Волна и камень

Ночная тишина окутывала улицу, заглядывая в потухшие окна практически одинаковых домиков, ровным рядом следующих друг за другом до поворота, и лишь один особняк значительно выделялся среди них. Возвышающийся на добрых четыре этажа, он больше походил на частный дорогой детский сад, нежели на чье-то жилище, никому бы никогда и в голову не пришло заподозрить в этом милом заведении логово опаснейшего городского мафиози. Огай Мори всегда умел качественно прятаться — даже ближайшие его подчиненные не ведали, где он обретается. Только «детки», выходцы отсюда — из приюта, львиная доля которых сейчас служила на благо мафии, знали своего босса чуть лучше остальных. Сложно не знать человека, растившего тебя с малых лет. А Мори и рад. Чувство долга и благодарности за счастливое беззаботное детство в достатке служило хорошим подспорьем для беспрекословного послушания. Его «деток» не нужно подчинять, запугивать или шантажировать, они и так на все ради него готовы. Стоит ли говорить, что Огай весьма и весьма ценил своих воспитанников? Сейчас будущее поколение мафии мирно посапывало в кроватках, не подозревая еще, какая судьба им уготована, но вряд ли человека, наблюдающего за особняком из припаркованного в переулке черного спортивного «Ягуара», волновала судьба всех детей. Скорее одно рыжее недоразумение, которое, похоже, вообще не понимало, какой ублюдок пригрел его под крылом. И это плохо. Дазай откинулся на кожаное сиденье и задумчиво уставился в потолок. Зачем, спрашивается, приехал сюда? Быстрый взгляд на светящиеся цифровые часы — почти полночь. Будто своих дел у него мало, полез узнавать, кто же умный Накахару науськал провернуть такую многоуровневую схему. Не то, чтобы Дазай считал своего студента глупым, нет, но, в силу молодого возраста и наличия гордости, Чуя уж точно не мог подобное придумать. А вот Огай Мори — вполне. Дазай устало потер переносицу. Лучше бы он тихо-мирно занимался своими делами, а в эту помойную яму не лез, вот честно. Так уж нужен ему Накахара, чтобы прилагать такие усилия? Разумеется, нет. Просто маленький яркий ребенок, ей богу, ребенок. Даром, что двадцать один стукнуло, дальше своего носа все равно не видит и слепо исполняет все, что скажет «папочка» Мори. Хотя, бессмысленно винить в этом Накахару, ведь сложно не доверять всецело человеку, который тебя вырастил. А Мори и рад пользоваться. Тут уж точно нечему удивляться, насколько он знал Огая, а знал Осаму его хорошо, тот и не на такое способен. Жаль только, что с подобным покровителем Накахара на свободе не задержится. Небо в клеточку — вот его будущее. И будет всем на Чую плевать, первым отвернется любимый наставник, стоит только Накахаре стать бесполезным. Да, Мори всегда там, где выгода… *** — Отец? Мори-сан? Что вы тут делаете посреди ночи? — Полупьяный Осаму слепо прищурился от вспыхнувшего в кухне, куда он беззвучной мышью проник через заднюю дверь, яркого света, и спрятал за спину недопитую бутылку виски, которую захватил с вечеринки. Ну вот, сейчас его ждет знатная головомойка. И за вечные кутежи, и за вождение в нетрезвом состоянии, и за все остальные пригрешения, о которых отец знать не должен, но, судя по всему, знает. Еще и Мори-сан здесь, как, однако, неловко вышло. — Сядь. — Фукудзава хмуро кивнул на единственный свободный стул, и Осаму даже спорить не стал. Не сегодня так завтра его отчитают, так пусть лучше сейчас, чтобы утром настроение не портить. Осаму оглядел обстановку рассредоточенным взглядом и, не сдержавшись, хихикнул. Они будто на судебном заседании, видно, профдеформация совсем Фукудзаву доконала. Ведет себя, словно всегда прав, даже дома — достал уже совершенно, сил никаких нет. А Осаму ведь просто студент, ему двадцать, в таком возрасте нормально сидению за учебниками предпочитать клубы с горячими красотками и жить от сессии до сессии, даже если последнюю он сдал исключительно благодаря влиянию отца. Плевать, выучить всегда успеет, а молодость одна — успеть бы нагуляться прежде, чем он превратиться в подобие Юкичи — строгого и бескомпромиссного столичного судьи. Ах да, и его отца по-совместительству, жаль, ладить все никак не получается, только мама их и связывает, не дает разругаться окончательно. Но вот что в три часа ночи на их кухне забыл лучший друг отца, Мори Огай, тот еще вопрос. Они никогда так долго не засиживались, утром обоим на работу, одному стучать молотком и выносить приговоры, другому — прыгать, словно заведенному, перед судьями и присяжными и лить мед им в уши. Адвокат же. — Ну, давай, говори, какой я плохой, безответственный лентяй, и я пойду спать. — Демонстративно зевнув, махнул рукой Осаму. Не было у него сегодня желания слушать длинные заунывные лекции. Как и всегда, впрочем. Но «старики» молчали, причем получалось у них это как-то слишком уж мрачно. Будь Осаму хоть немного трезвее, заподозрил бы неладное, но ему было совершенно плевать. — Ну? — Нетерпеливо протянул он. Фукудзава вдруг вскинулся, смерил его таким яростным взглядом, будто очень хотел ударить, как следует, Осаму даже вздрогнул от неожиданности. Хоть они и ссорились по сто раз на день, отец никогда его и пальцем не трогал. — Я хочу тебе кое-что показать. — Устало произнес он, отвернувшись, будто совсем не осталось сил смотреть на такого вот сына. — Серьезно? Будем смотреть телевизор? — Осаму со стоном откинулся на спинку стула и взъерошил волосы, подавляя острое желание хлебнуть из бутылки. За такую наглость его точно тут же, в кухне, спать оставят. — Замолчи, Осаму. — Рыкнул отец, не поворачиваясь. Включился экран. Запись какой-то улицы, видимо, потому что внизу тут же появилась строка длительности. Запись то и дело рябила и показывала всего один ракурс — явно камера наблюдения какого-то магазина, и даже спустя пять минут Осаму не понял, зачем ему это показывают. