Дневные кошмары

      Очевидно, не в последнюю очередь дурной характер Этана объяснялся тем, что кошмары мешали нормально выспаться. Ребекка едва могла контролировать поток образов, хлещущий, как кровь из разорванной артерии. Люди, безликие, разорванные, вывернутые наизнанку, их стоны и вопли, их бессвязные мольбы. Чужая боль отупляла и иссушивала: под конец не было сострадания. Не человек, которого нужно спасти — только работа. Не товарищ, не друг — рана, которую нужно зашить.       Смотреть на лица страшнее, чем на самое кошмарное увечье.       Ребекка натягивала воображаемые вожжи, чтобы притормозить, отыскать в памяти ответ на мучивший вопрос: где сейчас Дитрих? Когда и как их с Этаном пути разошлись? Этан неосознанно сопротивлялся и рвался в противоположную сторону: он хотел проснуться.       Ему больно вспоминать. Неудивительно. Воспоминания легко пролетали для неё, но для него растягивались в вечность. Всё, что её лишь слегка задевало, он проживал. Диким саундтреком к её движению сквозь сны звучал смех Дитриха и сдавленные рыдания.       Уже рядом. С четвёртой попытки должно получиться.       Рывок — и голос Дитриха оборвался: нет, здесь его уже нет — чуть раньше… За несколько ночей, проведённых в попытках контролировать поток, Ребекка поняла, что это примерно как ехать верхом. Только вместо коня — упрямый, то и дело взбрыкивающий осёл, желающий сам выбирать дорогу.       Путь через десятки вскрытых нарывов и кровоточащих язв, где единственный маяк — боль. Она, как зажжённый прожектор, высвечивала особо яркие картины, придавала им чёткости и щедро сдабривала вкусами, запахами, ощущениями. Они оглушали. Сбивали. Так же сильно, как рыдания, всё больше похожие на истерический хохот. Нужно сосредоточиться на одном, иначе от этой какофонии голова лопнет.       Между ней и нужным воспоминанием вдруг вспыхнуло ещё одно, врезалось стеклом под рёбра, и Ребекка согнулась пополам: почти так же больно, как в тот раз, когда наяву выпала из окна.       Он тоже сгибался, держась за живот, и хрипло дышал, пока внутри рычал и скалился голод. Руки в поисках опоры скользили по липким мокрым стенам, слипшиеся волосы лезли в глаза. И всё же… Он улыбался.       Если ты улыбаешься — монстр счастлив. Если ты наслаждаешься болью, смеёшься над страданиями, терзаешь и калечишь так же жадно, монстр принимает за своего.        Дитрих почти нежно касается лица, размазывает по застывшим в оскале губам кровь, и инстинкты вопят: кусай, откуси ему пальцы в одно движение, ты можешь, тебе хватит сил. Нет. Он сильнее. Если напасть напрямую, всё будет напрасно. Всё это притворство, столь виртуозное, что Дитрих не замечает лжи, все эти жертвы. Поэтому пальцы нежно целуешь, трёшься щекой, слизываешь с них кровь. От такого уже почти не тошнит. Зверь доволен. Он достаточно горд, чтобы поверить, будто сумел сломать тебя.       И всё же, сломленный до конца, ты не так интересен. Поэтому, когда переводишь взгляд на распотрошённую жертву на полу, можно отпустить себя, можно позволить телу дрожать, а слезам — катиться в три ручья. Можно кричать и выть в бессилии.       Помнишь, что ты сказал сестре, когда уходил? Говорил, что идёшь спасать жизни.       Смех рвётся вперемешку с криком, раздирает грудную клетку: небрежный плевок на пол. Густо-багровый сгусток слюны почти не различим: тут и без того всё красное.       На войне нельзя спасти. Можно лишь выгадать у смерти месяц-другой, а потом всё по кругу: руки, которым запрещено дрожать, даже если трясёшься весь, вопли, стоны, запах дерьма, крови и гноя, и такие глупые уговоры держаться до конца.       Интересно, зачем на фронте люди, если здесь нужны одни лишь звери? Такие, как Дитрих. Ему плевать на идеалы, на причины борьбы, на язык, на котором говорят противники и мнимые союзники. Если бы ему предложили что-то более весомое, чем личная пыточная и всё новые пленники — он, не колеблясь, перекусил бы нынешним нанимателям глотки. Смешные. Омерзительные. Они думают, что чистую смерть можно подкупить и определить её место, облачив в униформу и навесив железный крест. — А меня ведь спрашивали, могу ли я сделать для них больше идеальных солдат. Они проигрывают и полагают, что мне есть до этого дело. Ты рад, Этан?       