся к генералу, — Значит, сейчас же выезжаю. Только надо как-то деликатно вернуть этот топор… Впрочем, оставлю здесь. Для следствия пригодится. Какаши стало невыносимо жутко от одной мысли, что сейчас он останется наедине с Обито. С тем демоном, который встал на место его погибшего друга. Так он считал, и все еще не удавалось отпустить мысль о том, что настоящий Учиха Обито умер в бою под Аустерлицем. О том, что хоронили не пустой гроб и о том, что впереди предстоит еще столько суеты, чтобы узнать, каким образом удалось провернуть весь этот фокус. Полусидя Обито лежал на полу, не поднимая пустого взгляда. Во рту скопился знакомый металлический привкус, а в ушах не унимался тошнотворный звон. Ворох мыслей крутился в нем, однако отчего-то преступник уже не страшился осознания очевидной своей участи. Смерть для него стала уже знакомой, старой подругой, встреча с которой так или иначе однажды случилась бы, а от осознания ее неизбежности пропадала всякая скорбь по собственной маленькой жизни. Он иронически проговорил у себя в голове, пока было еще время подумать о настоящем в ожидании удобнейшего случая: «Значит, я все-таки первый уйду ради цели. А Сасори говорил, что эту роль хотел занять он. Однако, видно, у нас все же разные роли в этой постановке». — Генерал! — вновь вернулся князь, — Жива! — Жива? — не веря словам, Какаши подскочил на месте. От этой внезапной новости все внутри вновь запылало, а на глазах едва не проступили слезы. — Состояние нестабильное, но Канкуро, говорят, весьма вовремя пришелся. Мгновенной смерти не произошло, но и сознание к ней не вернулось. Нам с вами остается теперь только ждать. Словно огромный ком напряжения разом слетел с груди гвардейца. Позабыв и о князе, и об Обито, он обессиленно опустился на пол, закрывая лицо руками. Хотелось растерзать себя от мысли о том, что сделать ничего не получится, никакие его усилия теперь не решат дел, а полагаться остается лишь на волю случая. Это томительное ожидание исхода было невыносимо. Едва ощутимой от прожигающей боли рукой Обито быстро расстегнул верхнюю пуговицу рубашки прямо под подбородком. Уцепившись ногтем за тонкую серебристую цепочку, он тихо и с сосредоточенной расчетливостью высвободил из-под одежды небольшой медальон. Щелчок крышки, и на испачканной ладони показался спрятанный за крышечкой маленький портрет, кусочек старой гравюры, когда-то сделанной на заказ. Он знал, что непременно захочет взглянуть на ее глаза перед тем, как примет капсулу. Полупрозрачная жемчужина смерти, единственный выход для всех бунтовщиков в случае захвата, блеснула над портретом девушки. Она всегда говорила ему бороться за свои мечты. Но теперь оставался единственный выход на благо этой мечты. Последняя борьба революционера состояла в том, чтобы унести все тайны за собой.

***

Холодный поток воздуха заполнил грудь. Глубокий вздох, затем еще один и еще, пока не вернулось окончательное осознание того, что жизнь все еще теплится где-то в груди. Словно резким ударом извне к Обито вернулось сознание, он широко раскрыл глаза, все еще не сознавая толком, что происходит вокруг. Ему казалось, что он давно мертв. Все тело онемело от жуткой боли, а в правом боку эта боль доходила до такой степени, что уже и не ощущалась вовсе. Сознание словно парализовало, в нос ударил едкий запах трупов, крови и прелых осенних листьев. Едва ли удавалось пошевелиться, сверху тяжелым полотном давила холодная ночная тьма Аустерлицкого неба. Вокруг ни звука. Он здесь один, совершенно один в этой мертвенной тишине. Обито чувствовал, как на лице тонкой коркой запеклась кровь, перемешанная с мокрой землей. Первая ясная мысль в его голове нашептывала, что, быть может, зря он проснулся теперь, потому что гнить посреди поля боя в тихом одиночестве, притом сознавая неизбежность собственной смерти, куда мучительнее мгновенной остановки сердца. Взгляд кружился, направленный в бесконечно далекое звездное небо. Забавно, здесь звезд даже больше, чем было когда-то давно, в забытом прошлом, где в больших глазах Рин, переполненных бескрайним вдохновением, блестела мерцающая россыпь звезд над родной столицей. Казалось, словно это действительно было в какой-то иной жизни. Нет, так определенно не может сложиться. Будет он добровольно принимать свою смерть здесь, вдалеке от дома, где Рин все еще ждет их возвращения с войны? Обито был еще в силах переиграть эту жизнь. Где-то неподалеку должны были быть союзные войска. Непременно добраться до людей, всеми возможными путями, даже если придется грызть землю зубами, но добраться. Эта единственная спасительная мысль застилала собой всякую боль, преграждала омерзение и жуткий страх, обволакивающий его от осознания происходящего. Ведь вражеские войска тоже могут быть рядом. Даже скорее всего. Значит, требуется двигаться в направлении гражданских поселений — если люди еще не сбежали из местных деревень, тогда у него есть шанс. Все это умозаключение пронеслось в его голове за одну минуту, словно вихрь. Первая попытка подняться не увенчалась успехом. Обито нечеловечески кряхтел и рычал от боли, зубами раскусывал губы, однако тело его не слушалось. Мир вокруг проявлялся во всей своей полноте последовательно, поэтому только теперь очередное страшное осознание ослепило его: правую руку оторвало снарядом. Правый глаз открыть не удавалось, судя по всему, лицо в том месте опухло, и некоторые осколки взрыва превратили кожу в разодранную кровавую смесь. Думать об этом было настолько жутко и омерзительно, что Обито быстро откинул эти мысли в сторону. Сейчас мысль в нем должна оставаться лишь одна — спастись и не загреметь в плен. Координация оказалась нарушена ударом, было даже удивительно, что ему все еще удавалось складывать в голове логически сложенные выводы, избегая при том мыслей обо всем кошмаре своего положения. Обито попытался стрясти с груди и плеч комья грязи, правый рукав оказался оборванным, а тяжелая ткань в том месте слиплась от крови и отяжелела еще больше. Снять мундир не удавалось, в противном случае пришлось бы вырывать его с кожей. Обито решился оставаться так, чтобы ненароком не произвести новое ранение. Что-то мягкое и склизкое лежало у самой его головы. Когда наконец удалось повернуть голову, Обито едва не вывернуло наизнанку от ужаса и боли. Рядом лежало испачканное и истоптанное тело его лошади, короткая шерсть спуталась и местами уже проседала в мягкой спине, липкие пятна крови источали зловонный запах, а ноги коня сплелись в неестественном положении. Обито быстро отвернулся, не в силах глядеть на эту картину изуродованного тела своего верного друга. Он чувствовал, что вот-вот может сойти с ума. Вокруг были навзничь раскиданы размякшие тела товарищей, солдат полка, в некоторых из них узнавались знакомые лица, некогда смеющиеся и веселые, а теперь застывшие в холодной гримасе ужаса. Иных даже узнать было невозможно. Быть может, на этом поле, мертвенно-тихом и насквозь пронизанном тошнотворным запахом смерти, кто-то тоже был еще жив. Кто-нибудь тоже очнулся, оцепеневший от боли и ужаса, среди множества растоптанных тел, которые так и не уволокли с места последнего их сражения. Первой мыслью было крикнуть, однако Обито чувствовал, что язык его не слушается, а из горла едва ли можно выдавить какой-то жалкий хрип. К тому же, враг мог оставаться близко. С большим трудом он смог перевернуть собственное тело на живот. Прижимая окровавленное предплечье к груди, Обито выпустил вперед левую руку и врезался пальцами в ледяную землю. Ногами он подталкивал сзади, ногти почти источились в кровь, а глаза застилали капли пота и слез. Обито знал примерное направление ближайшей деревни. Однако путь до нее выходил весьма неблизкий, особенно учитывая нынешнее его положение. В один момент стало казаться, словно все это зря, словно через минуту жизнь уже покинет его, наконец облегчит эту бесконечную муку. Но жизнь уходить явно никуда не собиралась, а потому Обито полз вперед, останавливаясь под каждым вторым деревом, укладывал голову на корни и отдыхал несколько минут. Отдыхал, не закрывая глаз, с одной лишь мыслью о жизни, с которой уже давно успел попрощаться. Вернуться, непременно вернуться домой и сделать это любой ценой. — Wer sind Sie? Schwester, hierher, Hilfe! (нем. — Кто вы? Сестра, сюда, помогите!) — Martha, Schreie nicht… Mein Gott, Soldat! (нем. — Марфа, не кричи… Мой бог, солдат!) Испуганные голоса молодых девушек едва доносились до Обито сквозь туманную пелену вокруг. Ранним утром он добрался до ближайшего небольшого поселка, в котором едва ли насчитывалось два десятка домов. В маленьком домике на отшибе дверь отворила совсем юная девушка, почти сразу она начала кричать от страха и звать на помощь сестру. Обито заволокли в дом. — Wie ist Ihr name? Wer sind Sie? (нем. — Как вас зовут? Кто вы?) Пока одна из сестер рвала по дому тряпки, чтобы перевязать ранение, другая не отходила от солдата. Обито едва ли сознавал, что происходит вокруг, глаза его смыкались. — Obi…T… Toby. — ему едва удалось выговорить обрывки собственного имени. — Toby? Sind Sie ein Soldat? Woher kommen Sie? — (нем. — Тоби? Вы солдат? Откуда вы?) не унималась напуганная девушка. В этот момент на помощь пришла сестра с ведром теплой воды и свежими тряпками: — Maria, quäle ihn nicht mit Fragen. Er ist fast bewusstlos. (нем. — Мария, не мучай его вопросами. Он почти без сознания.) Обито провел в доме двух добрых девушек чуть больше месяца. Быть может, там прошло и несколько месяцев. Ему не удавалось толком вспомнить, время в те дни тянулось странно, он то и дело словно просыпался от бесконечно долгого сна, чтобы сразу провалиться назад. Последние силы Обито ушли на то, чтобы добраться до этой деревни и когтями выцарапать по праву принадлежащую ему надежду на возрождение. Возрождение пришло в доме двух сестер, без доброты и помощи которых, пожалуй, безымянный солдат так и умер бы, непринятый в других домах перепуганных гражданских. Он едва ли помнил имена и лица тех девушек, тот краткий период первых месяцев жизни пронесся, словно во сне. Обито почти не говорил, не мог. Та жизнь была более похожа на бесцельное существование в попытках выкарабкаться из засасывающей его бездны забвения. Народные и довольно приземленные способы лечения солдата едва ли помогали восстановить его здоровье и облегчить боль, ими удавалось лишь поддерживать в нем жизнь. Наконец кто-то из местных стариков, прознав о Лазаре, жившем в доме двух сестер, сообщил о нем местному управляющему. Было выслано письмо в столицу о том, что в деревне содержится выживший солдат, называется именем «Тоби», звание и полк свой назвать не может, но форма его говорит о принадлежности к северной стране. Быть может, если бы Обито был в силах выговорить свое настоящее имя и звание, помощь пришла бы быстрее, ведь полковой командир непременно имеет куда большую ценность в глазах командования, чем неизвестный никому безымянный солдат. Однако помощь все-таки прибыла с одним из союзных войск, проходивших мимо селения. Обито переложили в повозку раненых и вместе с остальной частью незнакомого ему полка доставили на родину. Он все еще с трудом сознавал себя и происходящее вокруг, запомнил лишь слезливые глаза Марии, когда та прощалась со своим молчаливым другом, за которым безвозмездно ухаживала столь долгое время. Быть может, он даже сказал ей тогда «спасибо», однако и этого вспомнить не мог. Но ему ужасно хотелось верить, что все же сказал. Полуразвалившаяся повозка со скрипучими колесами битком была набита ранеными солдатами. До слуха доносились приглушенные голоса тех, кто оставался еще в сознании и жуткое мычание других, которые едва ли могли надеяться на восстановление. Ехали медленно, какие-то молодые юноши, шедшие неподалеку, закурили. Перед новой волной забвения Обито успел услышать тихий радостный голос одного из них: «В тыл». Мир перед глазами вновь сгустился, обволакиваемый нескладным скрипом колес. Вновь это чувство, словно пробуждение от бесконечно долгого сна, когда в груди ощущается каждый новый вздох. Воздух становится дорогим подарком, напиться которым невозможно. Впервые за долгое время своего суетливого забвения Обито очнулся в реальности. Теперь он чувствовал, что это определенно реальность. От прежнего привкуса крови во рту не осталось следов, с трудом ему вспоминался некогда полюбившийся запах теплого молока, которое приносила одна из сестер, приютивших его. Все ужасы прошедших дней за одно мгновение пронеслись перед глазами, прежде чем Обито наконец приподнял голову. Он обнаружил себя в какой-то знакомой полутемной комнате, в свежей кровати и чистой рубахе. Правой стороны тела все еще не чувствовалось. Наконец вернулась и память о произошедшем. Правой руки нет. Все тело затрясло от жуткого осознания, Обито медленно осмотрел себя и обнаружил, что рука его по самое плечо была ампутирована. Ведь он не совсем сошел с ума в тот час, когда слепо полз в сторону спасения по сырой земле. Ясно вспоминалось, что оторвало ему только половину руки, быть может, по локоть или около того. Но теперь чувствовался лишь свежий бинт вокруг грудной клетки и повязка на правой части лица, а от этого нового ощущения становилось непривычно и страшно. Первой мыслью было: «Как же теперь сражаться? А Рин… она не узнает меня таким». К горлу подступили слезы обиды. — Успокойся, — отрезал металлический голос. Обито подскочил от неожиданности, резко повернул голову к источнику звука и осекся от кольнувшей в шею боли, — мы едва достали тебя с того света. Что с твоей речью? Ты третий месяц здесь без сознания, а солдаты, с которыми ты прибыл, говорили, что ты немой. Не паникуй, фельдшер сказал, что это скорее от шока. Скоро все пройдет. Тебе повезло, что я был на одном из пунктов стоянок в тот день, когда ваша повозка проезжала там. Забавно, мне сказали, что все в повозке — рядовые. Затесался среди них, господин полковой командир Учиха? Впрочем, верю, ты был контуженный, вот они и приняли за рядового. А твой полк к тому времени уже отошел давно к столице. — Как это «к столице»? — хрипло ужаснулся Обито, — Как же мне теперь… воевать? Где полки? Кто командует? — Вот и заговорил, — усмехнулся мужчина, — ты слишком долго пробыл без рассудка, Обито. Кто знает, где бы ты оказался, если бы я не узнал тебя среди раненых и не перевел к себе. Родственники все-таки, верно? В любом случае, ты еще пригодишься, не переживай. Я тебе вот что скажу — война кончилась с месяц назад. Обито похолодел. — И я, конечно, расскажу, чем: Хаширама погиб в сражении, князь Тобирама тоже, а за ними и… Изуна. Полный разгром наших войск. К власти пришла дочь Императора. Теперь наша страна вновь пала ниц пред Европой. Новая Императрица словно забыла обо всех жертвах войны, она заключила мир с противниками союзных войск и добровольно сдала завоеванные земли. Мой брат погиб напрасно. Хаширама погиб напрасно. Ты калечился напрасно, и весь твой полк тоже! Не знаю, как ты выжил, но ты непременно видел ту гору трупов, что оставляет за собой каждое сражение. Ты многое видел, друг мой, на своей службе, пока я здесь защищал тыл. А теперь представь себе — Императрица свернула войну. Уж месяц прошел ее правления, а все наши прежние старания рушатся с крахом. О, я вижу, тебе безумно интересно узнать, что сделалось со страной в твое отсутствие. Я расскажу — Цунаде труслива, она боится войны. Она боится радикальных перемен, переворота или чего бы ни было, что может пошатнуть устойчивость самодержавия. Свернули все либеральные начинания Хаширамы, отменили работу над манифестом о раскрепощении, придумали новый цензурный устав. Все достояние прежнего правления рушится. Все, что мы сделали вместе с Хаширамой, вот-вот расколется в неумелых руках этой женщины. С ним говорил совершенно иной человек. Это был уже не тот Учиха Мадара, что преданно служил самодержавию и вместе с Императором направлял страну к величию. Обито всматривался в хорошо знакомое лицо и не узнавал его. Война переменила не только фронтовиков. Даже те, кто ожидал в тылу, сделались теперь совершенно иными. Мадара управлял страной в течение нескольких лет военного времени, пока Император руководил войсками на фронте. Однако после известия о смерти Хаширамы, граф Учиха был вновь смещен со своего поста, и этого изгнания он уже стерпеть не мог. Во всем мире существовал лишь один человек, величие которого мог признать Мадара, и это был Император. Граф был одним из немногих, кто твердил о том, что новая политика разрушает страну, а действия Императрицы лишь убивают просветительские взгляды и начинания ее отца. Но несмотря на это, возобновления войны не хотел никто. — Зачем ты мне это рассказываешь?.. — спутанно проговорил Обито. Ему все еще с трудом удавалось привести в порядок ход своих мыслей. — Гвардия присягнула новой правительнице. Твои товарищи поддержали ее. Измайловский полк теперь нежится в дворцовых лучах, не замечая, как формируется застой. — Ну и прекрасно, — проговорил Обито, приподнимаясь на подушке, — если наши измайловцы присягнули, значит, власть действительно хорошая. — Измайловцы давно перестали петь о свободе, — холодно проговорил Мадара. В пальцах его застучали каменные четки, — они стали слабы. Это уже не те вершители свободы, которых ты помнишь. Какаши Хатаке стал верным псом Императрицы. — Какаши? Причем здесь… — Обито с досадой ударил себя по лбу и отчего-то нервно рассмеялся, — Черт, только не говори, что Какаши теперь командующий! Сколько же я проспал? Мне надо срочно возвращаться к жизни. Ты совсем изменился, Мадара, ты очень категорично размышляешь. Смерть Изуны подкосила тебя, но скоро все пройдет и вернется в прежний лад — не думаю, что Императрица так плоха, как ты про нее толкуешь. Мои друзья знают, что я здесь? — Я скоро им сообщу, — лукаво произнес граф, — а ты пока восстанавливай силы. Как я вижу, ты, мой юный друг, еще не совсем понял, что происходит вокруг. Впрочем, думаю, у тебя еще будет на то шанс. В огромном особняке своего сурового родственника Обито провел около двух недель. Он жил в дальнем крыле дома, поэтому с Мадарой пересекался крайне редко. К тому же, граф много времени проводил при дворе — он явно что-то изучал и выискивал, в послевоенное время вся верхушка была крайне взбудоражена новыми перестановками у власти. К юноше изредка являлись врачи, помогали восстанавливаться и уверяли его в том, что до полного выздоровления требуется провести в постели еще хотя бы полмесяца. Состояние его в действительности все еще было нестабильное. Мадара тоже приходил, но реже. Он на время оставил разговоры о своих радикальных планах на страну, решил несколько обождать. Местами казалось, словно он знает, что что-то готовится, однако молчит и все выжидает случая. Возможно, конечно, Обито действительно просто казалось — за время болезни своей он стал намного более мнительный. Покидать особняк ему было строго запрещено. Впрочем, Обито и без того с трудом передвигался по собственной комнате, а большую часть свободного времени, которого было теперь предостаточно, проводил за литературой. Тогда он впервые с серьезным намерением взял в руки перо. За плечами оставалось множество невыговоренных слов, огромный опыт жизни, скопившийся, несмотря на молодые годы, и боль, которую требовалось куда-нибудь излагать. Уже на тот момент Обито повидал многое. Он видел войну, страх, отчаяние, смерть товарищей и даже собственную смерть лицом к лицу. Но его душа все еще хранила в себе и другие стороны жизни — любовь, надежду, преданность, дружбу и веру в перемены, которые непременно должны были однажды свершиться. Ему определенно было, о чем рассказать, хоть в голове все еще крутился целый ворох не собранных в порядок мыслей. Однако тот опыт, который требуется любому литератору — опыт жизни, истинного чувства во всех его проявлениях, Обито уже накопил в чрезмерно тяжелом количестве. По началу дело шло нескладно, многое не нравилось начинающему литератору, все еще ему не хватало достаточной целостности в картине этого мира и достаточного понимания собственных взглядов на него. Одновременно хотелось писать обо всем, но все как-то не подходило. Впрочем, в свободные часы Обито так же писал письма друзьям. Множество эмоций и радостных чувств было вложено в те первые строки, он мало упоминал о той боли, что пришлось ему пройти на пути к спасению. Больше писал о скором своем выздоровлении и о том, что совсем немного осталось дождаться до его возвращения в свет. Он передавал эти письма Мадаре, чтобы тот выслал их непосредственно Какаши и Рин. Ответов, впрочем, отчего-то не приходило. В один день все вновь переменилось. В этот день он потерял навсегда всякий смысл и умер вновь. В третьем часу пополудни Мадара прошел в комнату к своему юному подопечному. Некоторое время они буднично проговорили о чем-то совершенно неприметном, о чем говорили каждый раз, когда граф посещал Обито. Однако в один момент Мадара как бы между делом произнес: — Взгляни-ка в окно, друг мой. Кажется, началось. Неподалеку от кровати располагалось высокое окно во всю стену, занавешенное алым полупрозрачным тюлем. Обито непонятливо кивнул, поднялся со своего места и подошел к нему, аккуратно отодвигая тюль. За окном развернулась страшная картина, которая даже в самых бредовых снах не могла представиться юному графу. Мятеж. Все больше нарастал шум на широкой улице, на которую выходили окна особняка. Обито подскочил на месте от удивления и с азартным интересом прильнул лицом к самому стеклу. Бунтовала конница. Его конница лейб-гвардейского Измайловского полка. Та самая часть гвардии, которой некогда командовал Обито. Среди немногочисленных солдат, вышедших на мятеж, узнавались и лица боевых товарищей, знакомые солдаты, большинство из которых он мог перечислить по именам. — От чего они собрались там? — Бунтуют против новых порядков в гвардии. — спокойно проговорил Мадара, не поднимаясь с широкого кресла в углу комнаты. — И против Императрицы? — Верно. Многие измайловцы не хотят мириться с исходом войны и с преобразованиями в стране. — Это же моя кавалерия! — восторженно воскликнул Обито, — Мои ребята все-таки не забыли свободы! — он был ужасно взволнован происходящим, но при том ликовал. Внутренняя гордость за однополчан брала верх, ведь сам Обито всегда учил своих солдат стоять за свободу и справедливость. Кучка мятежных гвардейцев столпилась в центре улицы. Вокруг с каждой минутой сходилось все больше гражданских. Одни старались побыстрее обойти суматоху, другие толпились чуть поодаль, с интересом наблюдая за всем этим действом, а иные, самые редкие, подходили ближе к гвардейцам с криками поддержки и ликования. Судя по всему, часть народа тоже ощущала перемены в стране, идущие наперекор прежней реформаторской политике Хаширамы. Из-за завесы тонкого стекла с трудом можно было расслышать слова и крики собравшейся толпы, все это более напоминало отдаленный гам мешавшихся голосов, нарастающий все больше с каждой минутой. Однако подобные вольности долго позволять никто не стал. Уже спустя четверть часа к бунтующим был направлен другой отряд гвардии, чтобы унять разгоравшийся мятеж. Вполне очевидно, что Императрица отдала немедленное распоряжение одному из своих доверенных лиц, способному расправиться с собственным взбунтовавшимся полком. Недавно назначенный на должность генерал Какаши почти сразу после известия о мятежниках выдвинулся из дворца в сопровождении пехотной части Измайловского полка, всегда преданной Ее Величеству. Командиру предстояло унять бунтовщиков и с повинностью привести их во дворец. Цунаде едва взошла на престол и уже тогда понимала, что непременно найдутся недовольные. Впрочем, после этого случая с мятежом гвардейцев она еще более стала опасаться переворота и с новой силой взялась за укрепление жандармских отделений и ужесточение цензуры. Не за собственную корону по большей части опасалась Императрица — она предполагала, что очередная смена власти непременно может привести к новой войне, еще более страшной, чем любая другая. К братоубийственной войне. Раз и навсегда Цунаде поклялась пресечь массовое кровопролитие даже ценой крови бунтовщиков. Последние зимние морозы кутали бунтующих солдат. Топтался под сотней ног мокрый снег, все больше увеличивалась толпа, нарастали взбудораженные голоса и крики. Наконец, подошел отряд из дворца. — Это Какаши! — Обито подскочил на месте вне себя от счастья. Впервые за долгое время он наконец вновь увидел старого друга, пусть и издалека. В новом, начищенном до блеска мундире с золотым аксельбантом на груди, генерал гвардии без тени страха приближался к бунтующим. Его осанистый стан и уверенная походка кричали о важном генеральском чине и строгих аристократических нравах. В новом своем звании Какаши смотрелся по истине чинно и важно, что даже Обито отметил про себя. Однако издали он не мог видеть взгляда своего старого друга, отчего и не смог распознать, как за долгие месяцы их разлуки переменился его взгляд. — Если Какаши сейчас присоединится к ним, то мятеж точно пройдет удачно, Императрица прислушается, — воскликнул Обито, не отрывая глаз от окна. Он пытался было стучать по стеклу и звать приятеля, однако графский особняк располагался слишком далеко, да и на улице было слишком суетно и шумно, чтобы кто-нибудь мог услышать отдаленный голос бывшего полковника. Оставалось просто наблюдать. Мадара иронично усмехнулся: — Как же ты уверен, что друг твой примкнет к восстанию. — А разве нет? — Многое переменилось с того дня, как кончилась война. Его слова стали для Обито пророческими. Неприятное предчувствие охватило его. Однако все еще пред глазами стоял прежний Какаши, полный их общих либеральных идей и планов по реформации. Он бы никогда не отвернулся от своего полка, вышедшего на обледеневшие улицы ради справедливых перемен. Обито не мог понять, от чего усмехается граф и что же неправильного может быть в требовании перемен, если иным способом до дворца докричаться невозможно? Какаши приближался к середине строя. За ним шел дворцовый отряд, в составе которого Обито распознал и другие знакомые лица — Майто Гая и Сарутоби Асуму. Они следовали прямо за генералом. Тот что-то кричал бунтовщикам, сохраняя при том дистанцию в несколько шагов. Теперь стало ясно — присоединяться к бунту Какаши не собирается. Он прибыл сюда с совершенно иной целью. По обе стороны от толп солдат сгустились люди. Множество гражданских сходились вокруг мятежного круга. Большинство из них — пресвященная молодежь и интеллигенция. Пламя единения и азарт охватили людей, заслонили им всякий страх поражения. Начиналась страшная суматоха, кричали гражданские; иные вступались за бунтовщиков и начинали бросаться на дворцовых солдат. Кавалерия не решалась наступать, окруженная тесно стоящими домами и множеством безоружных людей. Нашли иной путь — кавалерийские солдаты стояли на месте, однако сдаваться не собирались и кричали подошедшим гвардейцам о том, чтобы те присоединялись к бунту вместо того, чтобы идти наперекор своему полку. Топали ногами от холода, некоторые в отчаянии кидали мокрым снегом в сторону генерала и его свиты. Обито наблюдал с затаенным дыханием. Знакомый блеск глаз мелькнул среди массы гражданских. Вперед вышла девушка в накинутой наспех короткой шубе. Она стояла в первых рядах толпы, на границе между бунтующими солдатами и отрядом, вызванным усмирить их. В пустом пространстве меж этих двух огней можно было без труда различить знакомую фигуру, заметно похорошевшую за прошедший год. Какаши не взглянул на нее и, судя по всему, даже не заметил. Он что-то кричал бунтующим солдатам в безуспешных попытках усмирить их. Однако все было бесполезно: после твердого решения о восстании разворачиваться назад им уже было нельзя. Когда стало очевидно, что мирным путем огонь не погасить, генерал отдал приказ рассредоточиться вдоль группы бунтовщиков, не задевая при том зевак. Люди ступали назад, многие начинали убегать, едва завидев, как гвардейцы вскидывают оружие. Только самая малая часть гражданских стойко оставалась близ восставших кавалеристов. — Что они делают? — Обито не желал верить собственным глазам. Как может Какаши направить оружие на измайловцев? — Императрица отдала приказ открыть огонь в случае неповиновения, — Мадара тем временем вальяжно раскинулся в бархатном кресле и с холодным спокойствием наблюдал за происходящим, — теперь ты понимаешь, как все переменилось? Она слишком боится вольнодумия. — Какого черта они творят?! Останови их, Мадара, выведи жандармов! — Императорский приказ. Даже я не могу противоречить ему. Обито в бессилии бил ладонью по стеклу. Шум снаружи заглушал его крики, толпа начинала