Дневные кошмары

      Ворочаясь с боку на бок в кровати, Ребекка видела события прошедшего вечера снова и снова.       Вот она смотрит, оцепенев, на темноволосую девушку в разорванном серебристом платье, оно переливается розовато-красным, как чешуя распотрошённой рыбы. Из продырявленного горла хлещет кровь. Непроизвольно дёргающиеся пальцы сжимают и вновь отпускают край порванной занавески.       Ей нужна помощь. Она ещё жива, нельзя вот так стоять и ждать, даже если кружится голова, а колени подламываются при каждом шаге. Целая вечность прошла между тем, как Ребекка закричала, и тем, как заставила себя подойти, рухнуть с облегчением на колени и зажать рану рукой. Плоть влажно заскользила под пальцами: стоило перекрыть ход крови с одной стороны, как тут же брызнуло фонтаном с противоположной, обдав горячими алыми брызгами. Примерно так же брызгает томатный сок, если у помидора уже треснула кожица.       От собственных ассоциаций едва не стошнило.       Кто-то влетел в комнату, опустился рядом с ней, перехватил руки, сунул в них пахнущий спиртом платок. Этан. Он встряхнул её и скомандовал: — Зажимай. Держи крепко. Не отпускай. Поняла?       Подумать можно будет потом, а сейчас нужно выполнять приказ. Помня о второй, менее заметной ране, Ребекка поспешно расправила платок, прижала обеими руками. Девушка вообще сможет дышать, если держать вот так? Чёрт подери, почему, когда дядя Отис учил оказывать первую помощь, он никогда не говорил, как понять, правильно делаешь, или…       Осмелев, Ребекка зажимала сильнее, но кровотечение не останавливалось. Платок уже пропитался насквозь — красные следы на белоснежном полотне. Девушка ещё дышала, неровно, через раз, и отчего-то ярко отпечаталась одна картина: плечо Этана совсем рядом, его серьёзный, без привычной насмешки взгляд, устремлённый в глаза раненной, и сдержанное: — Держись. Я помогу, но ты тоже должна постараться, хорошо? Слушай меня. Всё будет в порядке. Всё будет…       За их спинами собиралась толпа. Кто-то кричал, другие встревоженно перешёптывались, судя по грохоту, кто-то упал в обморок. Но всё это было не здесь, где-то слишком далеко. Она должна держать платок и остановить кровь. Сейчас всё просто и ясно. В мире есть только она и раненная девушка, которая надеется на её помощь, судорожно цепляется за руку, шевелит губами, беззвучно что-то повторяя. И ещё Этан. Он просил о чём-то, кажется, принести инструменты, рвал на лоскуты покрывало, чтобы наложить повязку, когда всё оборвалось в один миг. Не было ни звука, ни последнего слова, ни вздоха: пальцы на запястье разжались, глаза девушки замерли, уставившись над плечом. Ребекка продолжала держать, не видя, как замер Этан, как из быстрых и деловитых его движения стали медленными и обречёнными. Он махнул рукой и отшвырнул остатки покрывала: — Можешь отпустить.       Ребекка не сразу расслышала, а когда расслышала — жалобно возразила: — Она умрёт. Она… — Она уже умерла.       Весь страх, отброшенный, чтобы не мешал возиться в чужой крови, навалился разом. Её затрясло, как на сильном холоде. Целая жизнь против пары секунд. Слишком мало. Слишком быстро. Грудь, так недавно вздымавшаяся, теперь неподвижна. Глупые сцены из фильмов кричали, что не всё потеряно, что нужно немедленно чёрт знает где достать дефибриллятор или сделать в сердце укол адреналина, вернуть, оживить. Посеревшее, неожиданно скорбное лицо Этана уверяло в обратном.       Потом она, спотыкаясь, шла по коридору: его руки придерживали за плечи, укрывали от расступающейся толпы. Слова сливались в монотонный гул: не ясно даже, к ней ли он обращался или говорил сам с собой. Зайдя вместе с Ребеккой в ванную, Этан стянул перчатки. Ребекка села на холодную плитку, едва заметив, что узкая юбка всё же порвалась. А ещё на синей ткани остались тёмные пятна, противно липнущие к коже. Ребекка стащила платье, скомкала и отшвырнула. Из тысячи слов, рвавшихся наружу, прозвучало едва разборчивое: — Надо было зажимать сильнее? Да?       