На вопросы не полагается отвечать, даже если хочется. Полагается прикусить язык и ждать продолжения монолога, чтобы не попасться в расставленную ловушку. Дитриху не нужны чужие мысли, лишь отражение собственных. — Не волнуйся. О тебе я рассказывать не стал. Ты тогда ещё валялся в бреду, а я гадал, переживёшь ли обращение.       Иногда хочется расслабиться, поверить, что его намерения чисты, что и монстр может искренне привязаться, и что он действительно беспокоился. Херня. Специально не кормил четыре дня, наблюдая из-за толстенной решётки, которая теперь вся погнута и изгрызена: зубы, выросшие взамен переломанных, ещё ноют. Не кормил, а затем выпустил в камеру к пленникам.       Было трое. Осталось лишь месиво на полу, и даже медику не разобрать, где кто. Больше крови бездарно пролито, чем выпито.       Казалось, что, став вампиром, освободишься от монстра. Станешь равным ему и сможешь, наконец, сбежать из проклятого бункера. Увидеть небо, и, может, даже солнечный свет — если нынешнее тело не сгорит в ласковых лучах дотла.       Теперь зверей двое: один засел внутри. — Да, повеселился ты знатно, — голос Дитриха удаляется: он отходит, но дураку ясно, не выпускает из виду. — Но, сдаётся мне, не наелся.       Его правоту признавать хочется меньше всего, но так и есть. Внутренний монстр изнывает от жажды и голода, и, если его не покормить, выжрет то немногое, что осталось от тебя-прежнего.       Он волочёт за собой девушку. Не ту, запомнившуюся когда-то. Она давно затихла среди других мертвецов, а эта, новенькая, лишь отдалённо похожа. То, что суеверные назвали бы душой, рвётся внутри, когда Дитрих в одно движение располосовывает ей горло и приникает к ране.       Не пьёт сам, нет. Оборачивается, небрежно швыряя на землю её, ещё тёплую, но уже не живую, и с силой приникает к губам. Живительная жидкость разливается по горлу, всё темнеет, и воспоминания совсем обрывочные: хлюпающая влага под стиснутыми пальцами, на языке, смех Дитриха, готового простить ради такого зрелища даже выдранный с мясом кусок губы, и руки — все красные, как эта комната, как всё в этом грёбанном мире.       Я убью тебя, я убью тебя, я убью тебя, я…       Бекки.       Её имя было лишним в хороводе воспоминаний. Может, зовут наяву? Но никаким усилием воли Ребекка не могла проснуться. Незримый обладатель голоса крепко удерживал в своей власти. Красная комната поплыла, как воск зажжённой свечи, и из неё постепенно вылеплялись очертания другого места. Кто-то уверенно шёл среди нагромождений хлама к двери с двумя замками, держа ключ с биркой «чердак»: один замок, второй — дверь открыта, и за ней лестница, круто уходящая вниз, в беспросветную тьму.       Тот, чьими глазами она смотрела, пошёл по лестнице, она же фантомом осталась наверху, глядя в спины уходящих мужчины и женщины. Женщина прижимала к себе что-то крохотное, завёрнутое в кружевное одеяльце. На секунду среди кружев она увидела смуглое личико и вздрогнула.       Даже во сне странно видеть родителей. И не менее странно — себя.       Фигуры медленно таяли, теряя цвет. Вот бы закричать, чтобы отец обернулся, чтобы хоть так увидеть его лицо подвижным и живым, а не застывшим на старой фотокарточке! Не вырвалось ни звука, и всё же он оглянулся. Будто происходящее было само собой разумеющимся, он махнул рукой. — Ты… Хочешь, чтобы я шла за тобой?       Грегори Шерро кивнул и едва заметно улыбнулся из-за растрёпанной бороды. Мама с малышкой на руках давно растворилась во мраке, но отец всё ещё стоял на границе, выжидая. Ребекка шагнула на первую ступеньку, вдохнула полной грудью и вздрогнула. Желудок скрутило от запаха мертвечины, такого же острого, как в воспоминаниях Этана.       