возмущенно гудеть. Гвардейцы застыли с пистолетами, направленными в лица товарищей, в ожидании команды главнокомандующего. Какаши ждал. Несмотря на очевидный исход этого дела, он ждал, что бунтовщики сдадутся. Однако лишь несколько человек из толпы резко отбежали в стороны при виде оружия, остальные стояли на своих местах, из кавалерийского отряда раздавались крики: «Что же, будут по нам стрелять?», «Вместе ведь войну прошли, Какаши, Гай!», «Императрица сделала из вас сторожевых собак, оглянитесь!» Слышались испуганные дамские крики, все меньше людей крутились вокруг всей этой суматохи. Часть кавалерийских солдат тоже достали оружие, однако стрелять никто не начинал. В морозном воздухе застыло ожидание, у многих дрожали от холода руки. Бунтующие не унимались, некоторые молодые люди вокруг кричали в сторону гвардейцев, чтобы те опустили оружие. — Стрелять! — крикнул Какаши сорвавшимся голосом и почти сразу зажмурился. Больше ждать было нельзя, бунт и без того чрезмерно затягивался. Едва раздалась команда, первый ряд бунтующих солдат неосознанно отступил на несколько шагов назад, прикрывая лица руками. — Какаши, что ты делаешь?! Какаши! — крики Обито никто на улице не слышал. Он яростно бил в окно, едва не разбив стекло, и чувствовал холодное дыхание графа за спиной. Тот лишь молча наблюдал. Обито видел все, каждую деталь того мятежа. За мгновение до того, как огонь рванул из дул пистолей, несколько человек из гражданских рвануло вперед. Кто-то кинулся первым, а за ним и другие — то были молодые студенты, всеми силами поддерживающие этот мелкий мятеж гвардейцев. За одно мгновение они приняли попытку встать перед колонной солдат, чтобы остановить стрельбу. Не станут гвардейцы стрелять в гражданских. Некоторые из отряда Какаши, те, что замешкались, в действительности успели опустить оружие. Однако несколько пуль все же разрезало воздух. Рин была одной из тех, кто с самого начала восстания стоял вблизи бунтовщиков. Ей уже давно рассказывали о новых порядках в гвардии, о том, как жестки стали офицеры и как обесценили все боевые заслуги гвардейских полков. Всегда близкая к прогрессивной мысли, она не могла остаться в стороне. До последнего момента Рин верила, что все можно решить мирным восстанием, что Императрица подпустит к себе бунтовщиков и выслушает их манифест. Она силилась докричаться до Какаши сквозь толпу, однако в бесконечной массе сливавшихся друг в друга голосов это оказалось практически невозможно. Поэтому Рин приняла последнее решение, чтобы остановить лучшего друга от убийства товарищей и предательства мечты Обито — она метнулась к нему, едва раздался приказ стрелять. Какаши слишком быстро спустил курок, и лишь в последнюю секунду попытался отвернуть пистолет в воздух, однако это оказалось бесполезно. Еще несколько человек рядом упало в растоптанный снег. Следы солдатской обуви окрасились кровью, и Какаши не слышал уже ничего подле себя. Он трясущимися руками отбросил в ноги пистолет, метнулся к Рин и, споткнувшись, упал на колени совсем рядом с ней. Над головой раздавались удары орудий, крики и топот, кто-то из бунтовщиков падал на землю, остальные в панике бежали. Восстание было подавлено. Не чувствуя собственных пальцев, Какаши все еще не верил в произошедшее, приподнимал Рин за плечи, кутал ее и ни на мгновение не пускал от себя. В тот день он впервые по-настоящему ощутил кровь на своих руках, потому что убил не вражеского солдата, стрелял не издалека или с засады; он выстрелил в упор и навсегда убил последнее и самое дорогое, что у него было. После этого Какаши навсегда отказался от любого кровопролития. Потеряла смысл служба, он возненавидел свой генеральский чин и чувствовал, как растет в нем презрение ко всякому вольнодумию, от которого случается одно лишь разрушение. Для Обито тоже все потеряло смысл. Лишь на небе за окном все так же мрачно сиял почерневший диск солнца. На его глазах лучший друг застрелил любимую девушку, застрелил из-за какого-то приказа, глупого слова, отданного сверху. Теперь только он наконец понял, как сильно изменился мир вокруг и как жестока на самом деле реальность. Однажды ему выпал шанс получить новую жизнь, Обито выживал только мыслями о Рин, а с этой минуты и новая жизнь потеряла всякий смысл. Он пытался не плакать при Мадаре, однако крик вырывался сам по себе. Хотелось разрушить все вокруг от бессилия. Выбить стекло, сбежать, отомстить, что угодно, только чтобы она вернулась. — Ты не отправлял им мои письма, верно? — сухо спросил Обито, сидя на полу у кровати. Голос его охрип. — Верно. — Значит, у тебя есть на меня другой план, — все так же безучастно констатировал он, — что ж, значит, мы переменим этот прогнивший мир, Мадара. Я не вернусь к той жизни, потому что нет ее теперь. Обито Учиха умер под Аустерлицем. — Я сделаю все, чтобы для общественности это было правдой, — после этих слов Мадара вышел из комнаты, чтобы скрыть самодовольную улыбку. Он знал о готовящемся мятеже и точно предположил, как на него ответит Цунаде. Однако даже предугадать не мог, что дела построятся для него настолько удачно — теперь они были совершенно точно готовы к тому, чтобы начать новую, скрытую от всеобщих глаз, жизнь. Обито отыскал смысл в другом: пока будет жить мечта Рин, то и для него останется место в этом мире. Если Рин умерла за перемены, значит они непременно должны состояться. И не важно теперь, какой ценой. Его грела мысль о мести Императрице и всем ее псам. Тем временем жизнь снаружи тоже продолжалась: Рин похоронили рядом с возлюбленным, в могиле которого лежало изуродованное тело неизвестного никому солдата, по которому невозможно было установить личность. Конечно, похоронами Обито распоряжался Мадара. Как и молчанием двух стариков-фельдшеров, посещавших его дом прошедшие две недели. Еще несколько времени провел Обито в той своей комнате. Боль, гнетущая его теперь, казалась куда страшнее боли физической, которая отступала со временем. Та новая боль не исчезала, а лишь усиливалась с каждым днем, помноженная на растущую в нем ненависть. Тогда Обито начал писать первые свои стихи, и искусство слова стало для него способом оживить и материализовать собственное страдание. Врожденный дар красноречия обратился в плывучие поэтичные слоги, в которых уже тогда можно было обнаружить сильное оружие, способное обличить, ранить и растоптать в грязь. — Добрый вечер, вы занимаетесь изготовлением марионеток? — Мадара первым прошел в маленькую мастерскую, нагнувшись, чтобы не задеть головой невысокий дверной проем. — Верно, — безучастным взглядом ремесленник обвел очередных гостей. Вслед за графом в комнату прошел Обито, с недоверием оглядываясь по сторонам. Это место ему сразу не понравилось: ужасно душное, насквозь пропахшее тяжелым смолистым запахом с примесью каких-то душистых трав. — Нас интересует весьма странный заказ, не поймите неправильно, — вежливо проговорил Мадара, — сможете ли вы изготовить протез вместо правой руки вот этого господина? Желательно сделать так, чтобы все выглядело как можно более натурально. — Никогда не занимался подобным, — мужчина поднялся из-за стола и подошел к Обито, без стеснения рассматривая его лицо и тело, спрятанное за широкой черной тальмой, — не могли бы вы продемонстрировать? Под этой одеждой ничего толком не видно. Обито молча расстегнул полы тальмы. Взгляд ремесленника ему не нравился, казалось, словно тот смотрит не на человека, а на подопытную мышь или очередную куклу, с которой предстоит еще множество работы. — Ничего не могу обещать, — наконец вынес вердикт мастер, — это вас так на войне контузило? Впрочем, без разницы. — он вновь поднял взгляд на графа, — Можем сделать механизированную руку марионетки в натуральную величину. Если юноша не полный идиот, спустя время научится обращаться с ней как с родной. Однако ничего обещать не могу. — Постарайтесь уложиться в крайние сроки, время нас не ждет. Мы заплатим, сколько потребуется. — Как выйдет. Насчет цены можете не беспокоиться — тридцати серебряных будет достаточно. А вы, господин, не побрезгуйте остаться здесь еще на пару часов. Снимем мерки. Как к вам обращаться? — Уч… Тоби. Можно просто Тоби. — кивнул ему Обито. — Значит, Учиха, — лениво протянул мужчина, вновь оборачиваясь к столу в поисках инструмента, — мое имя Сасори. — Как вы?.. — По вам видно, что вы Учиха. Не обижайтесь, я лишь предположил, и, как видите, попал верно. Граф Учиха, — Сасори обратился к Мадаре, — вы можете быть нас оставить. Нам еще долго предстоит работать. Сроки я сообщу вашему другу. Когда Мадара покинул мастерскую, нехотя оставив Обито наедине с мастером, разговор неспешно, однако все же продолжился. Совершенно случайным образом Мадара узнал об этом ремесленнике и о его работе, о марионетках, которых тот изготовлял на заказ для некоторых богатых особ. Впрочем, имя у него было не известное в широких кругах, поэтому обратиться решили к тому мастеру, который, скорее всего, работу выполнит без лишних вопросов. — Если хотите скрывать лицо, вам бы следовало носить маску, — иронично усмехнулся Сасори. — С чего вы взяли, что я хочу скрывать лицо? — Отчего-то же скрываете свое имя. Можете не беспокоиться, я не буду болтать лишним людям о вашем заказе, это не в моих интересах. В некоторой мере я понимаю, что порой требуется скрыться от кого-нибудь на долгое время. Это бывает весьма сложно, особенно с приметным лицом. — Вы скрываетесь от кого-то? — усмехнулся Обито. — Уже нет, точнее не совсем. В отличие от вас, мой срок этой игры в прятки окончен, и, кажется, меня уже не ищут. — Что же, полиция закрыла ваше дело? — разговор складывался, несмотря на внешнее недоверие обеих сторон. Обито начинал чувствовать в этом человеке что-то близкое к той тьме, что преследовала его последние дни. — О, поверьте, бывают и похуже полиции. Фу, как неумело вам ампутировали руку. Ударьте этого врача при первой же встрече. На удивление спустя время они довольно хорошо сошлись. Два человека, искусство которых рождено болью, почти сразу в разговоре определили то общую нить, которая имелась в их совершенно непохожих судьбах. Обито остался в мастерской до утра, много работы было проведено над тем, чтобы создать схему механического протеза, который по всем меркам соответствовал бы заказчику. Уже тогда в Сасори определился тот непомерный огонь тьмы, который требовался бы будущему кругу. Хитрый лицемер, со своими загадками и тайнами, при том весьма проницательный, имеющий пред собой большую перспективу и личный мотив для борьбы с нынешним порядком дел — Обито почти сразу отрекомендовал его Мадаре. Как только протез был полностью готов, а его хозяин обучился с ним справляться, Мадара предложил ему отправиться на несколько лет на службу в дальние войска. Туда, где его совершенно точно никто бы не узнал. Требовалось обождать несколько лет, спрятаться на самое дно, чтобы собрать нужный круг надежных людей, продумать план и политику, и, в конце концов, разработать каждую деталь будущего переворота. Обито согласился, ему ужасно хотелось обучиться владению новой рукой в боевом искусстве, и место было выбрано для того весьма интересное — на несколько лет Обито отправился за Дон под видом солдата из столицы, прибывшего для службы в казачьих регулярных войсках. Благодаря хорошим связям Мадары эта задумка была проведена успешно. Во время службы Обито наконец в полной мере раскрыл свое умение писать обличительные стишки и заметки. Загадочная природа юга, местами сказочная и опьяняющая непритязательный взгляд столичного дворянина, несколько оправила его душевное и физическое состояние. Под конец службы была начата пьеса в стихах, вдохновлённая загадочным рассказом ремесленника, который лишь обрывками фраз и пустым взглядом мог поведать о том мраке, что заключен в его душе. К слову, Сасори очень даже понравилась пьеса «Тодд», первые стихи и задумка которой была выслана ему письмом еще из-за Дона. Однако и те не обошлись без его придирчивых поправок. Тем временем Мадара все больше проникал в скрытые от всеобщих глаз круги общества. Как оказалось, в действительности поблизости находилось множество людей, скрывающих под собой разного рода мотивы и тайны, способности и связи, благодаря которым можно было бы добиться невозможного результата, основываясь лишь на общей работе небольшого собрания, объединенного одной целью. В них требовалось лишь определить ту тьму, которая составила бы собой неистовую силу будущего очага революции. Он познакомился с дворянином, приходившимся дальним родственником княгине Узумаки, однако в послевоенное время отрекшемся от своей фамилии. С самого начала в Нагато было нетрудно распознать вольнодумный настрой и жесткий нрав, благодаря которому он не остановился бы ни перед чем на пути к новому миру. Связи в Англии тоже пришлись графу весьма кстати — одна из его поездок в Лондон подарила знакомство с весьма интересным английским герцогом, местами излишне развязным, однако способным стать хорошим интервентом. С Кисаме состоялся договор о том, что через два года он посетит столицу, после чего и поспособствует развитию революционных настроений в стране. С министром финансов у Мадары давно обстоял весьма деловой разговор — граф знал, что о смене власти Какузу заботится мало, однако вопросом личного материального состояния никогда не пренебрегает, а потому и интерес его можно заполучить довольно очевидным путем. Впрочем, совсем скоро к кругу присоединился и один из крепостных министра, обладающий непритязательными желаниями и не скованный никакими нравственными устоями. За полтора года до первых открытых действий близкая приятельница Нагато, приведенная им в круг, добровольно приблизилась к Императрице и совсем скоро стала одной из ее любимейших фрейлин благодаря своему умению слушать и вовремя говорить нужные вещи. Многие секреты из личной жизни Цунаде были выведаны благодаря Конан, что впоследствии легло в основу некоторых обличительных статей о жизни за стенами дворца. Совсем не похожих друг на друга людей, связанных единой тьмой, объединила вокруг себя безумная, безрассудная идея, ожившая благодаря чувству и ради чувства. — Одним выступлением поднимем занавес революции, — Мадара торжественно поднял бокал на первом собрании тайного общества, — Союз Кровавой Луны, господа! Положим свои жизни и сердца на пути к свободе!