Этан вздрогнул, словно успел уже забыть о её присутствии. — Нет. У неё было ещё несколько ран на теле, потеряла много крови… С переливанием могла бы выжить, если бы продержалась, пока кровотечение не прекратится, но и его быстро не сделать. И кровь, нужна правильная группа, разве что подошла бы у кого-то из гостей… Да, могло быть так. Если вдруг ещё раз… Нет, нет…       Осекшись, он устало провёл ладонями по лицу. Без перчаток Этан выглядел таким же полураздетым и совершенно беззащитным. Сейчас от него не исходило угрозы. Достаточно, чтобы задать самый волнующий вопрос: — Ты говорил, что никто не умрёт. Говорил, что всё пройдёт по-другому. — Так и должно было… А! — он отмахнулся и, включив воду на полный напор, принялся отмывать совершенно чистые руки. У него были то ли обломанные, то ли обкусанные ногти, а также мелкие красные пятна на коже: такие остаются, если постоянно расчёсывать или слишком сильно тереть. — Кто? Кто её… — Остальные разберутся. Давай… Давай, ты тоже. Надо отмыться.       То же зеркало в ванной, перед которым она так недавно готовилась к вечеринке, отражало теперь другую девушку, поникшую, растрёпанную. Ледяная вода больно хлестала, и никак не получалось вымыть кровь из-под ногтей: всё равно оставалась тёмная кайма. Ребекка куснула ноготь, отодрала и тут же ойкнула: дёрнула слишком сильно. Отмыть руки казалось недостаточным, и она сунула голову под кран. Вода заливалась в уши, приглушала звуки, но, увы, не мечущиеся тревожные мысли. — Мы не виноваты.       Ребекка подняла голову, проморгалась, стряхивая с ресниц капельки воды. Хотелось по-детски закричать, обвинить во лжи, в защите убийцы — до тех пор, пока он не обхватил себя руками, медленно вдыхая и выдыхая: — Мы… Ты и я. Мы сделали что могли. Так ведь? Не всех можно спасти. Пациенты умирают. И я не могу. Не могу…       Растерянный. Разбитый.       … Похожий.       Слёзы наконец-то нашли дорогу и хлынули из глаз потоком. Ребекка уткнулась в его плечо. Надо же: только на таком близком расстоянии заметно, как сильно его трясёт. — Всё будет в порядке. Ты сам… Ты говорил.       Тот Этан, которого она знала, мог бы даже в такой ситуации отпустить тысячу колких замечаний. Например, о её фигуре и «прекрасном» сочетании кружевного лифчика с застиранными серыми трусами. Облапать, пользуясь случаем. Уколоть, наслаждаясь открывшимся мягким брюшком.       Вместо этого её отвели в комнату, предварительно выглянув в коридор, чтобы там никого не было, без единой глупой шуточки уложили в кровать и накрыли одеялом. Ребекка завернулась поплотнее, затем накрылась с головой. Этан не собирался уходить: сел на край кровати, неотрывно смотря на дверь.       «Ну конечно. Ты ведь его Чаша. Вряд ли обрадуется, если убийца нападёт на тебя».       Убийца… Нет, лучше не думать о нём. Тем более — не задаваться глупыми вопросами. Вроде того, почему никто из вампиром не спас девушку так же, как Этан спас её. Слишком дерьмово на душе, если смириться: тебя спасли только из-за серебряного кинжала, только потому, что приняли за охотницу и боялись, что за тобой явятся другие. Ты могла стать причиной их проблем, а несчастная гостья — нет.       Вот бы у людей была кнопка «спать». Ложишься, нажимаешь, и никаких проблем. Не прислушиваешься к каждому шороху и скрипу, не угадываешь каждое движение Этана рядом. Не слышишь короткого разговора у дверей: — Ты уверен? Он не мог быть среди гостей? — Мог, но сейчас его здесь нет. Ускользнул. Аарон пытается его выследить, но в замке, по крайней мере, сейчас безопасно.       После этого она осталась одна, но в голове всё началось по новой. Девушка, кровь, которая так плохо отмывается, сорванный ноготь, дрожащий, потерянный Этан, снова кровь, остекленевшие глаза, смотрящие насквозь. Всё это затягивало, как водоворот, и, на удивление, со дна водоворота всё громче и яснее звучала музыка. Ребекка не особенно разбиралась в композиторах, но эту смутно припоминала: какая-то из симфоний Моцарта.       Во сне она продолжала звучать, в картине, похожей на дурной старый фильм: комната, обитая панелями из тёмного дерева, приглушённый, на удивление холодный свет, играющий граммофон, и боль в шее — там, куда вонзились клыки. Вампир, теперь одетый не в немецкую форму, а в отглаженную белую рубашку, не заботился об аккуратности, не зажимал рану, отстраняясь. Напротив, будто нарочно надавливал так, чтобы крови вытекло побольше.       Больно, но девушке, бледной как смерть, на коже которой при малейшем движении раскрывались и кровоточили бесчисленные порезы, наверняка было больнее. Она больше не кричала: из посиневших губ вырывалось лишь жалобное мычание. Совсем не похожая, темноволосая и темноглазая, но отражающая его смертельный ужас.       