Ты найдёшь здесь все ответы, всё, что тебе нужно. Оно не в тетрадях, оно ждёт здесь. Внизу. Иди сюда. Иди ко мне.       Нет. Нельзя поддаваться сладкой иллюзии. Родители много лет изучали существ мира ночи, но не нашли ни одного подтверждения существованию призраков. Духи умерших не блуждают в местах своей гибели и уж тем более — не являются во снах. — Папа, — вместе с выдохом вырвалось наружу облачко пара, — это ты? Нет, не так. Кто ты? Почему зовёшь меня?       Холод, пришедший так внезапно, просачивался внутрь, сворачивался в животе, пробегал по телу волнами мурашек. Улыбка вдруг показалась неестественной, как у актёра, позирующего для стокового фото. Ребекка попятилась и поспешно принялась рыться в карманах: ключ ведь был у неё! Достаточно захлопнуть эту проклятую дверь, и то, что смотрело мёртвыми глазами, останется в западне.       Но, как это и бывает во снах, Ребекка не управляла до конца собственным телом. Ноги вмёрзли в пол: не сбежать, не спрятаться. Оставалось беспомощно наблюдать, как «отец» поднимается к ней. На свету плоть стекала с костей Грегори Шерро, обнажая голый череп, и всё же, мёртвый, он продолжал идти, протягивал руки, чтобы если не обманом, так силой увести за собой. — Кто ты?! — все силы ушли в отчаянный крик. — Что тебе надо?!       Тебя зовёт твоя суть. Не я.       Когда-то давно она едва не утонула: купалась в море, и волна захлестнула с головой. Сейчас она так же глупо барахталась, а лёгкие разрывало от невозможности вдохнуть: воздух затвердел, превратившись в чистый лёд, он резал горло и нёбо, и кровь обретала не только запах, но и вкус.       «Если ты знаешь, что дно недалеко — плыви вниз и оттолкнись от него: так ты сможешь всплыть».       Совет мамы, спасший её тогда, помог и теперь: Ребекка представила, что у сна есть дно, такое же, как на морской отмели, и, оттолкнувшись, вырвалась в реальность. Сейчас она откроет глаза, и всё станет настоящим.       Как этот отвратительный запах, отдающий ржавым железом. И вроде ещё рановато для тех типичных дней, когда просыпаешься в луже крови и потом долго, ругаясь под нос, застирываешь простыню. Да и тогда пальцы не липнут друг к другу, не чешется покрытый сухой корочкой подбородок, и одеяло не хрустит еле слышно, стоит надавить…       Осознание пришло так стремительно, что Ребекка не смогла закричать. На миг даже потеряла сознание: в чувство привёл удар затылком о спинку кровати. Она подскочила и теперь могла увидеть жуткую картину целиком. Не спальня, а место преступления: кровь на простыне, на одеяле, на руках, даже на лице. Красная комната просочилась из воспоминаний Этана в реальность. — Это должна быть шутка, — пробормотала Ребекка, опираясь на столик, чтобы не упасть, — Этана, например. Проснулся раньше меня и всё подстроил. А кровь… Она ведь не обязательно человеческая, так? Может быть чья угодно…       Она продолжала вслух проговаривать все варианты, откуда на кровати столько крови, пока руки сами лихорадочно стаскивали пододеяльник и простыню, скручивали их в комок, силясь спрятать жуткие пятна. Выбросить. Сжечь. Нет, жечь опасно, Владимир сразу почует дым. Никто не должен этого видеть. Если избавиться от следов, оно исчезнет так же, как другие кошмары.        Только полчаса спустя, швырнувшая окровавленные вещи в стирку и теперь погружённая почти полностью в остывающую воду, Ребекка спросила себя: почему не позвала на помощь? Почему решила сделать вид, что ничего не было? «Потому что это ерунда, — убеждала она себя, до красноты растираясь жёсткой мочалкой, — Их наверняка и не было. Показалось».       Когда Ребекка, стоя перед зеркалом, сушила волосы, она почти заставила себя поверить: так и есть. Бывает ведь, когда, пересмотрев фильмов ужасов, начинаешь видеть жуткие силуэты в темноте. Да, обычно такие галлюцинации пропадают, стоит присмотреться. И что? Нельзя сбрасывать со счетов их с Этаном связь. Вероятно, под давлением его психоза крыша соразмерно дала течь. — Я с ума схожу, — сказала Ребекка отражению, разглядывая невесть откуда взявшийся седой волос. — Совсем ку-ку.       