***

В последнее мгновение Какаши заметил, как блеснула капсула в руках Обито. Он в два шага подбежал к нему, вцепился в испачканную кровью ладонь, однако все это оказалось напрасно. Оставалось лишь раскусить яд, и уже через две минуты наконец наступил бы долгожданный покой. — Что ты сделал? — ошарашенным взглядом гвардеец рассматривал торжествующее лицо старого друга. В последний раз на губах Обито проскочила вымученная улыбка. За спиной Какаши тихо стоял князь. — Не стоит пытаться бороться с теми, кому нечего терять. Хотелось бы еще как-нибудь посидеть с тобой, Какаши, на нашем месте и с нашими глупыми детскими разговорами о переменах. Впрочем, все еще переменится, хоть и меня уже не будет здесь. Не знаю, стоит ли мне просить прощения. По совести, конечно, стоит, но, знаешь, я никогда ни в чем не признавал своей вины, — его взгляд озарился теплом старых воспоминаний, однако на одно лишь мгновение. — Обито, прости меня. Я виноват в смерти Рин, и теперь я виноват. — Мы оба натворили дел. Возможно, все же в чем-то я был и не прав, но теперь уж поздно рассуждать. Удивительное дело, Какаши, мы не боялись умирать в бою, наш человек столь бесстрашен, но так боится сказать слово в пользу справедливости. — Ты умирать собрался? — не выдержал, наконец, Наруто, — Что же теперь?.. Эй, не смей умирать, ведь даже в тебе есть надежда, хоть ты и такой пропащий. Однако Обито уже раскусил яд. Нижняя челюсть его постепенно немела, а на слова оставалось не более двух минут. — Князья выросли достойнее нас, верно? Словно генерал Минато устами этого юноши говорит. Впрочем, времени уж нет совсем. Я тебе вот что скажу, тебе-то жить еще здесь: ты идиот полнейший, друг мой. Но если дама твоя спасется, считай это вторым шансом и не проиграй его. Мне отчего-то больно. Забери мою Камуи себе. Она сильная, а тебе не помешает хорошая напарница. Да и за ней нужен присмотр. — Заберу, присмотрю. — Какаши не выпускал его руки. Много смешанных чувств он таил в себе, однако в этот раз проводить друга решил достойно. В последнюю минуту в этих едва узнаваемых чертах Обито показался тот самый человек, который когда-то ценой своей жизни отважился повести отряд в бой. Возможно, в предсмертную минуту что-то в нем действительно переменилось в последний раз, и оттого ему было больно. От мысли, что эти перемены ни к чему, и для него все уже кончено. — Обито, — резко произнес гвардеец, — ответь в последний раз мне, прошу тебя. Кто составляет оппозицию? Как их найти? — Все мы разные, — усмехнулся Обито, — но все одной породы. Взгляд застыл в одно мгновение и стал стеклянным. Какаши аккуратно закрыл его глаза. Прекрасная, словно цветок, она стояла перед ним с букетом белых камелий в руках и улыбалась такой теплой и светлой улыбкой, что и на душе отчего-то вновь стало очень спокойно. Так спокойно, как не было никогда в последние годы, полные сует и мучений. — Пойдем, Обито, — Рин первая подошла к нему. Юноша растерянно оглядывал собственные руки, словно видел их впервые. Он коснулся своего лица — кожа была мягкая и гладкая, как будто никогда не была обезображена шрамами. Перед глазами не было ничего, кроме яркого света и ее родной, теплой улыбки. — Куда? — Я ждала тебя здесь, а теперь мы можем идти, — весело рассмеялась на него Рин, словно ответ был слишком очевиден, — пойдем в новый мир. — Я так скучал по тебе, Рин. — он улыбнулся и подхватил ее руку в свою.

***

Кутаясь от жуткого мороза в полах длинной шинели, статс-секретарь столичной канцелярии по своему обыкновению покинул рабочее место в седьмом часу, когда тоненькие улицы уже освещались холодным светом фонарей. Низенький лысоватый мужчина подошел к месту, где стояли извозчики. Один из них — самый молодой и одетый несколько странно, словно он и не должен был быть здесь, среди остальных повозок, быстро разглядел в нем статс-секретаря и первым вызвался отвезти мужчину за довольно низкую плату. — Присаживайтесь, — с деланной вежливостью указал ему юноша, а сам резво запрыгнул на широкий деревянный ящик, подхватив в руки поводья. Лица извозчика мужчина не рассмотрел, тот словно специально укрывал глаза за невысокой шляпой и по самый нос кутался в темный шарф, прячась от холода. Костюм его был скрыт за стареньким потрёпанным плащом совсем не по погоде, а волосы упрятаны за шляпой, которая, казалось, приходилась совсем не по размеру юноше. Секретарь назвал адрес, и повозка мигом двинулась с места, на пути рассекая вечерний морозный воздух. Что-то в этом человеке смутило мужчину, однако он все же деловито промолчал, списывая неумелое управление поводьями на юные годы. Повозка проследовала вдоль проспекта, свернула на большую улицу, после чего неожиданно остановилась. Неподалеку были слышны разговоры прохожих на тротуарах и на мосту, раскинувшемся неподалеку от места остановки. Перед повозкой открывалась небольшая улица, на которой в столь поздний час всеми своими прелестями разливалась вечерняя дворянская жизнь. Куда-то шли люди, еще не закрылись торговые лавки, навстречу неслись повозки и экипажи, набитые веселящимися молодыми людьми, в огнях многих домов еще горел свет, совершались вечерние приемы. — Почему остановились? — недовольно произнес секретарь. Помолчав немного, юноша, не оборачиваясь, странным голосом произнес: — Господин, могу я поинтересоваться-с? — его тон был совсем не похож на прежний, мужчина заметно напрягся и ничего не отвечал, — Как вы относитесь к искусству, хм? Не успел секретарь понять вопроса, как в руках извозчика черкнула спичка. Он резко соскочил со своего места, за одно мгновение нащупал в крышке ящика, на котором сидел всю дорогу, тонкий фитиль. Как оказалось, в том ящике был порох. Слабый взрыв прогремел посредине оживленной улицы, всюду началась суматоха, люди в панике разбегались в разные стороны. Секретарь успел выскочить из повозки за секунду до взрыва, а потому отделался лишь немалым испугом. Однако, судя по масштабам происшествия, весь этот резонанс изначально был организован для очередного потрясения мирной столичной жизни, коих за последнее время происходило непозволительное множество. На одно мгновение огненные искры взметнулись в дремлющее спокойствие ночного города, подгоревшие доски разлетелись по дороге, кучера в суматохе разворачивали лошадей. От такого выступления всем было страшно, бунтовщики словно кричали: «Мы здесь, среди вас и уже готовы к взрыву». Загадочный кучер за одно мгновение скрылся в суете. Пробежав несколько улиц, он на ходу сбросил с себя плащ, мелькнул в промежутках тесно выстроенных домов и снял с головы ужасно неудобную шляпу. Золотистые волосы раскинулись по плечам, а здесь, за углом, ждала уже другая повозка, с заготовленной в ней дорогой дворянской шинелью и глухонемым кучером, не задающим лишних вопросов. Безумное, утопающее в страстях и ужасе, создавалось новое искусство. Искусство, которое будоражит и потрясает народные массы, вздымается в воздух на одно мгновение и оставляет после себя неизгладимый след не только в погромленных улицах, но и в умах людей.

***

Тем временем совершенно особенным миром, отвратительным и неприступным для высокого сословия, существовали столичные кабаки, где собирались компании опустившегося сброда или работящих пьяниц, нашедших себе место для отведения души в суете рабочих дней, бесконечно тянущихся и убивающих в непосильном труде всякое мечтание и желание жить. К вечеру здесь наступала своя жизнь, за маской веселья и праздности скрывающая под собой мрак и безысходность. Где-то в углу пропахшего спиртом и табаком зала играл старый баянист, под множеством ног в потрепанных ботинках скрипели старые половицы, отовсюду звучали пьяные крики и притворный смех женщин, в чьих глазах уже давно не было ни капли былой надежды, одно лишь бессмысленное существование. Пропащие люди, доверчивые крестьяне и бедные горожане, в чьих жизнях не было ничего, кроме беспросветной безнадеги и злобы ко всему внешнему миру, становились идеальными слушателями. Слушателями новых идей. За самую низкую плату они готовы были делать многое, даже отказываться от прежних своих принципов. Им и незнакомы были вовсе нравственные установки, потому что мораль погибает в самых низах, в кабаках и подпольях большого шумного города, который в своей кипучей суете и не замечает того, что скрыто в подвалах доходных домов. — Слушайте, слушайте и ищите искупления, люди! — громкие речи ядовитыми сетями проникали в умы народа, одни слушатели передавали их другим, а те третьим, и после того медленно, но верно распространялись в низах слухи о новом пророке, человеке, обещающем перемены, которых все так ждали, а потому и любили слушать сладкие речи и верить им, — Я отказался от своего имени, от дворянского чина, чтобы быть ближе к вам, к народу, ведь именно народ правит страной, а наш народ — и есть страна! Мы станем сильнее власти, слушайте, мы должны бороться, подняться с низов, изорвать эту пронизанную праздностью и бесчестием землю, где правят одни, пока прислуживают другие. Где царит рабство и бесправие, разве это не наша земля? — А нашему брату ты чево обещаешь? — С каким таким бесправием бороться, если и отцы наши служили на барскую милость, и деды служили, так и нам прислуживать. — Прислушайтесь к новой власти, разве не хотите вы свободы? Не хотите освобождения от помещичьего гнета? — красиво одетый мужчина стоял среди толпы. Несмотря на редкие возражения, многие слушали его гармонично и громко сложенные слова, очаровывались умением говорить. Даже хозяйка трактира, женщина уважаемого возраста и весьма грубая по своей манере, была восхищена неизвестным оратором. Уже не первый день продвигал он здесь свои идеи, пока хозяйка предусмотрительно упрятывала эти события от полиции и жандармов. Она была по-настоящему очарована галантным красноволосым мужчиной, в кругах местных постояльцев звавшим себя «новым пророком», а потому и способствовала распространению его учения среди простого населения. — Пойдете ли вы с нами к борьбе, друзья? Поднимемся же против нынешнего уклада, опрокинем жандармский гнет! — Да! — Хорош барин, с нами на стороне. — Любую собаку бешеную, даже царскую, метлой в сени можно загнать да прибить к черту! — басистым смехом рассмеялся один из рабочих. — Верно! — захохотали остальные. Постепенно все больше простых людей вставало на сторону загадочного пророка — барского сына, отказавшегося от своей фамилии. Люди верили ему. Нагато всегда умел красноречиво говорить, когда того требовало положение. А потому и завоевал признательность низших слоев столицы. Он, как и остальные члены тайного круга, работал частью одного большого плана, и часть его состояла в простом населении. В дни нынешней власти и относительного спокойствия (в сравнении с переменами грядущими), они, люди, составляющие истинный фундамент, пребывали в забытом, спящем состоянии. Словно в страшном сне они жили свои ненужные никому жизни. Однако Нагато пробудил в них то, чего зачастую не замечает в себе простой человек — чрезвычайную взрывную силу, которая, в условиях толпы и контролируемой массы, должна была стать крепкой опорой для новой власти. А масса эта становилась невероятно велика, крестьяне рассказывали друг другу новые идеи и пересказывали громкие речи своим простым понятным языком. Они все еще боялись восстать и, конечно, сами по себе бы никогда того не смогли, однако им оставалось ждать недолго — ждать движущую силу восстания, которая поведет их за собой. Первые шаги смуты были уже устроены. Дворяне, всю жизнь прожившие вдали от этого темного, бедного мира, даже придумать себе не могли, какие волнения и резонансы может совершить необразованный народ. При должном управлении большие массы могли сдавить кого угодно. Нагато придумал еще одну хитрую затею: прозябшим на улицах беднякам, которым было совершенно нечего терять и не о чем беспокоиться, он покупал еду и выпивку, а затем речами дарил им новую надежду. Вселял веру в победу революции и скорые перемены. Оттого и появились особенные экземпляры среди всего этого маленького общества, которые, по наитию своего пророка, сеяли по столице беспорядки, чтобы тем самым сбить со следа ненавистных им жандармов. Иные, самые отчаянные и преданные, приходили в разные отделения полиции и сдавались под видом революционеров и участников тайного общества. Все эти «революционеры» говорили совершенно разные показания, а потому и доносам жандармы теперь верить не могли. Даже на случай предательства или шпионажа, никто не знал настоящего имени «пророка», знали лишь общие факты и верили ему, так как то, что он говорил до этого, всегда непременно сбывалось. Сказал однажды о том, что чрез два дня случится взрыв на такой-то конкретной улице. И действительно случился. То был не первый подобного рода случай, а потому и восхищались, и верили ему набожные и впечатлительные люди. В рассказах друг другу возносили едва ли не до Бога нового мира, многие даже приукрашивали и рассказывали о таких чудесах, которых в реальности-то и не было. После новости о поимке первого революционера Императрица была не похожа на себя. Личность Тоби и все события, произошедшие в доме французов были известны лишь узкому кругу лиц — Цунаде приняла