Это лицо запомнилось больше других. Наверное, потому, что другие не походили на людей, тонкорукие и тонконогие, с распухшими от голода животами. У кого-то недоставало конечностей, у кого-то, напротив, грубыми стежками были пришиты лишние, и места, где мёртвая плоть соприкасалась с живой, разлагались и гнили. Пленники не разговаривали, редко даже шевелились: в тёмной клетке, где хозяин этого страшного места держал прошедших «половину пути», они лежали вповалку, опутанные верёвками и цепями. Но и те, кто были свободны, молча смотрели в пустоту, и перемешанная масса человеческих тел лишь слабо колыхалась и подёргивалась, выдавая дыхание.       Ещё дышащие, но утратившие рассудок и надежду. Иногда они умирали, и тогда их сваливали в общую яму. Мёртвые, они отличались лишь тем, что замирали окончательно. Смерть — конечная станция мучительного пути; где-то по дороге есть и станция «Безумие».       Безымянная пленница, такая юная, уже стояла в начале чудовищной дороги.       Их общее чудовище неторопливо поднялось: кожаный диван едва слышно заскрипел, а следом заскрипели половицы под сапогами. Разминая пальцы, как пианист перед концертом, чудовище посмотрело на разложенные на столе инструменты. Из прочих оно выбрало острый хирургический скальпель. Мычание стало громче: девушка замотала головой и попыталась отползти, но лишь сильнее затянула на запястьях и щиколотках удерживающие верёвки. Прежде было жаль тех, кто попадался в лапы монстра. Сейчас жалость гнила, и на ней проступали трупные пятна: «Пока он мучает других, он не трогает тебя».       Ему известно много способов причинить боль. Руки ещё болят — всё заживает быстрее, но это лишь раззадоривает чудовище. Оно терзает, оно ранит, пытаясь отыскать предел боли. Только два дня назад оно сломало ему плечевую кость, как сухую ветку, а затем сунуло безвольно повисшую конечность под нависший пресс и издевательски спросило: «Как думаешь, заживёт, если сейчас опустить?»       Чудовище смеялось над страхом и болью. Дикое, уверенное в безнаказанности, недавно оно мучило его, а сейчас бережно гладило по щеке перепуганную пленницу. Господи, пусть она дёрнется, пусть скальпель воткнётся в сердце. Тогда всё закончится быстро.       Он слизнул всего каплю её крови, но внутренности скрутило болью. В глазах поплыло. Когда приступ закончился, вампир смотрел на него: чёрные зрачки расширились настолько, что едва была видна выцветшая радужка. — Ты ведь врачом был, да? Может, подскажешь, где резать?       Девушка, до того притихшая, вдруг рухнула набок и тут же болезненно взвыла. Она билась, как рыба в сети, и рыдала уже не потому, что надеялась на снисхождение: лишь потому, что боль и страх требовали выхода. — Молчишь? — монстр сощурился и положил тяжёлую руку на плечо. — Сам хочешь попробовать? Тебе эта вещица привычнее.       Почти любовно скальпель прильнул к ладони. Действительно, привычный инструмент. Инструмент для помощи, для спасения жизни. Не орудие преступления. — Ну же, — нетерпеливый шёпот над ухом, пальцы, сильнее сжавшиеся на плече. Вампир подвёл его к жертве и выпустил, но не отстранился: остался стоять за спиной, прижавшись вплотную. — Режь, — и мольба, и приказ одновременно: чудовищу тяжело противостоять, и будь перед ними кто-то из тех, кто прошёл половину дороги к смерти, подчинился бы без колебаний. Их уже не спасти. Приблизить смерть — единственное милосердие, которое им можно подарить.       Эта ещё не искалечена. Эта ещё может жить. Вернуться к семье. У неё ведь наверняка тоже есть семья, и дом, может, даже колокольчики у двери или тёмно-красный берет, как у сестры… — Режь, — повторил монстр. Девушка не молила о пощаде. Такая же бабочка, пойманная на булавку, как он. Невинная душа, попавшая в лапы отвратительного бледного паука.       Его оттолкнули ещё до того, как он нанёс удар в шею чудовища. Оно задумчиво провело по коже, едва задетой лезвием, и расхохоталось в голос: — Ты думал, что сможешь меня убить? Меня?..       Слишком долго. Слишком неестественно для настоящего веселья. — Ах да. Я, кажется, не говорил, что Чаша не может убить своего вампира? Может, стоило дать тебе это почувствовать, а не уворачиваться, как думаешь? Скрутило бы сильнее, чем когда я пью чужую кровь, уж поверь…       Бунт, требовавший так много сил, теперь заставил в отчаянии приставить скальпель к горлу — к своему. Смех вампира ненадолго прервался. Он испугался. Ведь испугался, да? — Так быстро? — вкрадчивый голос опутывал с ног до головы, и решительность таяла, а пальцы норовили разжаться, как тогда, в первый день их встречи. Если скальпель хорошо заточен, да, это будет быстро: полоснуть изо всех сил, рассечь горло, умереть быстрее, чем вытянут с того света, чтобы снова вернуть в начало дороги.       Музыка бьёт по ушам, сливаясь со всхлипами пленницы. Всего лишь одно движение между ним и станцией «Смерть». Ему не спастись, но эта девушка может бежать, может освободить тех, кто ещё способен идти. А если вдруг разглагольствования об их связи, о том, что смерть Чаши может убить вампира, лишь ложь — он освободится сам. В эту тьму чудовище не пойдёт вслед за ним. Чудовище, пытливо рассматривающее его, как музейный экспонат под стеклом. — Не глупи. Ты принял дар. Если бы ты хотел умереть, умер бы ещё тогда.       Он даже не прикоснулся, и всё же скальпель снова выпал из обессилевших рук. Всё было таким нереальным: тёмная комната, потрескивание граммофона, чувство, что снова сделал всё так, как задумывал монстр. Невозможно победить в игре, где твой соперник устанавливает правила.       Его накажут. Господи, его накажут.       Кажется, невозможно бояться того, что знаешь. Но всякий раз наказание заходит чуть дальше, чем предыдущее. Сводит болью руку, зажатую в захват, тяжело дышать, потому что лицом утыкаешься в обивку кожаного дивана. Монстр держит крепко, наваливается сверху, чтобы стянуть рубашку. Пусть свяжет, пусть причинит боль — так проще смириться со страшным осознанием, проще пережить, проще сказать, что и рад бы сопротивляться, но никак не пошевелиться.       Монстр чувствует это и невозмутимо отшвыривает рубашку в сторону, жмётся к спине, тяжело дышит над ухом. — Такой красивый, — из его уст это звучит насмешкой. — Кажется, так эти глупые люди представляют себе идеал? Светлые волосы, голубые глаза…       Он довольно посмеивается, но это лучше, чем его же явно участившееся дыхание, его прикосновения, опускающиеся всё ниже.       Вот бы перестать чувствовать вообще. Но можно только зажмуриться, замереть, пока чудовище не насытится. Не двигаться, когда стягивают брюки, когда боль, уже физическая, становится невыносимой. Тебя нет. Ты не здесь. Не в его руках.       Это ведь всё равно случилось бы, так? Ты знал, на что шёл. С самого начала, с первого поцелуя среди крови и смерти, ты понимал, почему.       Нельзя бояться того, что знаешь, нельзя, нельзя…       Ненадолго чудовище замирает: рука, удерживавшая за бедро, тянется к скальпелю. Тот вонзается между лопаток, выводит пылающий, кровавый узор, и вместо смеха, вместо слов из глотки монстра вырывается удовлетворённый стон. Он сплетается с вырвавшимся криком, и оттого, что их голоса прозвучали в унисон, больнее, чем от раны. Зажмуриться, не плакать, не показывать слабость, даже если больно, даже если это хуже, чем всё, что он мог бы представить, а живот всё сильнее скручивает подступающая тошнота. — Тебе идёт, — тонкие пальцы вычерчивают оставленный лезвием след. наверняка чудовище сейчас слизывает кровь и наслаждается, господи, надо было всё же выпустить всю свою кровь и утопить его в этой крови, как же больно, как же…       Ритмичные движения ненадолго прекращаются, а затем его пихают в бок, заставляя перевернуться на спину. Глубокий порез ноет от каждого толчка, и уже не ясно, где дёргает сильнее: он весь — сплошная открытая рана. — Не закрывай глаза, — вампир слишком близко, его язык проходится по шее, по свежему укусу, но клыки едва касаются кожи. Он тянется к губам, по-звериному лижет.       Дьяволу нужно не только тело. Ему нужна душа.       Смотри на меня, Этан. Смотри на меня.       Пробуждаясь от этого кошмара, Ребекка не закричала. Даже тогда, когда стихла потрескивающая пластинка, а вместо тёмных стенных панелей она увидела знакомые обои с цветочным узором и белый потолок, подняться сил не хватило. Не её боль постепенно уходила, в отличие от тошноты.       Этого не было, так? Не могло быть.       Она перенервничала. Ещё бы, после вчерашнего. Это наложилось на кошмары Этана, и получился собирательный образ. Только и всего. Сны вообще ненадёжный источник информации: как-то раз во сне довелось убегать от гигантского осьминога, который требовал рассказать рецепт крабсбургера. Но ведь это не значит, что где-то такой осьминог существует на самом деле.       Горло снова сдавило. Ребекка вскочила с кровати и, на бегу натянув серое платье, метнулась в ванную. Хорошо, что недалеко: как раз успела до того, как всё-таки стошнило. Умывшись и прополоскав рот, Ребекка мельком посмотрела в зеркало. Если в ней что-то и изменилось, то не так уж явно, чтобы паниковать. Тут и без того достаточно поводов для беспокойства.       