Дневные кошмары

      Фотографировать все расшифрованные записи так, чтобы не ловить в кадр собственную тень, оказалось утомительно. Пришлось поколдовать в малой гостиной, выставив по бокам два торшера, и снимать открытый блокнот стоймя, прислонёнными к диванной подушке. Как назло, по блокноту невозможно сказать, сколько осталось до конца: это только в тетрадках, если перелистываешь, кипа страничек со временем истончается. По счастью, Ребекка примерно помнила, о чём шла речь в последних расшифрованных фрагментах, и потому, заметив знакомое рассуждение о взаимодействии крови и серебра, облегчённо вздохнула. Осталось всего ничего.       Вот и последняя: её главное разочарование. Ребекка просмотрела строчки ещё раз и едва не прикусила губу: как же вышло, что здесь нет продолжения? Она даже сбегала на чердак, снова переворошила коробку с фото, но других тетрадей там не было. По датировке эта шла последней, и последние же две страницы содержали следующий текст:       «Столько времени в который раз потрачено впустую: после долгих переговоров с городским архивом я раздобыл, наконец, так интересовавшие меня труды преподобного Августа Монтегю Саммерса. Страница за страницей непередаваемо одиозной чуши, собранные по крупицам деревенские байки и сказки впечатлительных стариков. Это могло бы представлять интерес как фольклорная единица, особенно часть, посвящённая традициям, призванным отпугнуть нечистую силу. Когда я поинтересовался мнением Вив, она с досады едва не швырнула рукопись в камин, и только цена неустойки спасла дряхлую писанину. Преподобный уверял всех, что вампиры существуют, видя свидетельство в каждой тени. В этом смысле большую ценность представляет работа его оппонента, Герберта Терстона. Увы, её достать не представляется возможным: в наши дни церковь больше интересуют пожертвования и другие мирские мелочи, чем наука, и они предпочтут назвать мои исследования святотатством. Нечего и рассчитывать, что отец Себастьян поможет мне в поисках. Есть, однако, и в записях Саммерса кое-что любопытное. Рассуждая о вампиризме, он вскользь роняет одну фразу, вероятно, для красного словца. «Сии богопротивные создания, вампирами именуемые, подобны дикому зверю». Здесь весьма пригодились неплохие познания Вив в биологии. Учитывая механизмы размножения вампиров, завязанные на обращении потенциальной добычи в себе подобных, встаёт вопрос: кто или что контролирует их популяцию? Та история в Кутна Горе поставила точку в давних спорах: территориальность вампиров и их склонность к одиночеству — устаревший миф. Не существует биологического механизма, мешающего вампирам собираться группами, и это не может не вызывать беспокойства. Так странно думать, что лишь воля блуждающих в ночи созданий милостиво позволяет нам, людям, существовать при свете дня, жить привычной жизнью, а не подобно кормовому скоту. Моих знаний не так много, но достаточно, чтобы помешать этому однажды случиться».       Увы, что именно планировал отец, осталось загадкой, и роящиеся в голове предположения сводили с ума. Как назло, мама не отвечала: она и в лучшие дни проверяла телефон не чаще раза в сутки. Отправив последние фото, Ребекка ещё долго смотрела в экран, пока он не погас, отразив в чёрном стекле её усталое лицо.       Странно: в процессе так хотелось закончить, и вот теперь она снова понятия не имела, чем заняться. Поэтому она лишь разглядывала тёмное отражение, и отражение разглядывало её в ответ. Прежде Ребекка отворачивалась, но теперь не позволяла себе подобной роскоши, смотрела, редко моргая, и каждый раз пыталась уловить то мгновение, когда что-то с лицом по ту сторону стекла становится заметно не так.       Не случайных отражений стоит бояться: отражающие поверхности повсюду. Но монстр не прячется ни в одной из них. Он куда ближе, внутри её собственной головы. Каждый раз, как затихают сиюминутные мысли, приходит голос — шёпотом на грани слышимости, неразборчивым разговором из-за стены. Ребекка боялась прислушаться.       Попытка выбрать в библиотеке что-то, чтобы почитать, провалилась: как следует порывшись по полкам, Ребекка обнаружила малое собрание сочинений Говарда Лавкрафта и невольно усмехнулась. Да, самое время погрузиться в увлекательные истории о Древних и зовущих голосах. Как раз получится полное погружение. Отложив увесистый том, она прошлась туда-сюда, силясь отвлечься от назойливого шума. Внимание привлёк старинный гобелен: она и раньше замечала, что там вышито генеалогическое древо её семьи, но лишь теперь рассматривала внимательнее. Линии разветвлённого древа, соединявшего десятки жизней, сходились к последнему имени. К нему не прилагалось вышитого лица — пустая рамка, которую ещё только предстояло однажды заполнить. Разумно: если бы лица вышивали одновременно с именами, эти дамы и господа на гобелене остались бы в веках одинаковыми пухлощёкими младенцами.       И всё же в библиотеке было слишком душно, чтобы задерживаться. Пройдя через кухню, Ребекка вышла в сад. Незадолго до рассвета холоднее всего: мир остывает за ночь, а солнце, способное согреть, ещё только на подходе. Земля слегка проминалась под ногами, влажная после недавнего дождя, и сейчас куда острее, чем цветами, пахло сырой землёй.       Кажется, здесь, рядом, тот самый куст. Ага, вот и он.       Широкие листья защитили уже знакомую куколку от воды, и отчего-то это успокаивало. Ребекка дотронулась, проверяя, и неожиданно внутри что-то шевельнулось. Она тут же отдёрнула руку, как от огня, и замерла. Показалось? Оно ведь так давно уже здесь! Почти поверилось, что внутри — пустота. Что окуклившуюся гусеницу природа разобрала на части, но оставила так, забыв собрать снова.       Куколка снова зашевелилась, задёргалась из стороны в сторону и треснула. Сердце тревожно застучало: Ребекка не могла оторвать взгляд от того, что пыталось выбраться наружу. Это должна быть обыкновенная бабочка, так? Они могут раздражать, когда случайно врезаются в тебя на лету или путаются в волосах, но не более того. Что такого страшного может быть в бабочке?       Показавшаяся наружу лапка была толстой и мохнатой, толще, чем даже у крупных мотыльков. После всего, что Ребекка видела за последнее время, абсурдным казалось бояться какого-то насекомого, пусть даже странного. И всё же руки дрожали, пока она наблюдала за существом, похожим больше на небольшого паука, но со смятыми, ещё не готовыми к полёту крыльями. Остатки куколки соскользнули с листа: бабочка выбралась полностью и пристроилась на краю, кое-как расправляя крылья.       Ребекка вздрогнула, только сейчас заметив, что больше в саду не одна. Этан стоял чуть поодаль, уперев руки в бока. Поняв, что обнаружен, он усмехнулся: — Никогда бы не подумал, что ты боишься такой мелочи.       Ребекка мотнула головой и пробормотала: — Не боюсь, но… Что остаётся от гусеницы, когда появляется бабочка?       Сказав, она тут же пожалела о глупом вопросе. Так всегда бывает, когда озвучиваешь только конечный повод для волнения, забыв всю предыдущую ассоциативную цепочку. Этан поскрёб подбородок, разглядывая странную бабочку, и пожал плечами: — Разочарую: я, конечно, кое-что смыслю в биологии, но не энтомолог.       Ещё бы непонятная принадлежность насекомого и отсутствие интернета, чтобы загуглить, что это за мутант водится у Владимира в саду, были единственной проблемой. — Просто… Я слышу голос. Который говорит всякую дрянь. Требует убить и всё в таком духе.       Она ожидала смешков и советов полечить голову. Этан задумчиво постучал по стволу, от других двусмысленных жестов и комментариев воздержавшись. — Голос, значит. Он появился только здесь? После того, как ты стала моей Чашей?       Ребекка развела руками: — Понятия не имею. Раньше я сама считала, что вампиров нужно уничтожать. Всех, без исключения. Так что, даже если бы я слышала что-то такое… Подумала бы, что это мои мысли. — А сейчас? — А? — Раньше ты считала, что вампиров нужно уничтожать. «Раньше». — Ну, ты, конечно, тот ещё засранец. А Владимир — старый зануда. Велиат, да, вечно раскидывается пошлостями, Рафаэль словно французский учил по рыцарским романам, Аарон тот ещё дуболом, про Ивана вообще молчу, но… — Ребекка запнулась, нервно теребя рукав. — Но вы все — как сказать? Разные. Как люди. А, если уж вампиры могут быть разными, то и убивать нужно лишь некоторых. Безумцев. Чудовищ. — Чудовищ? — фыркнул Этан. — Прости, что напоминаю: все мы пьём человеческую кровь. И всем нам приходилось некогда убивать. Самоконтроль после обращения — дрянная штука. Вечно подводит.       Он запрокинул голову, разглядывая раскинувшееся над их головами небо. Тучи пытались укутать собой бесконечность, но, как ни старались, рвались под напором черноты, и в прорехах мерцали бесчисленные звёзды. — Будь оно по-другому, я бы тебя обратил. А не сделал Чашей.       Ребекка нервно сглотнула. За время, проведённое здесь, она настолько свыклась с ролью Чаши, что представить себя в ином качестве было совершенно дико. Накативший страх требовал немедленно сменить тему: — Ты хотел о чём-то поговорить? Или… — Скорее, сыграть в игру. Я задаю вопрос — ты отвечаешь «да» или «нет». И наоборот. По очереди. Так проще, особенно если всегда почувствуешь враньё. Так и быть, ты первая.       Ребекка не знала наверняка, сможет ли почувствовать его ложь, но отказываться причин не нашла. — Хорошо. И какие остальные правила?       Вместо ответа Этан усадил её на холодную скамейку — платье тут же влажно прилипло к коже — и сел напротив, взяв обе её руки в свои. Точно. Примерно как тогда, когда она пыталась успокоить его во время приступа. Первый вопрос напросился сам собой: — Тебе хоть немного лучше? Ну, от того, что я сделала… Пока мы спали.       Этан прикрыл глаза, прислушиваясь к себе: — Немного. Да.       Было что-то безумно притягательное в том, чтобы сидеть вот так, в предрассветном холоде, и согреваться только теплом соединённых рук. Ребекка не отводила взгляда, дыша в такт. Её точно уносило куда-то далеко, от всех тревог и волнений, от назойливого голоса, жаждущего крови, от кошмаров и даже от собственного тела. Интересно, Этан чувствовал так же, когда она успокаивала его? И только ли в связи вампира и Чаши здесь дело? — Ты действительно волнуешься за нас?       Она ответила легко, не сомневаясь больше ни секунды: — Да.       Столько времени она требовала от Этана быть искренним, и вот теперь, когда он предложил напрямую, Ребекка не знала, что спросить. Всё казалось глупым или слишком наивным. Возможно, настолько неуклюже звучат любые слова, связанные с чувствами: — Ты… любишь меня?       Глупо, наверное, надеяться, что он не заметил участившегося сердцебиения или того, с какой силой она вцепилась в его ладони. Как и с предыдущим вопросом, он отозвался не сразу: — Ты — жуткая заноза в заднице. Когда ты только появилась, когда выбрала меня, мне показалось, что это худшее дерьмо, что могло случиться в моей жизни. Особенно когда Велиат не поддержал меня, а встал на сторону остальных, тоже мне, друг, называется…       То ли заметив, как дрогнули её руки, то ли решив, что прелюдий достаточно, Этан осёкся. Закрыв глаза, он наклонился навстречу и прижался лбом к её лбу: — А сейчас… Как-то и представлять не хочется, что могло быть по-другому.       