Отражение повторило движение с небольшим запозданием, и Ребекка предпочла больше с чужой девицей в зеркале не разговаривать. Ещё с полчаса, бесцельно блуждая по дому, она прислушивалась к каждому шороху. Шорохов в коридорах было много. Старинный особняк будто издевался, то стуча в окна ветвями разросшихся деревьев, то вскользь касаясь ноги колыхнувшейся занавеской. Голоса вампиров едва доносились с первого этажа: здесь, наверху, не было никого. Нужно было собраться. Пойти к ним. Признаться в идиотской панике. Ей не о чем беспокоиться, так ведь? Кто бы ни залил её постель кровью — она ни при чём. Она спала.       Или ты только думаешь, что спала.       Ерунда. Что-то из разряда наивной веры, что покойник может навестить во сне.       Уже в третий раз проходя по одному и тому же коридору, Ребекка остановилась у старого портрета. В кино в такие моменты на голову обычно само нисходит озарение, и разрозненные кусочки соединяются в целую мозаику. Но она могла лишь тупо рассматривать картину, едва осознавая собственные мысли.       Хватит уже. Вместо бесполезной траты времени можно вернуться к предыдущему пункту плана: закончить с дешифровкой и отослать все материалы маме. И без того простейшее задание — привезти ей отцовские тетради — заняло непомерно долгий срок. Ампул меньше с каждым днём, и что делать, когда кончатся совсем?       Ребекка горько усмехнулась про себя: а помогает ли лекарство, рассчитанное на организм человека, а не Чаши? Ускоренная регенерация не берётся из ниоткуда: что-то меняется и на биологическом уровне. В лучшем случае лекарство просто не действует. В худшем могут быть побочные эффекты.       Например, провалы в памяти, а?       В розовой спальне кружилась голова: то ли от острого аромата лаванды, то ли от дурных воспоминаний. Поэтому Ребекка взяла всё необходимое и направилась в сад. До конца совсем немного: большая часть уже перенесена в надёжное место: в розовый блокнот с глазастым котёнком на обложке. Самое нелепое обрамление для отцовских исследований, какое только можно выдумать. Спасибо непрошибаемой уверенности Велиата, что любая девушка от такой штуки будет в восторге.       На полпути к задней двери слух уловил в разговоре за углом её имя. Ребекка остановилась и задержала дыхание. Подслушивать, конечно, нехорошо, зато так обычно и узнаёшь самое интересное. — Ты преувеличиваешь. — Вел, ты столько лет меня знаешь. Я похож на параноика? — Я не обвиняю, удивлён — только и всего. Вчера мне показалось, что вы наконец-то поладили.       Ребекка зажала рот, чтобы не вырвался короткий смешок. Вчера её бесцеремонно оторвали от расшифровки: Этану срочно понадобился соперник для шахматной партии. Партия в итоге всё равно не состоялась, потому что на пути их возник скучающий и потому жаждущий общения Велиат с колодой карт. Отказ играть на раздевание не спас ни от постоянных двусмысленных шуток, ни от похабной улыбочки, особенно когда засранец нашёл-таки лазейку. Заявил: «Мы же играем на желание? Ну, вот моё желание — сними одежду».       Заметив, что в мире есть тысячи желаний, которые он только что лишился возможности загадать, пожелав такую банальщину, Ребекка пожала плечами и сняла надетые под платье джинсы. После три кона подряд проигрывал Этан, причём после третьего поражения Велиат ехидно предположил, что он проигрывает специально, чтобы Ребекке не пришлось снимать платье. «Что, уже не предлагаешь поделиться?»       «Ещё чего, — пробурчал он, швырнув карты на стол, — всего лишь не везёт. И что весёлого? Тут всё зависит исключительно от удачи».       Велиат тут же заверил, что как-нибудь непременно сыграет в шахматы, чтобы осознать, что Этан в этом находит. Постепенно всё перешло в перепалку, где одна сторона напоказ не отличала короля от валета, а другая — коня от ладьи, и на том совместный вечер завершился.       