Никаких воспоминаний о вчерашнем. К чёрту. Записи. Да… Отцовские записи. И ключи от чердака. Если, конечно, Этан не забрал их вчера: мало ли, зачем он оставался на самом деле? В его добросердечность сейчас, со свежей головой, верилось не больше, чем в существование единорогов.       Не иначе как где-то родился один единорог: ключи были на месте. По пути на чердак Ребекка столкнулась с Иваном. Едва завидев друг друга, они шарахнулись в противоположные стороны. Никаких разговоров, только короткий приветственный кивок, и обойти по стеночке. Не сейчас, когда толком неизвестно, уж не Иван ли напал вчера на девушку.       «Со мной могло быть так же?», — как ни избегай воспоминаний, они найдут лазейку, вернутся, чтобы снова отравлять жизнь. Поднявшись по чердачной лестнице, Ребекка уже потянулась за ключами, но дверь оказалась открыта. И всё? Без очередной головоломки, без поисков не пойми чего, без пролезаний через окна? Да и замок всего один. Быстрая проверка показала, что ни первый, ни второй ключ к нему не подходили.       Чему удивляться. Тут могли и сменить замки.       Чердаку, по всем канонам, полагалось быть невероятно захламлённым. Но здесь было не так и много мебели: комод, где недоставало нескольких ящиков, громоздкий пустой шкаф без одной дверцы, зато с треснувшим зеркалом, исцарапанный сундук да штук шесть больших коробок. В одной, открытой, тускло поблескивал запылённый сервиз, что уже облегчало задачу: вряд ли тетради спрятаны среди графинов и чашек. Ставни маленького окошка оказались заперты на проржавевшую задвижку: как ни старайся, не сдвинуть, если только не выломать, хорошенько долбанув, скажем, вон тем бронзовым пресс-папье. А надо ли? Глаза уже приноровились к полумраку, и света, проникающего сквозь щели в досках, вполне хватало.       Стоило откинуть крышку сундука, вверх взметнулась целая туча моли. Немудрено: внутри, среди поношенных мужских вещей и, кажется, старых занавесок, она свила уютное гнёздышко. То, что обитало в шкафу в спальне, тотчас показалось мелкой деревушкой на контрасте с обнаруженной столицей. От вездесущей моли не спасла даже лаванда в тканевом мешочке: выдохлась за столько лет. Очевидно, вампиры редко заходили на чердак. Отнесли туда старые вещи, в том числе отцовские, и предпочли забыть.       Из первой открытой коробки показалось фото отца: теперь Ребекка была точно уверена, что это он. Белокожий мужчина с рыжевато-русыми волосами не имел с ней почти ничего общего, если не считать глаз, таких же голубых, с тяжёлыми веками, вечно прищуренных. Но мама на том же фото так открыто улыбалась ему, что сомнений не оставалось.       Вот, значит, каким он был… Отец.       Эта фотография оказалась не единственной: разбирая залежи бумаг всё дальше, откладывая ненужные старые книги и письма от людей с незнакомыми именами, Ребекка подолгу замирала над каждой. Здесь был не только замок, и не только мама с папой. Далёкие, неизвестные места, чёрно-белые, и такие же чёрно-белые люди в старомодных одеждах. Одна женщина, напряжённо застывшая на фоне задрапированной занавески, улыбалась точь-в-точь как Ребекка — одними губами, не показывая зубы и едва заметно скривившись влево. У другой такие же непослушные волосы: как ни старалась уложить в благопристойную причёску, всё равно концы торчали в разные стороны. У этой, второй, даже было имя, написанное с оборота, и точное время: Жизель Шерро, лето 1868.       Надо же. Так давно? Цифра кажется совершенно дикой, но, если посчитать — это меньше двух сотен лет. Когда-то, изучая одновременно историю и математику, Ребекка поймала себя на удивительной мысли. У многих детей есть бабушки и дедушки; кто-то застаёт и прабабок с прадедами. А ведь это целый век, живущий единовременно: те, кто в двадцатые годы носили мешковатые платья и выщипывали брови, это всего лишь бабушки и прабабушки твоих родителей. Они ближе, чем кажется. Тех самых, уже таких далёких и овеянных романтическим ореолом роковых женщин двадцатых годов, могли в детстве качать на руках пожилые женщины в викторианских платьях.       Время непрерывно, и прошлые века куда ближе, чем кажется. Например, вот этот парень на фото с обгоревшим краем был бы похож на Этана, если бы не выражение лица — затравленное и напряжённое. Минуту… Ребекка тяжело сглотнула, разглядев второго мужчину. Это лицо она хорошо запомнила. Оно смеялось из приходящих день за днём кошмаров, и даже на выцветшей, истрепавшейся на сгибах фотокарточке выглядело пугающе живым. Чистое безумие, застывшее в блеклых глазах — точно два светлых пятна на серо-восковом лице.       