решение не разглашать всенародно столь важные сведения о ходе расследования до того момента, пока революционеры не будут полностью рассекречены. Выворачивать на публику внутренние дела страны было бы нецелесообразно, ведь таким образом и вольнодумцы смогли бы без труда определить, какой информацией обладает престол, и принять необходимые меры. К тому же наше общество имеет замечательное свойство любую новость искажать до неузнаваемых масштабов, передавая ее из уст в уста и приукрашивая для впечатляющего звучания рассказа. О внезапном появлении Учихи Обито бы извещен лишь тесный круг гимназистов, члены которого стали свидетелями происходящего, доверенные лица дворца и жандармы. К слову, последние тоже находились в глазах остальных людей, посвященных в тайну, в довольно шатком положении. Жандармам окончательно перестали доверять, а именно за то, что во главе всех отделов тайной полиции стояли Учихи. Настроения против них складывались не лучшим образом. На то влияло и подозрительное мнение Императрицы, и последние слова задержанного литератора, которые каждый трактовал в своем ключе. — «Все мы разные, но все одной породы», — в очередной раз вслух повторила их Цунаде, — что это значит? — Позвольте предположить, что, быть может, он подразумевал под этим свой род. Не просто так ведь Учиха Обито скрывал все эти годы свою личность. Он даже и от нас скрывал. Не хотел, чтобы кто-то знал, что тайным кругом двигают они — те, кто так близок к вам. — со дня открытия тайны Конан не отходила от Цунаде. Фрейлина быстро рассудила, что сейчас, в столь опасное для Союза время, требуется перенаправить удар гнева в противоположную сторону и раздавить им непосредственных врагов оппозиции. В некоторой мере раскрытие Обито приходилось им даже на руку при том раскладе, если извлекать из него правильную выгоду. Конечно, взрывной волной могло задеть и Мадару, однако он был достаточно умен, чтобы вовремя отпрыгнуть, зная всю тактику своих товарищей, в то время как остальные жандармы остались бы раздавлены ударом всеобщих подозрений и насмешек. Именно Учиха оказался революционером. Мрачная, испачканная чужой кровью и бесконечной враждой история этого рода сама по себе наталкивала на мысли о том, что гордые немцы непременно затаили древнюю обиду на нынешнюю императорскую династию. Устало потирая виски, Цунаде прошла от окна к высокой постели и села на самый край. Все эти дворцовые интриги ужасно изматывали ее. Дело шло к полуночи, однако о сне не шло и речи — много раздумий истязало ее тогда. Давеча поступил отчет о допросе актеров театра, каждый из которых уверенно заявил, что человека под именем Обито никогда не знал и не знает, а Тоби работал с труппой лишь в качестве литератора и части актерского состава, никаких дел и даже больших разговоров с ними не имел, всегда сторонился остальных и платил за то, чтобы пьеса была поставлена. Оно и было ясно — сама по себе история Тодда сразу показалась многим довольно вольнодумной и кричащей, а потому и сходился с показаниями актеров тот факт, что революционер заплатил за постановку этой пьесы, к тому же еще принял в ней непосредственное участие. Однако Учихи всю жизнь, сколько Императрица себя знала, были верными друзьями ее отца и всегда беспрекословно служили короне. Все это мешалось в голове. Любой мог лгать, каждый лгал прямо в лицо, и никогда не определишь наверняка, не хочет ли часом человек, стоящий пред тобой, воткнуть нож в спину. Мадара и Фугаку всегда крутились близ дворца и по своей скрытной натуре вполне могли утаивать истинные семейные секреты и личные мотивы. Более всего, они столько лет прятали в доме «погибшего» графа Учиху. Лицо Цунаде скрывалось за полупрозрачной сеточкой балдахина. В задумчивости она направила взгляд куда-то перед собой и не замечала даже, что истинный проводник тайного общества стоит прямо перед ней. Конан знала множество дворцовых интриг, ей были известны все здешние тайные лестницы и переходы — одним словом, каждая мелкая деталь дворца, которая в грядущую ночь восстания проведет революционеров прямо к покоям Императрицы, чтобы навсегда свергнуть династию без лишнего шума. Но сейчас фрейлина стояла пред ней, сверкая чистым и нежным взглядом и выпрямившись всем своим тонким станом, вежливо улыбалась Императрице красивыми изгибами губ. Цунаде любила эту улыбку, а потому и видела в ней только искреннюю преданность. — Вы собираетесь ко сну, Ваше Высочество? — тихо поинтересовалась девушка после минутного молчания. Одной лишь ей был дозволен проход в личные покои Императрицы, и только Конан видела ее такой: настоящей и растерянной, далекой от блеска пышных платьев и бриллиантов, со струящимися по плечам волосами, медовыми в огнях догорающих свечей. Еще полминуты Цунаде молча глядела на нее, словно о чем-то задумавшись, пальцами перебирала атласную юбку домашнего платья, под которым виднелся лишь хлопковый нательный сарафанчик. — Подойди, — приказала Императрица в той же задумчивости. Когда фрейлина приблизилась, Цунаде молча взяла ее бледные руки и потянула вниз, чтобы та опустилась на уровень ее глаз. Она окутывала ладонями лицо Конан, окаймленное спадающими у висков закрученными прядями темных волос, и глядела с какой-то невыразимой печалью. Что-то ужасно тревожило Императрицу, однако она не желала признавать эту мысль даже для самой себя. Темно-синяя юбка с небольшим шлейфом растекалась по ковру, в полумраке дворцовых покоев поблескивая золотой вышивкой на подоле. — Ответь мне, mon ami, почему же так ненавидят меня бунтовщики? Я избавила людей от войны, дала им достаток, преобразовала уровень жизни, науку, культуру, так за что же они убивают мир в стране? Столь сложно дается нашим людям мир. — Мне не знать, Ваше Величество, — спокойно отвечала Конан. Она аккуратно коснулась ее ладони на своей щеке. — Так жаль вас, — печально улыбнулась Императрица, — мне жаль, что ваша труппа оказалась в связи с этим человеком. — Жандармы теперь не отпустят нас, — протянула Конан, — а мы лишь хотели играть и создавать искусство, оттого и связались с ним. Цунаде наклонилась ближе к ее лицу и полушепотом проговорила, будто боялась, что их кто-то подслушивает: — Я верю тебе. Ты бы не позволила убийств невинных людей, Конан, во всем дворце, прогнившем от слухов и интриг, я верю только тебе. — ее взгляд на мгновение вспыхнул янтарным огнем. — Я буду всегда подле вас, Ваше Высочество, — фрейлина не отстранялась. Она вторила этому пламени в глазах Императрицы, чем еще увереннее достигала тонких струн ее души. Конан всегда была подле и за несколько лет службы стала одним из самых нежных друзей Ее Высочества, ведь одной лишь ей был дозволен вход в личные покои.

***

— Сасори, ты слышал о новостях? — князь одним из последних пролетел в комнату собраний, на ходу скидывая с себя меховую шинель. К моменту его прихода в тайном кругу уже полным ходом разворачивались самые разнообразные разговоры. Некоторые члены Союза крутились вокруг лакированного стола, на темной глади которого мутноватыми пятнами отражались их лица, переплетенные с огнями тусклых свеч. Сасори развязно сидел со скрещенными на груди руками, откинувшись на спинку стула и одной ногой опираясь о столешницу. В дальнем углу комнаты, близ грузного застекленного шкафа, в котором содержалось вино, о чем-то между собой беседовали Мадара и Орочимару, в одной руке графа плескался в бокале алый напиток. Какузу о чем-то говорил с Конан, которая сидела напротив него за столом. Одетый в плотно прилегающий к телу строгий фрак с мелкими золотыми пуговицами на рукавах, трещавшими от напора ткани, министр финансов навис над огромным листом с чертежами, по которому Конан тонкими пальцами в атласных перчатках вычерчивала незамысловатые дорожки. С лицом, полным недовольства, близ бумаг сидел Хидан, одной рукой лениво подпирая подбородок, а другой придерживая над «планом» канделябр так, чтобы тусклый свет огней в достаточной мере освещал все линии чертежей. Света в комнатке в действительности было мало. За маленькими окнами, завешенными черным тюлем, утопал в ночной синеве закрытый со всех сторон узкий дворик. Много света здесь было не положено, лишь несколько канделябров; конечно, редкий прохожий этих окраин едва ли мог заподозрить, что за обледеневшими стеклами ветхого доходного дома творится что-нибудь эдакое, однако лишняя осторожность была всегда кстати. Судя по всему, своим положением Хидан был весьма недоволен, а потому не упускал возможности вслух возмутиться, подкрепляя каждое слово крепким незамысловатым выражением народной речи, которое он использовал за место знаков препинания. Какузу лишь недовольно махал рукой в сторону мужчины, пару раз ударил его по голове, но без особой силы, и явно демонстрировал свою занятость делом. — Что, уже устроил шум в городе? — кинул Дейдаре Нагато. — В центре огни и паника, как и обещано, — проскочил мимо него князь. Он привычным жестом отодвинул несколько стульев на ходу, придвинулся к своему всегдашнему месту подле мастера и вновь повторил прежний вопрос, — Сасори, ты слышал?.. — О чем? — скучающе протянул ремесленник, словно его оторвали от невероятно важной заботы. Минутой ранее он был погружен в ворох странных мыслей, из которого вылезал с глубочайшим недовольством. — Тоби поймали, он принял капсулу. — Мне известно об этом давно, — буднично произнес Сасори, ни на мгновение не изменив своего прежнего безынициативного взгляда, — всю трупу вызывали к допросу, хороший спектакль нам отыграть пришлось, чтобы перевести стрелки. — Тебе все равно, хм? — вспыхнул князь. Его вдруг взбесило это спокойствие, — Вы же были приятелями, столько лет… Сасори несколько раз качнулся на стуле и ядовито усмехнулся: — И что же? Я даже завидую ему — помер быстро и красиво, для великой идеи помер. В одном молодец — на практике испытал, что капсулы-то в действительности работают быстро и без излишнего затруднения. А нам тут из-за его глупости пришлось спектакль ставить пред жандармами. Некоторым, вон, даже пред Императрицей, — он кивнул в сторону Конан, — Какого это, милая, devant les riches sur les genoux de ramper? — (фр. — Перед богатой особой на коленках ползать?) Сасори внезапно рассмеялся от какой-то своей мысли, — Ясное дело теперь, как Цунаде его к себе подпустила, а я-то все думал! Все они там одинаковые, значит. — Sasori! — метнула на него взгляд девушка, уже порядком пожалевшая, что рассказала всему кругу о том, как ей удалось заполучить доверие Императрицы, — Arrête tes bêtises! (фр. — Прекрати свои глупости!) Прекращая всякие последующие обращения в свой адрес, Конан вскинула пред собой руку как бы в знак того, чтобы более ее не отвлекали от занятия. Какузу карандашом что-то вычерчивал на бумаге и рисовал какие-то цифры, никому, кроме знатоков дворца, неизвестные. Мадара и Орочимару деловито разговаривали о чем-то в стороне. Граф стоял, опершись о дверцу шкафа, второй рукой спокойно перебирал в пальцах четки с маленькими красными камнями и не особенно обращал внимание на происходящее среди остальных. Орочимару тоже проигнорировал разговоры, хотя и слышал каждое слово, но сделал вид, словно ужасно занят беседой. Теперь он считал себя обязанным собирать информацию и не распускаться на лишние стычки. Обстановка в игре становилась все более сумасшедшая и не поддавалась уже никакому контролю, а потому министр перешел к самой опасной и действенной своей тактике: он змеей крался меж двух огней, старался не отходить от дворца, но при том сохранял и свое положение в Союзе. Оставалось лишь ждать развязки, чтобы в последний момент остаться подле выигрышной стороны. Одно лишь не нравилось ему в нынешнем обстоятельстве. Ладно бы Сасори тихо мирился со своей судьбой без излишних вывертов. Министр именно это и предполагал. Однако все оказалось куда серьезнее — этот человек хорошо знал, как сбить с ног Орочимару, а потому и натравил князей в нужном направлении, благодаря чему в последнее мгновение Саске окончательно ускользнул из рук. Любое лишние движение могло быть смертельно опасным — с одной стороны поджидал Итачи, готовый голыми руками задушить любого в случае раскрытия истинных планов на его брата. А с другой стороны не давал двинуться Сасори, еще более непредсказуемый противник, ведь этим безумным человеком двигал далеко не холодный расчет. В истинной сущности им двигало необузданное желание мести; животный садизм, однажды посеянный в разбитом ребенке, приносил свои ядовитые плоды. Декабрь в этом году свирепел. Он прибыл яростно, скоро и с самого первого дня своего накрыл старенькие крыши столичных домов густой и непроглядной шубой лютых морозов. К вечеру вновь за окном бушевал снег, поскрипывало стекло и содрогались от накалов ветра мутные огоньки в комнате. Угловатые узоры льда толстой коркой покрывали окна, и, даже несмотря на затопленную на нижнем этаже печь, неприятный холодок то и дело пробегал по телу с каждым новым порывом колючего ветра на улице и с каждым новым скрипом стекла, неприятно режущим слух. В комнате говорили, но при том было тихо. Говорили меж собой и как-то вполголоса, пока еще не началась общая беседа. Строили какие-то планы серьезными голосами, невесело обсуждали происходивший