Вернувший в настоящее шумный вздох был таким тяжёлым, что Ребекка тут же представила, как Велиат характерно возводит глаза к потолку. — И чего ты боишься? Она твоя Чаша. Кому-кому, а тебе напрягаться стоило бы в последнюю очередь. — Я хочу знать наверняка. Получить доказательства, паранойя это, или…       Некстати скрипнула, выдавая её присутствие, половица. Ребекка хотела уйти, но поздно: Велиат уже показался из-за угла и приветственно раскинул руки. — Вот это встреча! Мы как раз о тебе беседовали. — Вел, — странная интонация: как будто просит о чём-то, и все в курсе, о чём, кроме неё. Велиат кивнул, а затем шагнул навстречу Ребекке, ухватил за плечо и поцеловал в губы. Он отстранился почти сразу, так что колена в пах избежал, а вот длины руки в самый раз хватило для пощёчины.       Велиат охнул, потёр челюсть и невозмутимо облизнулся: — Можешь ликовать: у тебя паранойя. Ну, бывайте!       Он поспешно проскользнул мимо, видимо, чтобы не получить в довесок к пощёчине парочку фингалов и сломанный нос. Ребекка вытерла рот, затем на всякий — руку о платье. Этан всё ещё стоял неподвижно, скрестив руки на груди, и смотрел над её плечом. Она сделала шаг влево, чтобы оказаться на линии его взгляда: — Это что вообще сейчас было?! — Ничего, о чём стоит беспокоиться.       В другое время захотелось бы приложить Этана чем потяжелее, но сейчас Ребекка лишь усмехнулась. Да уж. На фоне всей фигни, свалившейся за последние сутки, внезапный поцелуй от Велиата вообще не проблема. Может, крыша поехала не только у неё и Этана, но и у всего дома. — Я его попросил. — Ты?! — Ребекка нервно расхохоталась, — Мы даже не встречаемся, а ты уже устраиваешь проверки на верность?       И, хотя вслух она машинально ёрничала, про себя перебирала возможные причины. Ни одна из них не звучала достаточно убедительно, даже та, согласно которой нынешней ночью у закадычных дружков всё же состоялась партия на желание, и Этан по какой-то причине загадал Велиату именно поцелуй с ней. Слишком уж старательно рассматривает всё, что подвернётся, от потолочных балок до горного пейзажа в чрезмерно массивной раме. Не укрылась от него и тетрадь в кожаной обложке. — Что это у тебя?       Хоть и навряд ли к числу его талантов относилось умение сходу читать шифры, не зная ключа, Ребекка предпочла раскрыть самую безобидную из страниц: больше половины её занимали схематичные наброски одного и того же странного существа. — Вот. Разбираю старьё с чердака.       Она отдёрнула руку вовремя, чтобы Этан не выхватил тетрадь. Сделав вид, что не очень-то и хотелось, он хмыкнул: — Твоего отца, да? Забавно. Я думал, «исследователи» вроде него только тем и занимаются, что кромсают всё подряд на учебные пособия.       Отлично. Интересно, и кто из вампиров первым обратил внимание? Впрочем, не отбирают и не требуют прекратить — на том спасибо. Решив не выдавать удивление, Ребекка поинтересовалась: — Ты знаешь, что это?       С ответом он нарочито помедлил. — Бактериофаг. На твоём языке: это такая штука, которая может прикончить бактерию. Нет, разъяснять, как оно работает, не буду. Уверен, в библиотеке найдётся что-нибудь вроде школьного курса биологии.       Название подцепило мысль за хвост: верно, мама и дядя Отис одно время обсуждали эти штуковины. Увы, представлений Ребекки о медицине решительно не хватало для дешифровки их обсуждений: лучше перевести ещё полсотни отцовских тетрадей. Шифры давались ей куда проще, чем биология или латынь, из которой в памяти отпечаталась разве что хрестоматийная фраза про истину в вине. — Потом посмотрю, — Ребекка развернулась, собираясь уйти. Этан шагнул за ней: — Стой.       Она выжидающе постучала пальцем по тетрадной обложке. Он же странно принюхивался. Может, чует кровь, пусть и уже смытую? Но вслух Ребекка лишь хмыкнула: — Что, привык целовать девушек вслед за Велиатом? — Нет. Есть хочу.       Когда Ребекка убрала с шеи волосы, внутри болезненно кольнуло. Она снова стояла в красной комнате, сжимая в руках труп. Всё такое острое. Настоящее. Такое же реальное, как горный пейзаж, как потёртые узорчатые обои, как они двое, стоящие в коридоре замка. Это длилось всего секунду. Затем Этан встряхнулся и, стараясь не смотреть в глаза, бросил: — Руки достаточно.       