Обычная для времён до цифровых камер студийная фотография. Этан, сидящий на стуле, второй, небрежно опершийся на его плечо. Нет… Не на плечо. Сложно сказать, был ли то дефект фото, след от огня или на шее Этана действительно уродливый чёрный след. Синяк? От укуса? Прикрыт частично воротом рубашки, частично — рукой второго, небрежно пристроившейся на шее. Размашистая надпись на обороте почти стёрлась. То, что можно было разобрать, гласило:       «Дитрих и Э…а… , 21 сен…ь 19…»       Больно кольнуло, как от укуса или несильного тычка ножом. Ребекка невольно потёрла спину, насколько могла дотянуться, и сунула фото обратно в общую кипу. Затем, чуть подумав, закрыла коробку и отставила в сторону. Тетрадей — тех, что нужны — здесь всё равно нет. Лучше поискать где-нибудь ещё. Ещё коробка. Ещё одна. Пыль, грязь, паутина, снующие тут и там мелкие паучки. Один даже свалился за шиворот, и пришлось долго вытряхивать. Как назло, ничего подходящего, только усиливающееся ощущение, что на чёртовом чердаке она не одна. Кто-то смотрел в спину, прожигая, оставляя такой же страшный узор, как во сне.       Наверное, дело в зеркале. В мутной фигурке, едва угадываемой в грязном стекле, окутанной пятнами, словно бабочка — коконом. Достав, к большому неудовольствию моли, занавеску из сундука, Ребекка накинула её на дверцу шкафа. Отражение скрылось за плотной тканью, и дышать стало чуть легче. Увы, только фигурально: взметнувшаяся пыль мигом полезла в нос, и по чердаку разнеслось подряд три оглушительных чиха.       В следующей коробке хранились ёлочные игрушки, настолько неожиданные в мрачном особняке, что тревога улетучилась окончательно. Ребекка покрутила в руках приятно похрустывающую мишуру, которой проложили хрупкие шары, и эта коробка тоже отправилась в сторону. Следующая, самая большая и тяжёлая, была доверху наполнена бумагами и книгами.       Из-под верхнего слоя торчал кусочек кожаного переплёта.       Не веря до конца в успех, Ребекка выудила тетрадь, открыла, и сердце забилось быстрее: оно! То, что описывала мама: отцовские исследования. Уже не церемонясь, Ребекка перевернула коробку: листы разлетелись по полу. Ничего. Если вампиры сюда не заходят, то и беспорядок их вряд ли побеспокоит. Зато так лучше видно нужные тетрадки среди горы не таких важных заметок, повторявших то, что и так хранилось у мамы.       Конечно, хорошо бы прихватить всё. Но для начала нужны только эти тетради в кожаных обложках. И лучше бы отнести их в комнату до того, как кто-то узнает, что она что-то искала.       Иван ведь не догадается, так? Не похоже, чтобы его волновало, где она проводит время. И всё же стоит прихватить, скажем, несколько отцовских фото: будут задавать вопросы, скажет, что полезла на чердак за ними. И, хоть прикрытие было заготовлено, Ребекка вздохнула с облегчением, когда тетради оказались надёжно спрятаны под матрасом, а фото — как бы невзначай разложены на тумбочке. Больше всего хотелось немедленно прочесть от корки до корки, но кое-что, лишь частично связанное с прошлым, снова ожило и не давало покоя.       То, как убивал тот вампир… И девушка, которую убили вчера…       Этан сидел, закинув ноги на стол, в малой гостиной. Не разводя особых церемоний, догадываясь, что её легко поймут и сразу же узнают, о чём речь, Ребекка рубанула сплеча: — Тот вампир. Я хотела спросить о нём. — Нет. — Я не разрешения спрашивала. Дитрих, верно? — Отвали. — Этан, он мог прийти за тобой? Мог убить ту девушку? Отвечай, или…       Молниеносное движение, и ладонь пронзила острая боль. Пронзила буквально — насквозь, как и лезвие ножа, пригвоздившее руку к столешнице. Ребекка даже не закричала, настолько быстро всё произошло. Этан, тяжело дыша, выпустил рукоять и схватился за голову. Красный отпечаток, почти незаметный на чёрных перчатках, отчётливо вспыхнул на бледном лбу. Круто развернувшись, взбешённый вампир поспешил к двери.       Всё копившееся раздражение перелилось через край. Ребекка почти не чувствовала боли, когда выдрала нож из проткнутой ладони и с силой швырнула ему в спину. Она никогда не умела хорошо метать ножи, но получилось неплохо: лезвие ощутимо прочертило плечо. Оскалившись, как животное, Этан набросился на неё: от первого удара получилось уйти, хоть и свело спазмом предплечье, второй, показавшийся отчего-то слабее, чем представлялось, пришёлся в скулу.       Он слабее, чем о себе возомнил. Он слабый. Бей. Ты отобьёшься. Ты не подозреваешь, сколько в тебе силы — бей!       