на улицах города шум, при том старались меньше говорить о произошедшей потере, словно отмалчивались. Каждый в разной степени, но все же ощущал незримый груз, тяготящий теперь еще более это и без того мрачное место. Как-то было тихо. Ни громких споров о судьбе и о человеке, ни возгласов о скорой победе и величии переворота, ни даже глупого смеха не было среди них, и оттого у каждого в голове сложилась ясная идея: закончить наконец это дело и зажить новой, совершенно иной жизнью в отдельности друг от друга. Ведь связывал их только мрак. Он помогал продвигаться к цели, служил важнейшей точкой опоры и катализатором всего, однако после захвата власти уже ничего не связало бы их, помимо прежних воспоминаний обо всех мерзостях, совершенных во имя величайшего блага. Все-таки слишком разные они, жители Содомы, каждый носит свою маску, и едины эти люди остаются лишь в одном — в грехе, не ищущем искупления. Наконец, Мадара подошел к большому столу и остановился во главе круга. За ним неспешно проследовал Орочимару, заняв место неподалеку от графа. Все прежние разговоры поутихли. — Значит, обстоятельства для нас складываются далеко не лучшим образом, — начал свою речь Мадара, — думаю, все уже поставлены в известность о произошедшем. Вы неплохо отыграли свои роли в отделе и во дворце, господа, благодаря чему свобода все еще на нашей стороне. Но впредь придерживайтесь крайней предосторожности в каждом своем слове и деле. Осталось каких-то две недели до совершения нашего плана. В эти две недели нам требуется оставаться в тени, поэтому я даю вам официальное свое разрешение: утопите Учих. Делайте все, что в ваших силах, чтобы снять с себя всякие подозрения. Обито провалил план, но следует признать, что ушел он достойно и именно так, как полагается уйти каждому из нас. В случае если Учих поставят под строжайший контроль, действовать во дворце вам придется без меня. Однако это самый крайний исход развития событий, я обладаю достаточными средствами и связями в подпольях, чтобы найти для себя оправдание и правдоподобное алиби, кроме того, Конан, ты имеешь наилучшую возможность повлиять на Цунаде и отвести ее глаза от меня. Запомните — протянуть эти две недели, и баста! Переворот состоится! Жандармы — наш главнейший враг, и вы обязаны сделать все, чтобы устранить их. Я дозволяю любой метод, но прежде всего — никакого безрассудства. От этих слов внутри князя все похолодело. Что значит «любой метод»? Обманывать себя Дейдара долго не мог и прекрасно знал, что эти люди методами не брезгуют. Он и сам уже давно стал таким, совершенно испачкался в копоти лицемерия, сам того не замечая. При взгляде на других, на судьбу Обито, было ясно — они обязаны жертвовать всем, каждый из них подписал это соглашение и выставил на кон даже свое сердце. Однако тут и вышла пред князем очевидная и страшная для него мысль: он готов был проиграть собственное сердце, но жизнь графа была слишком высокой ставкой. — Вы же не собираетесь убивать их, хм? — не выдержал князь, — На что ты намекаешь, Мадара?! Это твоя семья. Ощущение, словно все здесь уж забыли о сочувствии, ни семью, ни друзей вам не жалко, на всех плевать. Да разве эти люди могут стать ступенями на пути к цели, такими же, как и все остальные, которые мы преодолеем и забудем о них, хм?! Ведь мы боремся ради свободы, а разве нравственность — не часть великой свободы? — В этой комнате больше вина, чем нравственности, князь, — самодовольно протянул Орочимару, — и даже в вас самих ее уж нет давно, признайте. Взгляните в глаза правде — лишь тьма сможет возглавить великую силу, а в тьме нет деления на мораль и пошлость, нравственное и безнравственное, в тьме все едино, пока она движет отрядом сумасшедших. — Не время спорам! — Мадара ударил ладонью по столу так, что зашатался на нем бокал вина, — Совершим дело, а там уж и будем решать. Не время отступать теперь, все равно уж здесь нет никому хода назад. Посмеете предать общество — сами окажетесь на эшафоте среди нас. А ты, князь, пойми, что в какой-то степени и Орочимару прав. Или желаешь, чтобы смерть Тоби оказалась в небытии, как и остальные жертвы? Клин клином! Говорим о деле… — Сасори, — резко перебил его Хидан, — а на кой черт ты тут валяешься? Шуму в городе нет. Не глядите так, я ж по делу. Али боязно стало ручки марать, затрусил? Ремесленник скривился углами губ, однако сдержался от ответа. Какузу с силой ухватил Хидана за колено под столом, тот замолк и только спустя полминуты вспомнил, что о делах Сасори говорить в присутствии князя запрещено. Впрочем, заметил он верно — уже второй месяц не пестрели сводки газет заголовками о загадочном психе, похищающем людей без разбору. Мадара предчувствовал, что князь может сойти с пути, и потому запретил рассказывать ему всю подноготную тайного круга. Дейдара здесь требовался для количества, шуму и шпионства, не более, а потому о том, что похищения людей тоже совершаются оппозицией, знать ему было совсем ни к чему. В этом знании была лишь опасность как для него самого, так и для всех остальных революционеров. — Не глупи, Хидан, — прошелестел Орочимару, — тут дело ясное. Князьям Узумаки свойственно всякое намерение собою перебить и любой план с ходу сбить своими святыми соображениями. Уж слишком они для того эксцентричные особы и необузданные. С этим бы что-нибудь придумать. — он лукаво блеснул желтыми глазами и в шипящей усмешке его проскользнули въевшиеся с годами, как плесень, похабные нотки. Сасори оттолкнулся на стуле, качнулся в последний раз и резко придвинулся к столу. В отражении мутных огней канделябра пред министром промелькнул яростный взгляд, застывший на одну лишь долю секунды и, словно смешавшись с воздухом, в ответ ему донесся приглушенный шепот: — Даже не думай. Даже не думай, гадюка. — О, друг мой, не переживай столь серьезно, я и словом не обмолвился о том, что нарисовала себе твоя грязная фантазия. — Орочимару театрально вскинул руки в примирительном жесте, — Видишь ли, мне совершенно не нравится такой тип человека, разбить его куда сложнее… — Что ты бормочешь, хм? Быть может, лучше лицо тебе разбить?! — Повремените. И, дорогой князь, поучите своего брата манерам, — глаза Орочимару на мгновение вспыхнули, — не вежливо брать чужое. — А то что? — подскочил со своего место Дейдара. Сасори не усмирял его. — Мало ли, что. — многозначительно улыбнулся министр. Спор прервал Мадара, вновь поднявший тему о скором перевороте, на которую все мигом перевели внимание. Однако внутри князя все еще бушевало неспокойное чувство. Он в действительности перешел дорогу министру, а Наруто — тем более, и эту затаенную обиду Дейдара уже давно ощущал на себе. Его успокаивали лишь предположения о том, что Орочимару не станет мстить безрассудно — это далеко не в его манере. Тем не менее, в его характере проявлялась особенность еще более страшная — умение совершать свою месть холодно и жестоко. Тогда, когда того и не ждешь. Особенно трепетно он относился к своей собственности. А «собственностью» Орочимару называл и людей, потому что в любом человеке не различал ничего более, чем инструмент, созданный лишь для того, чтобы утолить его желания. Неконтролируемый прилив ярости затрепетал перед глазами князя. Он ощутил на собственном плече настойчивую ладонь Сасори, тот с явным напором усаживал его назад. По одному лишь взгляду было ясно — мастер тоже понимает, что происходит, и видит этот страх в глазах напротив. Сасори усмехнулся про себя: «Ошибкой было запугивать князя. Он молча трепетать не станет. Теперь только тебе хуже будет, Орочимару. А я погляжу, куда это приведет». — Это предпоследнее наше собрание. Следующее состоится четырнадцатого декабря ровно в полночь, когда свет луны, излитый кровью наших близких и всех, павших жертвами войны и самодержавия, наполнит столицу и навсегда переменит страну. Встретимся здесь же, я подготовлю оружие. Конан, Какузу, что с планом дворца? — Готов. — отозвалась девушка, указывая рукой на расстеленную посередине стола бумагу, — Какузу отметил места передвижения министров и гвардии. Я чернилами указала все тайные ходы. Один из них соединяет задний вход, который давно не используется, и личные покои Ее Величества, если следовать в обход и перейти некоторые открытые территории, вот так, — она указывала Мадаре какие-то точки в чертежах дворца, — я проведу вас через этот ход. — Прям в царские покои? — оживился Хидан. — Верно. Там за большим книжным шкафом тайная дверь. Она сделана на случай, если Императрице в срочном порядке придется покидать дворец, но сейчас используется, чтобы чрез нее могли пройти тайные гости, о которых не должен знать никто, кроме приближенных. — Да, я слышал об этом ходе, — кивнул Орочимару. — Понял, — продолжил граф, — после того, как соберемся здесь, сядем в повозки и разными путями отправимся на нужные точки. Нагато, что там с твоей сектой? — Лучше, чем могло представиться. Под моим предводительством соберется народное ополчение. Небольшое, однако этого будет достаточно, чтобы занять гвардейцев. — Значит, общий план: Орочимару и Какузу отправляются во дворец первыми. По срочному посланию заранее созовете туда Совет Министров, но так, чтобы Императрице об этом доложить не успели. Орочимару, придумаешь что-нибудь — напишите, мол, объявили войну или что-то в этом роде. Министры соберутся в кабинете. Потребуется немного потянуть время, пока мы доберемся до дворца. Конан проведет нас через ходы в стенах, в середине пути разделимся: Хидана направим в кабинет министров. Запустите его туда вместе с Какузу, Орочимару запрет снаружи дверь, а дальше, в этих четырех стенах, вы двое делаете, что хотите, но чтобы нынешнего состава министров больше не существовало. Они нам не нужны, поднимут лишнюю смуту. Я встречу Орочимару вот здесь, в проходе, и оттуда мы пойдем в покои Императрицы. Конан, ты с нами. Ты — проводник, а потому твоя задача заключается в том, чтобы следить за всеми передвижениями наших. В случае если меня с остальными Учихами арестуют до дня переворота, главное дело остается в руках Орочимару. Если за эти две недели что-то пойдет не по плану, и арестуют его — дело на мне. Однако, Конан, если мы оба окажемся под арестом, тогда тебе придется сделать это самой. Поджав губы, девушка молча кивнула. Прежде ей даже в мыслях жутко было представить эту страшную сцену, все-таки, несмотря ни на что, в определенный момент она начала видеть в Цунаде человека. Такого же простого и настоящего, как и все другие люди. Однако многое в Конан переменилось за несколько лет, проведенных в составе тайного круга, и отказаться от своей цели она уже не могла и не желала, каких бы кошмаров это не стоило. Даже если придется прирезать горло. Даже, если ей. — Нагато, ты приводишь ополченцев. — Я встречу их в трактире, где всегда собираю. Кучка бродяг, но этого количества будет достаточно, чтобы сбить с ног гвардейцев у главного входа во дворец и взять под контроль все остальные ходы. Они преданы моему слову и слепо верят в него, а потому это — прекрасная армия бестолковых солдат. — Дейдара и Сасори, свое дело вы знаете, — усмехнулся граф, — творите искусство. — Я подожгу секретарские палаты близ дворца и наведу шуму. Мы с Сасори должны будем выехать первыми, хм. Прибудем к центральной улице во втором часу, а в половину третьего к нам уже сбегутся все жандармы города. Значит, в третьем часу вам надо действовать, пока полиция будет занята пожарами. О, нас ждет истинная Вакханалия, хм! Дейдара и сам не заметил, как искусство его, перетертое и извращенное до облика всепоглощающего разрушения, стало служить не возвышенной духовной целью, а низким инструментом политики. Он верил, что все идет так, как должно. Или убеждал себя верить. — Только не испоганьте план, — лениво протянул Сасори. — А почему именно четырнадцатое декабря выбрано датой, хм? Не только ведь, потому что знаменуется полнолунием, верно, Мадара? — как бы между делом поинтересовался князь, — Разве не можем мы хоть прямо сейчас выступить на дворец? — Этот день — годовщина коронации Цунаде. Весь двор будет готовиться к празднеству, а так как день этот считается священным, то и охрана дворца по наивности ослабляется, потому что думают, что не нападет никто в такую дату. Впрочем, большинство гвардейцев в эту ночь отсылаются от дворца, чтобы подготовиться к парадному выходу в честь праздника. Да и свиты почти не будет, все в подготовках, само мероприятие назначено в пригород, там уже, говорят, отстроили специальный дворец. Утром четырнадцатого числа назначен выезд Императрицы загород, а ночью, по их же неосторожности, охраняться главный дворец будет слабо. В любом случае, сейчас мы напасть определенно не можем, у нас даже оружия при себе еще нет. Все будет готово к назначенной дате, привезу сюда. Два новых английских пистоля, два линейных револьвера и нож, разумеется, для дамы. Порох и взрывчатку для вас, господа художники, думаю, искать не потребуется. — Сами справимся, — махнул на него Сасори. — Значит, все обговорено. Переворот должен пройти быстро, точно и без шуму во дворце. Утром четырнадцатого декабря будет объявлена новая страна — республика. Из искры разгорится пламя, и осветит дорогу нам Кровавая Луна!