Ребекка потянулась навстречу и блаженно сощурилась: — Мы ведь договаривались: только «да» или «нет».       Перед поцелуем Этан выдохнул короткое: «Да», — прямо в её губы. На этот раз Ребекка целовала осторожно. Вкус крови… Возможно, он снова пробудит притихший немного голос. — Что ж… Дальше мой вопрос, верно?       Ребекка слабо кивнула: от его близости кружилась голова, и больше всего хотелось дать себе немного времени. Забыться в его объятиях, не размышлять ни о целях отцовских исследований, ни об убийствах. Быть может, даже продолжить то, на чём их так бесцеремонно прервал Велиат. — Это ты напала на Ивана?       Из ленивого блаженства Ребекку выдернуло обратно в реальность. Этан мягко удерживал её, но смотрел строго и выжидающе. Ему это важно. Действительно важно. Но…       Сглотнув вставший в горле ком, Ребекка ответила: — Не знаю.       Когда он выпустил её ладони и отстранился, во рту встала горечь. Она чувствовала себя такой же маленькой и беспомощной, как когда-то, когда, напуганная рассказами матери, высматривала чудовищ в темноте. Это длилось совсем недолго, а затем тщательно выстроенную плотину прорвало, и слова вперемешку с рыданиями хлынули беспорядочным потоком. — Когда я приехала, только и думала: вот бы смыться, что за ужасное место, но теперь это дом. Здесь, даже если всё не так, как представлялось — я связана с этим домом, и с тобой, и с остальными… Дом всегда защищаешь, изо всех сил, и всех, кем дорожишь, тоже, от кого и чего угодно, но я не понимаю. Я в детстве представляла, что я — гусеница и буду однажды бабочкой, а теперь мне страшно, потому что вдруг… Вдруг из куколки вылезет что-то ещё?! И в зеркала смотреть страшно, потому что там — чудовище, я думала, какое-то другое, но это я, понимаешь? Понимаешь?!       Всё сказанное казалось ей очень логичным и последовательным. И, что удивительно, Этан тоже понял — по крайней мере, достаточно, чтобы притянуть её к себе и похлопать по спине, утешая. — Ага. Я ведь тоже чудовище.       Уткнувшись мокрым от слёз лицом в его грудь, Ребекка пыталась отдышаться. Когда-то в детстве она случайно порвала мамино жемчужное ожерелье, и бусины раскатились по всей комнате. Вот и сейчас, как тогда, она пыталась собрать жемужчинки-слова, но не было под рукой правильной нитки. Всё рассыпалось снова и снова, и потому она предпочла замолчать, прикрыв глаза. Этан крепко сжал её в объятиях: — Если ты почувствуешь, что что-то не так. Если осознаешь, что можешь причинить вред… Скажи. Мы найдём решение. Я найду. На крайний случай, я умею зашивать раны.       Если оно есть, это решение. Если что-то в мире способно заставить чудовищное: «Убей», — умолкнуть не на время, а насовсем.       Тучи тем временем расходились всё чаще. Как назло, рассвет ещё не затронул звёздную пустоту, не заставил край неба хоть немного посветлеть. От одного взгляда вверх сдавливало грудь: похожая тревога подступает, если слишком долго смотреть в узкий тёмный колодец. Этан приобнял её за плечи, то ли согревая, то ли пытаясь согреться сам. — Когда я убил Дитриха, — Ребекка вздрогнула: меньше всего она ожидала, что Этан вспомнит о прошлом, — хотел вернуться. Назад. Домой. Я добирался невыносимо долго, а когда добрался… Наш дом уцелел, представляешь? После всех бомбёжек и пожаров, после войны. Он стоял, как раньше. Как будто и не было ничего. И всё-таки что-то изменилось, я никак не мог понять, что именно. Солнце тогда только-только заходило, и между мной и домом была полоса света. Я ждал, пока оно скроется за крышами, чтобы подойти. Думал, что скажу. И кому скажу. Даже не знал ведь, жив ли кто-то, а если живы, то живут ли ещё именно здесь…       Никогда раньше она не слышала в его голосе такой интонации — тёплой, без единой язвительной нотки, и одновременно удивительно печальной. Ребекка слушала, затаив дыхание. Пусть это и походило на тот приступ, что случился недавно, Этан явно осознавал, что говорит. — Моя сестра была там. Живая. И её муж. И маленький сын. Солнце зашло, а я мог только смотреть из темноты на свет в их окнах. И вдруг понял, что не так. Раньше у входа росло небольшое деревце. А сейчас уже нет, но я не заметил сразу, потому что место, где оно было, успело зарасти травой.       Он глубоко вдохнул сырой воздух, прежде чем продолжить уже с привычной резкостью: — Если спросишь — нет, не решился. Ни тогда, ни после. Это последний раз, когда я видел сестру. Я ушёл и понятия не имел, куда. А потом встретил Велиата. И он спас меня — не только тем, что дал своей крови, когда я голодал. Я больше не был один. В этом дело.       Постепенно Ребекка начинала понимать, к чему он клонит. — Хоть ты и права насчёт остальных — особенно по части Аарона и Владимира… Как бы мы ни грызлись, они теперь моя семья. Только им не говори, а то ещё решат, что по такому поводу можно и побольше нравоучений. — Понимаю. Ты сделаешь всё ради них. — Ради них. А ещё — ради тебя. И только попробуй загордиться.       К щекам прилила краска. Ребекка шутливо пихнула Этана в бок: — Что, даже перестанешь звать меня занозой?       Он рассмеялся: — Эй, не настолько всё!       Смех развеял тревожное ощущение, что весь этот разговор звучал неуместно. Как в какой-нибудь мелодраме, где влюблённые проводят друг с другом последние часы, прежде чем поезда или самолёты умчат их на разные концы земного шара. Как будто они не сидят на скамейке под ночным небом, а стоят на краю грёбанной пропасти, и вот-вот кто-то из них безвозвратно сорвётся вниз. Весьма дерьмовое ощущение.       В какой-то мере, когда Этан, напоследок поцеловав, сказал, что ему нужно идти — ещё раз прочесать близлежащий лес до того, как рассветёт — Ребекка вздохнула с облегчением. Так это больше походило на обычную беседу, пусть и слегка смахивающую на пьяные откровения, чем на что-то, чему никогда не повториться. Что за бред. Будут ещё дни и ночи. Эта — не что-то исключительное.       Так, уговаривая себя, Ребекка долго лежала без сна в своей спальне, даже когда полностью рассвело. Рассвет разогнал чёрную бездну: небо было ярко-голубым, с редкими облачками. Оно навевало только приятные воспоминания, например, о том, как в детстве она утащила у дяди Отиса целую упаковку ваты, отщипывала от неё кусочки и пускала по ветру из окна. Когда дядя спросил, что она делает, Ребекка ответила, что делает облака.       Вот только голос… Чёртов голос. Он требует идти к нему, и руки сами тянутся к чёртовым ключам, а в голове сам прокладывается маршрут: вниз, на первый этаж, там, за залежами хлама в кухонной кладовке, спрятана нужная дверь. Начинаешь засыпать, и видишь её так ясно, видишь, как протягиваешь руки, отпираешь замок, спускаешься вниз по лестнице, и наконец-то давящая неизвестность отступает.       Ты найдёшь все ответы внизу.       Ребекка зажала уши подушкой. Всё будет хорошо. Должно быть хорошо — иначе никак.       Телефон слабо пискнул, сообщая о пришедшем СМС, но за нарастающим шумом голоса Ребекка его не услышала.       «Я приеду вечером. Жди». … Ты спишь, Бекки? Это хорошо. Иди ко мне. Иди…