Этому яростному голосу, кому бы он ни принадлежал, Ребекка охотно подчинилась и с разворота врезала локтем: метила в горло, чтобы вывести из равновесия, вышло в челюсть. Кожу царапнули клыки, но укусить Этан не успел: здорово помешал удар ногой по коленной чашечке. — Вы двое!       Возмущённый вопль привёл в чувство. Они замерли в нелепых позах, держащие друг друга за шиворот и с занесёнными кулаками. Первой руку опустила Ребекка: что ни говори, а при резких движениях сильно дёргало. Этан нехотя повторил за ней. Владимир, стоящий на пороге, придирчиво осмотрел пострадавшую столешницу и закапанный кровью пол, после чего вынес вердикт: — Если хотите друг друга убить, то, будьте добры, хотя бы выйдите во двор — подальше от сада, а не пачкайте ковры! — Но… — Как можно так себя вести? Как дети! — он возвёл глаза к потолку: мол, с какими недоразвитыми приходится иметь дело. — Ладно ты, но Этан… Ты в своём уме? Нам и так есть, чем заняться, вместо того, чтобы растаскивать вас по разным углам. — Ага, ага, понял, принял… Прости, — Этан, фальшиво насвистывая, собирался выскользнуть из комнаты, но путь решительно преградили: — А убирать кто будет? — Ты серьёзно? Сегодня же не моя очередь! — но пылающего праведным гневом Владимира было уже не остановить: — Более чем! Может, подумаешь в следующий раз перед тем, как устраивать сцены. Решил облегчить задачу убийце?! Ты соображаешь, что будет, если ты не рассчитаешь силы, и потом не сумеешь её спасти?.. Неважно. Приведите друг друга в порядок и приберитесь тут! Во имя всего святого, стол-то вам чем не угодил…       Бурча под нос, Владимир удалился. Буднично, точно недавний срыв почудился, Этан хмыкнул: — Нервный он какой-то, да? Больше, чем обычно.       Как бы он ни хорохорился, на лбу ещё поблескивали капли холодного пота. Ребекка предпочла промолчать, разглядывая пробитую ладонь. Пальцы сгибались, хоть и каждый раз подёргивало внутри. Главное не смотреть на просвет, а то станет больше страшно, чем больно.       Когда Этан вышел из гостиной, Ребекка думала: не вернётся, заставит всё разгребать в одиночку. Но, на удивление, он снова возник в дверях и принёс с собой аптечку. Насвистывая что-то на незнакомом языке — возможно, слишком нецензурное для перевода — он осторожно протёр рану спиртом. Не сказать, чтобы в этом была нужда: кровь не шла, и всё стремительно заживало. Интересно, останется ли, что обрабатывать на его плече, к моменту, как закончат с её рукой?       Чуть позже стало любопытно, уж не контролируют ли вампиры скорость своей регенерации. Потому что прочерченный след на плече остался, хоть и походил скорее на глубокую кошачью царапину. Прежде чем до него хоть раз дотронулись, Этан скинул плащ и водолазку, причём последнюю бесцеремонно швырнул Ребекке в лицо: — Что? Ты мне, между прочим, одежду испортила. Скажи спасибо, что не заставляю зашивать. Заодно видом полюбуешься. — Было бы чем любоваться, — привычно парировала Ребекка, но осеклась, стоило ему повернуться спиной. Было чем, хоть и вряд ли подобное можно назвать предметов для любования. Спину пересекал старый шрам, выделяющийся на бледной коже, как выцветшие чернила на старой бумаге. И, как положено надписи, шрам складывался в очертания буквы.       «D».       Между лопаток зачесалось: Ребекка повела плечами и медленно обвела контур шрама кончиком пальца. Этан дёрнулся, но не отстранился, только пробормотал под нос: — Клянусь, начнёшь меня жалеть — что-нибудь сломаю.       Бормотание мигом перешло в болезненное шипение, когда Ребекка нарочно сильнее, чем следовало, прижала проспиртованный бинт к свежему порезу и заботливо спросила: — Так лучше? — Вот заноза, а, — пробурчал он и отвернулся, пряча лёгкую усмешку. Возможно, добавил бы ещё что, но тут в их сравнительную гармонию снова вторгся Владимир. Ребекка едва не расхохоталась: суровый мужчина в перчатках и фраке максимально не сочетался с ведром и шваброй. Затем швабру швырнули ей, и стало не смешно: держать эту штуку одной рукой оказалось проблематично. Тем временем Этан, натянувший порванную водолазку, потыкал ковёр пальцем и вынес неутешительный вердикт: — Я бы предложил сжечь, а не отмывать. Что думаешь?       Критичный осмотр показал, что в его словах была большая доля истины. Мелкие брызги успели подсохнуть, въесться между короткими ворсинками и полностью слиться с узором. Ребекка кивнула в знак солидарности: — Учти, если спросят, кто это предложил, я тебя сдам. — То, что ты спрашивала. Насчёт… этого.       