***

К вечеру в третьем отделе разговоры шли куда оживленнее обычного. После известия о раскрытии Учихи Обито, замешанном в делах тайного общества, рядовые жандармерии вновь ощутили на себе неустойчивость нынешнего начальства, а потому все больше позволяли себе вольностей, некоторые уже готовились, что вот-вот будут истреблены руководители отделений, которые приходятся близкими родственниками преступнику, а потому и оказываются среди подозреваемых оппозиционеров. — Не может быть того, — вступался один из секретарей, — разве не видели вы, господа, с какой расчетливостью ловил наш следователь этих людей? Не может же так выйти, что все окажется лишь притворством. — Учихи хитры, без того не дослужились бы они поголовно до своих постов, — заговорчески шептал другой, — теперь понятно, что к чему: к Императрице подкрались, всю полицию в руках держат, не лучшее ли это положение для тайного переворота? Головы нам морочат, господа, все они! Тем временем у стола приемов стоял, ссутулившись, странного вида мужчина в затершемся стареньком кафтане, ношенном еще, судя по виду, его отцом или даже дедом. Он о чем-то толковал с жандармом, то и дело нервно почесывая спутанную бороду. Отдел наполнялся тошнотворным запахом спирта. — Что, опять помешанный? — крикнул в его сторону один из жандармов, проходивший из коридора в приемную. — Не говори, уж третий за неделю, — обреченно вздохнул другой, — ты, мужик, если оппозиционером представляешься, то будь добр, хоть изложи, в чем ваша правда-то заключается. — Наша правда в том, чтоб вас, собак, со свету свести, — лихорадочно прохрипел мужчина. Это был один из тех ярых приверженцев сладких речей Нагато, который, по его же указанию, явился, чтобы спутать жандармов очередным ложным доносом. Однако в конечном счете навел только смеху. — Уведи его, пускай проспится и идет с Богом. Знаем мы вас таких, не первый ты, брат, явился на себя докладывать. Говори, кто послал? — Пророк! — с яростным благоговением вскричал крестьянин, — Пророк наш явится, и тогда все вы поляжете! — Не удивлюсь, если опять Учиховских рук дело, — шепнул один из рядовых, — уже и людей простых с ума сводить начали. В отсутствии начальства в отделе о работе совершенно забывалось. Толку работать, когда все вокруг твердят о том, что верхушка жандармерии и составляет то самое «общество», о котором было столько шуму? Рядовые переставали верить графам, а те, что были чуть ближе привлечены к расследованию, безуспешно пытались переубедить своих разочаровавшихся товарищей. В кругах тайной полиции начинался произвол. Из коридора послышался намеренно громкий и уверенный стук ботфорт. Мигом попряталась игральные карты со столов, говорливые рядовые вновь разбежались по прежним своим местам. — Поджоги в городе определенно творят оппозиционеры, это их почерк. Оставьте это полиции, а наша первостепенная цель — разыскать тайный круг и устранить проблему в корне. — Понял. — отчеканил Итачи. Его отец в этот день поочередно посещал все отделы, чтобы самолично искоренить распущенность среди рядовых. В последнюю очередь он поехал в отдел сына, в котором, впрочем, был уверен куда больше остальных. — Предоставьте мне документы с допроса всех актеров, — Фугаку прошел между рядами столов, за которыми сидели жандармы. — Подозреваете их, граф Учиха? — поднял взгляд Кагами, — Не думаю, что в этом есть необходимость. Из дворца пришел указ о том, что театр вне подозрений, сама Императрица доверяет им. — Плевать, чему она там доверяет! — отрезал граф, — Работайте и не задавайте лишних вопросов. Среди дальних столов пробежал едва слышный шепот. — Ясное дело, что плевать им. От себя глаза отводят, а мы — работай. — Хороши генералы, нечего сказать. Воду мутят. Спустя несколько минут Фугаку, под жгучим прицелом недоверчивых взглядов прочитав предварительно заученную наизусть речь о важности сохранения порядка на местах, вновь отошел к сыну. Они стояли в тени невысокого коридора, уводящего к кабинету следователя. — Черт знает, что творится. Все наши зацепки отрубают, Мадара разводит руками. — А что же театр? Были приказы по поводу актеров? — осведомился Итачи. — Мадара говорит верить Императрице, но больно не нравится мне все это, — недовольно пробормотал Фугаку, устремив в землю тяжелый взгляд, — ситуация с Обито все перевернула. Теперь все против нас, словно бы мы знали о его постановке с липовой смертью. Генерал Какаши докладывал, что перед самоубийством этот подлец выразился: «Все мы одной породы». Вот и мыслит теперь вся верхушка так, словно порода эта — наша. Императрица совсем перестала нам доверять, от Мадары скрывается. Необходимо восстановить честное имя нашего рода, уж сотни раз оскверненное, а потому действовать будем самостоятельно. Найдем настоящих революционеров, сдадим их — и дело с концом, от нас наконец отойдут подозрения. Тут главное, чтобы рядовые не устроили самосуд преждевременно. Какая бы власть сейчас не была в наших руках, недоверчивый народ — оружие серьезное и крайне опасное. Оппозиция неплохо им апеллирует. Дело близилось к позднему вечеру, а большинство жандармов, опасаясь очередного гнева начальства, все еще сидели на своих местах за работой (или, от избытка лени и под красивым предлогом недоверия Учихам, лишь создавали вид работы), периодически вскидывали глаза на Фугаку и вновь опускали, не решаясь откланяться домой. — Саске где? — продолжал граф, — Сейчас на улицах опасно, особенно нам. Кто знает, что задумали эти сволочи. — Не думаю, что им есть прок охотиться на нас теперь, когда дело складывается в их пользу. Пока мы в целости и сохранности, все подозрения будут оставаться на нас. Нашу семью не задерживают лишь благодаря красноречию Мадары, да и как задержат они тех, кто все эти годы присматривал за страной? — Даже если так, народный гнев никто не отменял. Слышал про то, что кучки крестьян начали и сомнительные идеи распространять? — Как не слышать, — отозвался Итачи спустя полминуты какой-то странной задумчивости, — они к нам являются с ложными доносами едва ли не каждодневно. Настоящая оппозиция переходит к серьезной атаке. — Вот и не надо, чтобы Саске лишний раз вне дома и Гимназии показывался. Нас и без того в обществе не любят, а уж теперь! Эти грязные слухи каким-то образом просочились в народ. Людям, конечно, не известно об истории с Обито, но при том сам факт, то есть вывод из всей этой истории о нашей причастности к темным делам, распространяется с лютой скоростью. Им только повод дай кого-нибудь ненавидеть, так сразу и вгрызутся. Будьте осторожны, ты и Саске — самосуд порой куда страшнее эшафота. — Саске сейчас у князя Узумаки. Я схожу за ним. Заодно и с князем поговорю еще раз о происшествии с Обито, он был там вторым свидетелем и все предсмертные речи слышал. Быть может, вспомнит что. Любое неправильно брошенное слово, и мы сможем осудить театр, надо только выждать случая и бить в упор. Найдем, где они собираются. Они определенно где-то собираются. И нападем сразу, чтобы взять всех одним ударом и не оставить им шанса в очередной раз отделаться своими уловками. — Итачи вновь резко замолк на полминуты, а затем со страшной холодностью продолжил, — Нельзя допустить ни переворота, ни гражданской войны.

***

В квартире князя в очередной раз собралось немалое количество гостей, в суете мыслей и бурных догадок окутанных уютом хорошо знакомых стен, ставших уже родными. В гостиной много разговаривали, лакеи бегали из одной комнаты в другую, не успевая приносить новую порцию чая увлеченным гимназистам. Однако одного из прислуги вокруг князя не доставало. Без лишних просьб Наруто отпустил своего лучшего лакея и по совместительству близкого друга в его маленькую комнатку, вдали от всей той суеты, происходящей в гостиной. Князь уже с того дня догадывался, что совсем скоро юношу придется отпустить назад в большой и непредсказуемый мир, где тот сам продолжит искать свое будущее. Многообещающий и сложный переход к новой жизни Конохамару не предстояло совершить в одиночку. Звуки оживленных споров едва доносились до небольшой лакейской комнаты. Здесь было несколько прохладно, от жуткого ветра постукивали стекла, и теплился огонек желтоватого огарка на столе. Неподалеку от него стопкой были сложены книги и тетради, принесенные за все дни, проведенные вместе, из дома Хьюг. Они лежали друг на друге аккуратно, готовые к тому, чтобы навсегда остаться в этой комнате, запомнившей те счастливые для души дни, ставшие ярким светом на фоне страшных событий, окружавших каждого жителя столицы. Здесь происходило множество перемен. С первого дня встречи со своею баронессой Конохамару во многом переменился, как и она. И как-то легче становилось на душе от одной только мысли о том, что вот-вот их ожидают еще большие перемены. Внезапные безумные решения казались уже совсем не такими страшными и невозможными как прежде, потому что бороться с непогодой в жизни предстояло вместе. Всякий груз снимался с сердца благодаря трепетному осознанию — ты любишь, и тебя любят. А дальше уже совсем не страшно. Стопки учебников было решено оставить здесь. Перевозить их сделалось бы накладно, а потому совсем скоро эти старенькие книги совсем запылятся в ожидании своих хозяев. Придет в эту маленькую комнатку новый лакей, нанятый князем, обнаружит на столе бесхозные учебники и, быть может, выбросит их или продаст. Перейдут кому-то другому те первые книжки с заученными Конохамару словами на французском и уравнениями по математике, и даже не задумается новый хозяин о том, сколь много помнят эти страницы, от самого первого смеха до возросшего и наполненного жизнью прекрасного чувства. Не увидит неизвестный, взявший в руки книгу, ничего причудливого в маленьком пятне от чернил на одной из страниц французского словаря. То было пятно, оставленное однажды Конохамару по крайней неосторожности. Они тогда занимались вместе до позднего вечера, а лакей, давеча всю ночь пробывший на балу подле князя, сам того не замечая, начинал смыкать глаза от усталости. Вот и появилось это неаккуратное пятно по неосторожности и сонной рассеянности, но много смеху из него вышло. Баронесса весело и заливисто смеялась. Рассматривая уже хорошо знакомую скромную обстановку, Ханаби сидела на маленьком сундучке, украшенном гравировкой и какими-то цветными камнями, и пряталась от прохлады под тоненькой белоснежной тальмой с атласным бантом. Она глядела на эти стены словно в первый раз, отчего-то глубоко задумавшись. Непослушный локон вновь упал на кончик носа. В маленьком сундуке, на котором без стеснения сидела баронесса, содержалась часть ее нарядов и украшений. Остальная же часть все еще оставалась дома, в особняке. Начинались первые приготовления к тайному отъезду. — Я скопил, — Конохамару крутился по комнате, укладывая некоторые свои вещи. Первые сборы были самыми непростыми, так как в них принимались особо важные решения — что брать с собой, а что оставить на прежнем месте, чтобы не утяжелять дорогу. Сложнее всего было оттого, что на «прежнее место» они, скорее всего, вернутся не скоро, — вот, скопил прилично денег, на многое хватит. На дорогу, например. На жизнь, полгода с лишком на столько проживем. — Не глупи, — хихикнула Ханаби на его наивность, — не стоит беспокоиться об этом. Какой бы ты меня после того не считал, но геройствовать и аскетизм принимать я не хочу, а потому осваиваться там мы будем на мои средства. Я введу тебя в общество, в старой столице, говорят, тоже весьма приличное дворянское общество, у меня там есть друзья. Мы прежде бывали там на даче. Город большой и очень красивый, не хуже нашего. Я даже очень люблю старую столицу, есть в ней нечто таинственное, в буйности своей неукротимое и волшебное, и люди там другие, и свет иной. Словно во времени все застывшее, но при том такое живое, яркое, как и город весь, белокаменный. — Боюсь напугать тебя, — тихонько прервал ее вдохновенный рассказ юноша, — однако первое время придется привыкать к той жизни, в которой все приезжие и незнатные особы там находятся. — Почему же? — непонятливо сверкнула глазами Ханаби. — Не сможем ведь мы средствами твоей семьи располагать. Мы беглые будем. Думаешь, твой отец позволит? — Хината позволит! — девушка с оживлением ударила ладонью о крышку сундука, — Хината наследница, она и отца убедит. Она сможет, непременно. Отец сговорчивее стал делаться… Заметив сомнения в лице баронессы, Конохамару мягким жестом накрыл ее руку: — Ты говорила с сестрой? — Нет. Но непременно поговорю. Она и без того о нашем намерении догадывается, по взгляду видно. Не отговаривает, а я вижу, что печально ей. — потупила глаза девушка. Ей ужасно не хотелось расстраивать сестру и оставлять ее одну в большом полупустом доме наедине с отцом. Однако Хината и сама давно решила отпустить. Она слишком любила Ханаби, а потому и не боялась одиночества. Рядом нашлось множество друзей, гимназисты, князь. К тому же, Хината как никто другой знала, что не суждено ей испытать одиночества, оттого что она любит. А всякая любовь истребляет одиночество. — Пожалуйста, не переживай, князь тоже обещался помочь. — засуетился юноша. — Он нам поездку организует так, чтобы все прошло тайно. Князь — хороший человек. Я однажды тоже стану таким, как он. Непременно стану, он многому меня научил. Не науке учил, а истинной жизни, сам того, пожалуй, не замечая. Его друг, граф Учиха, непременно нам тайность обеспечит, у него большие связи имеются. Покрытые мелкими мурашками руки девушки выплыли из-под тальмы, окутывая шею Конохамару. Белесые глаза, широко раскрытые и полные больших надежд юности, обволакивали его, и теплый огонек большой и светлой мечты вспыхивал в нем с новой силой. В гостиной говорили. Много говорили, большую суету навел рассказ Саске и Наруто обо всем произошедшем накануне. Несмотря на то, что дело Учихи Обито содержалось в строжайшем секрете, скрывать всю правду от своих друзей князь никак не смог. От этих известий дело принимало новый оборот, еще больше спутывающий многие прежние догадки. Хината и Темари давеча успели побывать у Сакуры, остальные гимназисты еще только собирались навестить дом девушки. С каждым днем состояние ее ухудшалось, родители суетились вокруг постели, лучшие лекари лишь молча мотали головой. Впрочем, ни на миг от нее не отходил Какаши. Он подгонял лекарей и успокаивал родителей, едва ли не поселился в доме Харуно, чему старшие не препятствовали, отчасти потому что боялись оставаться одни в этом и без того убийственном положении. Единственная дочь и последняя надежда угасала с каждым днем. Лишь один раз, в ночь после отравления, она очнулась на минуту, кого-то кликнула в бреду. Какаши проснулся и подхватил ее за руку, однако почти сразу Сакура вновь провалилась в глубокое небытие. Страшный сон поглощал ее и источал последние силы организма. Прежде цветущие, играющие переливами теплых красок волосы потеряли свой свет, локоны стали серыми и на фоне мертвенно-бледного лица, покрывшегося тонкими ветвями сосудов, которые проступали сквозь полупрозрачную кожу. Казалось, она едва ли держится на этом свете, осколками сознания хватается за последние мгновения жизни, пока жгучий яд разливается по всему телу своими убийственными лепестками. — Тут дело в театре, это очевидно, — вздыхал Шикамару, — почему жандармы все еще сидят на месте? — Актеров допрашивали, толку нет, — холодно отозвался Саске. — Сама система тайной полиции поглощает себя изнутри, — подскочил князь, до глубины души обеспокоенный этой несправедливостью, — они обвиняют во всем Учих, начальство, они не хотят копнуть глубже и следуют за недовольством народа. — Жандармы устали. Все устали. — граф в задумчивости смотрел куда-то перед собой. Ему не хотелось знать обо всем этом, не хотелось находиться в центре событий, однако само положение его не позволяло иного выбора, — Люди больше не пропадают, и этим вопросом уже никто не занимается. Они просто хотят поскорее арестовать того, на кого укажут, будь то хоть их непосредственное начальство, лишь бы наконец закончился весь этот танец с вольнодумцами. — Этому не суждено закончиться, — Хината обвела всех взглядом. Глаза ее светились, — пока люди не будут услышаны, ничего не кончится. Революционеры избрали неверный путь. Эти люди верят, что, если напугать общественность, они смогут добиться резонанса. Но люди гибнут, люди боятся. — Это то, чего они добиваются, — проговорила Темари. — Пропажи прекратились, но нам не знать, что будет дальше, — продолжала баронесса, взволнованно притаив дыхание, — за всеми подлостями стоит один и тот же круг. Они охотятся на всех, кто им не по нраву, даже непричастных людей губят… Пропажи заменили поджоги и погромы. Если раньше людей похищали по одному, то теперь истребляют целые дома, улицы жгут! — В поджогах почти нет жертв, — успокаивал ее Киба, — это лишь очередной спектакль. — Хината верно говорит, — Шикамару вновь принял свою любимую позу для размышлений. Он уже хорошо обучился разгадывать предположения баронессы. Мысли Хинаты, не подкрепленные никаким доказательством, рождались из ее особенного ощущения, умения тонко чувствовать мир, однако, как выяснилось, если подкрепить эти мысли разумным рассуждением, в большинстве случаев они приобретали вполне разумное объяснение, — тайный круг просто перешел к более открытым и ярким выходам. Они объявляют нам, что уже здесь, дышат в спину. Похищением людей и поджогами, возможно, даже промышляет один и тот же человек. Убийца, не скованный цепями совести и морали, который всем своим нутром предан идее потрясения. Значит, нам стоит продолжить расследование в том же направлении. У нас есть лишь одна зацепка, однако если она окажется верной, все будет не зря. Поставим все, что есть, и выйдем на этого психа. — Вы говорите о том случае, когда помещик убил человека и остался безнаказанным? — вспомнил князь. — Это дело темное, — кивнула Хината, — но пройдя через эту тьму мы выйдем к истинному свету. Нам надо узнать, кого убили, за кого мстят. Человек, способный на месть, не остановится ни перед чем. Его глаза застелила пелена собственной справедливости, и за ней он не может разглядеть уж ничего, кроме того морального права, которое придумал себе сам. Права отбирать чужое за то, что когда-то отобрали у него. Я хочу помочь. Очень хочу помочь вам. — Хината, — забеспокоился Наруто. — Обожди, князь, — она мягко остановила его утешения, — мой отец имеет вход в закрытые архивы. Мы обязаны искать там. Судебные дела не могли просто так сжечь, значит, скорее всего, они хранятся в закрытых канцеляриях. — Если оппозиция перешла к столь показательным действиям, времени мало. — отчеканил Шикамару, поднимаясь с кресла, — Хината, возможно ли к понедельнику получить возможность пройти в эти архивы? Прекрасно. Значит, собираемся там, адрес отправишь письмом. Темари, ты к Сакуре сейчас направляешься? — К ней, — отозвалась француженка, вслед за остальными поднимаясь с места. Становилось совсем поздно, а потому все уже собирались домой. Темари предварительно хотела еще раз навестить Сакуру. Ежедневно кто-то из компании осведомлялся о ее здоровье. — Я составлю компанию, — как бы между делом проговорил Шикамару, когда все направлялись к выходу. Ему было ужасно лень ехать куда-то, однако оставлять Темари не хотелось, а потому пришлось подавлять собственную тягу к отдыху. Один лишь граф остался в гостиной, пока Наруто вышел, чтобы проводить друзей. — Саске разве не с нами? — поинтересовался Киба. — Нет, он решил остаться ненадолго, — рассеянно кинул в ответ князь. Когда все гости вышли, Наруто почти сразу вернулся к другу, не оглядываясь по сторонам. В передней было мало света, а князь был столь увлечен своими размышлениями, что от взгляда его ускользнула неаккуратно скинутая на крючке у двери шинель старшего брата. Саске и сам не знал, отчего в комнате князя ему всегда становилось столь спокойно, спокойнее даже, чем в собственном доме. Отсюда подолгу не хотелось уходить, да и Наруто никогда не препятствовал посиделкам графа, а напротив — садился где-нибудь неподалеку и разбавлял тишину своими участливыми глупыми разговорами, суть которых Саске в собственной задумчивости, бывало, пропускал мимо ушей. Несмотря на поздний час и пронизывающий зимний холод за окном, в покоях Наруто всегда было тепло и светло, он не любил сидеть в полумраке. Три или четыре свечи оставалось на столике, два канделябра на комоде и еще несколько по разным углам комнат. Саске раздражало это обилие света, а потому каждый раз, приходя к князю, он тушил несколько свечей по углам, свет которых был явно лишним. Графу было достаточно видеть лицо Наруто, а остальное лишь мелькало где-то позади и отвлекало внимание. По стенам висело несколько картин в узких золотых рамах, одна из которых отличалась яркостью краски — она оказалась здесь совсем недавно, цвет не успел еще потускнеть и потерять первоначальную свою красоту. То был светлый горный пейзаж, в небе которого игрались между собой пастозные лазурные и светло-синие мазки, белые точки складывались в облака, а на мелкой табличке в раме было подписано: «Mountains of Switzerland. For Naruto. U.D». (англ. — Горы Швейцарии. Для Наруто. У. Д.) У одной из стен комнаты стоял синий диванчик с переливающейся вышивкой и маленькими подушками по углам. Саске любил сидеть здесь, руками он обнимал одну из подушек, окаймленную по краям золотистыми подвесками, и крутил в пальцах тонкие веревочки бахромы. Казалось, словно здесь, особенно в этой части комнаты, пахло весной. Некоторые невысокие растения в мраморных горшках Наруто перенес из комнаты матери в свою. Свежий запах листьев, совсем недавно спрыснутых водой, даже в мрачную зимнюю пору возрождал здесь весну. Они недолго говорили о чем-то, совершенно отвлеченном от дела. Разговоры о делах порядком изматывали, а потому хотелось отвести душу в пустой болтовне. Куда легче говорилось графу вдалеке от холодных и жестких оков собственного дома. — Скоро уж все прекратится, — вдохновленно проговорил Наруто, в полупрыжке забравшись на диван подле Саске, — когда пороки возрастают до предельной точки, где некуда им больше расти, все стирается и начинается заново. — «Не со старою закваскою, не с закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины». — вспомнил граф. Наруто расстегнул пуговицы атласного жилета, весь вечер неудобно сдавливающего грудь, и облегченно выдохнул. В очередной раз граф усмехнулся его простоте. — В этой рубашке ты похож на своего брата. — А это его одежка и есть, — засмеялся князь, — только никому не рассказывай. Дейдара так или иначе дома не ночует, вечера не посещает, а я свои все растерял да перепачкал, вот и одолжил. — Идиот, найди себе хорошего лакея. Вы оба как дети, — иронично проговорил граф. Высокий воротник широкой рубашки щекотал подбородок Наруто. Он вновь отстранился от Саске, взглянул на него сверкнувшим взглядом и проговорил: — Что дальше будет?.. — О чем ты? — Мы не в своем мире рождены, Саске, я уверен. Нам свое место долго искать придется. С минуту граф посмотрел на него, пытаясь найти во взгляде напротив всегдашнюю шутливость князя. Однако черты Наруто приняли несвойственную ему серьезность. Саске усмехнулся на него: — Ты говоришь мне сейчас об этом? Наше место здесь и нигде больше, потому что сама жизнь нам обоим подарила второй шанс. И не я тебя в том переубеждать должен, а ты меня. — Значит, тебе нравится, когда я за тобой с уговорами гоняюсь? — не выдержал князь и тоже рассмеялся этой своей мысли. — Я не говорил того. — Минуту назад говорил. — Ты сам себе это выдумал, идиот. — Тщеславия в тебе не истребить. — не унимался Наруто. Его еще больше забавляло обиженное недовольство в лице графа. Саске кинул ему в руки подушку: — Не смейся, князь, один грех со мной делишь. Наруто поймал ее в воздухе и вновь бросил в Саске. Он все еще смеялся, когда граф на полминуты застыл с едва скрываемой улыбкой на лице, словно в эти полминуты обдумывал внезапное свое решение, проснувшееся в его голове в момент, когда он смотрел в озаренное смехом лицо напротив. — Наруто, могу я?.. — тихо проговорил Саске. Прищурившись, Наруто кивнул, распознав в его взгляде мелькнувшую искру. Граф резко подался вперед, ухватил Наруто за воротник и притянул к себе. Тот дернулся от неожиданности, однако не отстранился и с некоторой неловкостью, промелькнувшей на мгновение в этот неожиданный в своей решимости момент, ответил на поцелуй. Внутри все застыло, Саске не отпускал воротника, словно совсем забыл о своих руках, он лишь тянул князя все больше на себя, не отдавая себе в том отчета. В эту минуту, продлившуюся, казалось, совсем недолго, непозволительно недолго, Саске было очень тепло. Все тело его волновалось и трепетало, однако в голове не было совсем мыслей, кроме той, что отпускать это мгновение совсем не хочется. Наруто неумело обнимал его плечи и шею, и почти навалился на графа, однако, когда Саске слишком сильно стянул воротник его рубашки, князь резко выдохнул воздух и отстранился, чтобы отдышаться. Он с изумлением приметил, что Саске от смущения отводит глаза. Никогда прежде, казалось, ему не удавалось застать друга в подобном положении. — Саске, — князь заискивающе улыбнулся, едва ли не коснувшись кончиком носа его лица, — это топор или ты так рад происходящему? — Если ты так продолжишь шутить, это окажется топор, — граф вновь притянул его к себе. Князь чувствовал, как сильно стучит сердце Саске, теплым жестом накрывал его ладони своими и не выпускал больше ни на минуту. Они слышали только друг друга, а от еще более смелых действий их спасала лишь подушка, так и оставшаяся лежать на груди графа. В плотно притворенную дверь тихо постучали. Раздался щелчок ручки, и, не ожидая застать в этой комнате совершенно ничего преступного, из-за двери показался Итачи. — Саске, Наруто, я по… — начал он еще из коридора, — черт, простите… — Итачи растерялся на мгновение, отрывисто отвернул голову и вышел. — Заходи, раз уже явился, — послышался из комнаты голос младшего брата, с явным трудом унимающего в себе досаду. — Господа, я не… простите, я бы не подумал, — вновь вернулся граф. Виновато потупив взгляд, Наруто сидел на краю диванчика, пока неподалеку от него разочарованным взглядом испепелял брата Саске. — Ни себе не людям, — шепнул он князю. — Вы за Саске? — игнорируя друга, князь поднял взгляд на Итачи. — Да, и… впрочем, я не хочу вам мешать, я лучше… Саске, я оставлю свою карету внизу и перед отцом тебя прикрою. — в качестве извинений проговорил Итачи. Он решил, что, пожалуй, для разговора зайдет к князю завтра и хотел было уже откланяться, ощущая себя третьим лишним в этой идиллии, однако все же добавил чуть строже, — Только не задерживайся. Вам не кажется, что в ваши годы?.. — Не кажется, — проговорил Саске с деланной самоуверенностью в голосе. Судя по всему, он пытался больше убедить в этом себя, — не беспокойся, все в порядке. — В полном. Никаких топоров, — не удержал себя князь и тихо прыснул от смеха, за что почти сразу получил по затылку. Смущенно улыбнувшись, Итачи прищурился, кинул недоверчивый взгляд на брата, однако почти сразу вышел. Еще с минуту он простоял неподалеку от двери, для собственного успокоения убедившись, что все действительно в порядке. О вопросе пикантном Итачи старался не думать, отчего-то ему даже стало радостно за то, что Саске оказался рядом с князем. Этому человеку старший граф безмерно доверял и только ему мог доверить даже своего брата. За углом, по коридору, хлопнула дверь, и раздались сначала едва слышные, а затем все более громкие шаги. Потягиваясь, судя по всему, от затянувшегося дневного сна, из-за поворота вышел старший князь с наспех уложенными за спиной волосами и заспанным, ужасно усталым взглядом. На мгновение Итачи показалось, что это был совершенно иной, незнакомый ему человек, в котором едва ли можно было разглядеть прежние черты. Внешне он остался тем же, все та же неряшливо заткнутая за пояс рубашка, фамильный перстень на указательном пальце, накинутый наспех жилет и узкие плечи, окаймленные ворохом пшеничных волос. Но в общей совокупности все это совершенно переменилось и не походило теперь на князя совсем. Дейдара остановился у комнаты брата, кинул рассеянный взгляд на Итачи и небрежно кивнул, поджав губы: — Давно не виделись, граф Учиха. Итачи выпрямился и сухо поздоровался в ответ, не отходя от двери. Когда рука князя потянулась к ручке, он резко заслонил ее собой и проговорил: — Не стоит. — Почему я не могу пройти к брату, хм? — огрызнулся Дейдара. Его раздражало присутствие этого человека здесь, особенно теперь, когда все уже давно решено. Внутри что-то начинало колебаться и скрестись от одного только взгляда Итачи. Вновь жестоко начинали тлеть обрывки голосов: «…любой ценой…», «…подставить Учих…», «…ради переворота, любые средства…» — Там Саске. — И что мне с того? Отодвигайся, жандармерия. — Не стоит. — холодно повторил граф. Он смотрел на Дейдару сверху вниз и оттого казался непроходимой преградой. — Hier ist deine Chance gekommen. — (нем. — Вот и твой шанс пришел.) послышался из комнаты намеренно громкий голос Саске и тихий смех за ним. — Что там происходит, хм? — князь исподлобья покосился на Итачи. — Они все пропажи расследуют, — вспомнил на ходу граф. На подначивания брата он тактично не обращал внимания. — А меня чего не пускают? — хотел было вновь выразить свое недовольство Дейдара, однако от мысли о расследовании брата его внезапно словно окатило ледяной водой, — Итачи! Ты ведешь расследование по делам оппозиции? — Вся полиция этим занята. Дейдара резко дернул его за рукав, чтобы тот пригнулся ближе и почти шепотом быстро заговорил: — Арестуйте министра образования. Это не требует отложений, вы обязаны арестовать его. — По какому поводу? — Итачи на секунду показалось, словно князь пытается унять мелкую дрожь в руках. Он чего-то очень боялся. Столь знакомый и близкий запах пряных масляных красок от его волос ударил в нос. Самую большую боль приносили теплые воспоминания. — Этот человек угрожает моему брату и твоему. Не хочешь проблем — арестуй. Он правит всеми беспорядками в стране, я напишу донос, только арестуйте его, хм. Нельзя позволить, чтобы эта тварь свободно ходила по улицам. Иначе Наруто… и Саске, всем нам спокойно не жить. — Причем здесь наши братья? — граф и сам не заметил, как тоже перешел на шепот. — Сам того не ведая, Наруто перешел ему дорогу. Этот человек — настоящая змея, он умеет мстить, Итачи. Поверь мне, черт, арестуйте его! — князь заскрипел зубами. Разгоряченная злоба пробрала его. За одно мгновение он принял решение о том, что восстание сможет сложиться без Орочимару, и так будет куда лучше для всех, — Он руководит всем. Он подставил Сасори, он любого подставит ради своих целей, хм. Я напишу донос. Он заговорщик, я уверен. Революционеры не дают нам спокойной жизни, верно? Он играет всеми, как пешками, откройте же наконец глаза! Способна жандармерия хотя бы на что-то в этой стране, кроме бессмысленных допросов с пристрастиями?! Потом, когда случится восстание, Орочимару непременно сошлют на север или, в лучшем случае, казнят. Так решил Дейдара. Он говорил быстро и спутанно, но в глазах его сверкал настоящий, неподдельный страх. Успех восстания мог стоить тысячу жизней, но жизни близких он стоить никак не мог. — Дейдара, — Итачи с неожиданной аккуратностью снял его руку с себя, — куда делось твое искусство? Что стало с тобой? — Мое искусство сгорело дотла, хм. Сколько раз князь убеждал себя в том, что готов положить свою душу на этом пути, столько раз он ненавидел себя от одного только взгляда Итачи, который уж обжигался, но все равно продолжать жить ради них, ради людей, дорогих ему. Взгляд человека, полный бескорыстной любви и боли, причинённой ею. Дейдара лишь притворялся, что не замечал ничего в нем, Сасори научил хорошо играть свои роли. Однако Сасори не мог научить, как в этой игре ему сохранить себя.