Немного терпимой боли, не страшнее, чем сдавать кровь из вены. Перед тем, как отстраниться, Этан с нажимом провёл языком по месту укуса: так кошки зализывают раны. По всему телу пробежала волна тепла. Ребекка куснула нижнюю губу, ойкнула и поспешно выдернула руку. — Я пойду. Удачи. Да, удачи тебе.       Больше всего она боялась, что Этан пойдёт за ней или, того хуже, заметит проступивший на щеках румянец. «Да нет же, он не видел, — уговаривала она себя, уже открывая заднюю дверь и спускаясь в сад, — Ты не настолько бледная, чтобы бросалось в глаза».       Одно ясно: скажи ей кто месяц назад, что ей почти понравится поить вампира своей кровью, покромсала бы по всем заветам на учебные пособия.       Свет, пробивавшийся из окон особняка, позволял легко различать и собственные, и отцовские записи. В отрывке, над которым Ребекка билась сейчас, не было ничего интересного, одна ругань насчёт рукописей некоего Монтегю Саммерса. Она ещё в первые дни подметила систему: нужную информацию отец прятал не только за счёт шифра. Интересные выводы он топил в потоке болтовни, годящейся не для заметок учёного, а для личного дневника. Возможно, он как-то ориентировался по цифрам, чьё предназначение в тексте Ребекка проверить не сумела. Случались и фрагменты, при расшифровке которых получалась сущая чепуха. Вот и гадай, то ли к ним необходим другой ключ, то ли отец намеренно вписал случайные буквы, чтобы потешиться над глупцом, позарившимся на великую тайну.       И как он только работал по таким заметкам? Чёрт ведь ногу сломит.       Ребекка потёрла пересохшие глаза и, разминаясь, выпрямила спину. Хорошо, что сегодня прохладно, иначе бы уснула прямо здесь, на скамейке: после всех кошмаров как не спала вообще. Или дело в укусе, вытянувшем силы. Она поднялась, прошлась туда-сюда вдоль кустов. Забавно, старая знакомая — куколка — всё ещё здесь. Сколько там бабочке нужно времени, чтобы выползти на свет?       Может, оболочка вообще пустая. Иногда бывает, что внутри куколки ничего нет. Ребекка отстранённо погладила воздух рядом, не решаясь коснуться и ненароком потревожить. Тишина, ночная прохлада, мелкие мотыльки, обсидевшие стекло. В первый день сад показался ей жутковатым. Теперь — умиротворённым, хоть и по-прежнему смутно напоминал одно старое чешское кладбище. Наверное, из-за запаха перекопанной сырой земли, прячущегося во флёре цветочных ароматов. Ребекка вдохнула глубже и замерла, как вкопанная.       Нет. Ей чудится. Это запах из сна, больная галлюцинация. Свежий ночной ветерок не должен пахнуть кровью.       Но, если ей не чудится, кто-то может нуждаться в помощи.       Спотыкаясь, она брела к лесу. Источник запаха где-то среди шелестящей листвы и сплетённых корней, там, куда не достаёт лунный свет. Интуиция кричала, что нужно немедленно звать остальных, что самонадеянность сейчас может стоить жизни. У границы света и тени Ребекка остановилась. Лучше уж прослыть идиоткой-паникёршей, чем валяться в овраге с разорванной глоткой. Она набрала в лёгкие воздуха, но тут заметила тёмное пятно под разлапистой старой елью.       Потрёпанный чёрный плащ. Неподвижная фигура под ним.       Сглотнув, Ребекка приблизилась, потянула за край плаща. Тот, кто лежал под ним, болезненно застонал, но не пошевелился. Даже в темноте было легко разглядеть страшные раны на его шее и груди. Столько крови…       Вполне достаточно, чтобы залить тебя с головы до ног, да?       Нет. Только не этот грёбанный ступор, только не сейчас. Досчитав мысленно до трёх, Ребекка закричала: — Этан! Сюда! Скорее!       Закричала и удивилась: почему именно он пришёл на ум первым? И тут же ответила сама себе: потому что он услышит, каким бы ни было расстояние. Почувствует её тревогу так же, как она чувствует его застарелую боль.       И он действительно пришёл.