Каждое слово — как хирургический надрез. Имя, произнесённое вслух, стало бы слишком глубоким. Этан остервенело тёр пол: худые плечи слегка подрагивали. Судя по треску половиц, давили на них слишком сильно. — Да, я был его Чашей. Да, шрам оставил он. Нет, он не мог сюда прийти и не мог бы никого убить. Всё. Точка. Ясно тебе? — Если не мог, — Ребекка присела рядом: уж лучше справляться тряпкой, чем пытаться одной рукой направлять тяжёлую и неудобную швабру, — тогда какого чёрта ты его до сих пор так боишься?       В детстве учили не тыкать палкой в осиное гнездо. Но сейчас, не получив своим страхам ни подтверждения, ни опровержения, она не могла отступить, даже притом, что за прямой вопрос её мигом опрокинули на пол, нависнув сверху. Между ног упёрлось колено. Этан чуть прищурился и облизнулся: — Я бы мог сделать то же самое с тобой, знаешь ли. Если я действительно захочу… Ты не отобьёшься. Не сможешь помешать. — Не сделаешь.       Он наклонился ближе, собираясь поцеловать, но предупреждающий оскал несколько охладил энтузиазм. Вместо губ он коснулся свежей повязки на руке, слегка прикусил запястье. Уже привычно и потому не больнее сильного щипка. Ребекка пристально посмотрела в ледяные глаза и спросила: — У тебя спирта ещё много?       Уже настроившийся изображать злого вампира, Этан растерянно моргнул: — Что? — Мы вроде собирались сжигать ковёр. Предлагаю сейчас, пока Владимир не смотрит. И лучше подальше от его сада.       Кому, как не ей, знать: весело лишь тогда, когда жертва боится. Этан больше распинается и угрожает, чем действительно причиняет боль. Рана на ладони не в счёт: у Чаши такое быстро заживёт.       Остаток вечера прошёл вполне мирно, не считая того, что на запах дыма всё же примчались остальные, и пришлось долго, изображая раскаяние, слушать нотации Владимира. Только заверив, что больше из дома ничего не вынесут и не сожгут, Ребекка смогла вырваться и вернуться в спальню.       Усталости не было, хоть и промучились дольше ожидаемого: пришлось не только мыть пол, но и маскировать пробитую столешницу. Теперь ждало занятие поинтереснее. Ребекка вытащила из-под матраса найденные тетради. Возможно, здесь действительно есть то, что нужно.       … А что ей вообще нужно?       «Да какая разница, — Ребекка мысленно показала тревожным раздумьям средний палец, — важно только то, что есть».       Для начала она быстро пролистала первую тетрадь. Часть записей повторяли наблюдения, уже известные со слов матери, в других встречались заумные термины, иногда на латыни. Латынь Ребекка знала, но слабо — ровно то, что подцепила от дяди Отиса с его медицинскими привычками. Знакомых слов здесь не было.       Отец, очевидно, был помимо прочего неплохим художником: записи сопровождали быстрые карандашные наброски. Человеческая и вампирская челюсть в сравнении. Глаз в разрезе. На очередной странице скрывалось странное изображение: маленькая рыбёшка, за ней — рыба с клыками и распахнутой пастью, а за ней ещё рыба, больше первых двух. Что-то вроде простейшего рисунка пищевой цепи. Крупную рыбу отец обвёл красным кружком.       Ребекка аккуратно погладила старую тетрадь. Она не знала и не помнила отца, и только сейчас по-настоящему осознавала, насколько они с мамой были увлечены общим делом: тут и там встречались заметки другим, хорошо знакомым почерком. Они вели исследования вместе. Ага, вот и то, что она просила: записи о свойствах крови древних вампиров…       Увы, дальше заголовка начиналась и нескольких общих фраз, на первый взгляд, бессмыслица. Случайные буквы, иногда вперемешку с цифрами. Нет, не бессмыслица. Шифр. Да, мама предупреждала, что отец частенько самое важное зашифровывал. Ничего. Её научили: читать через букву и не по горизонтали, а по вертикали, затем в получившемся заменить каждую букву на следующую по алфавиту. Это будет скорее долго и нудно, чем сложно. Пара минут, чтобы принять лекарство, ещё немного — пока пройдёт головокружение, и можно приниматься за работу.       Вдалеке, за лесом, уже появилась тонкая сиреневая полоска, предвестница рассвета. Раньше Ребекке нравилось, что ночи так коротки. Сейчас она бы не отказалась ещё от пары часов. Ладно, хотя бы несколько страниц, это ведь всё равно что засиживаться по ночам с книгой или новой серией любимого сериала…       Солнце стояло высоко над замком, когда её, сидящую в окружении тетрадей и выдранных из блокнота исписанных листов, наконец сморил сон.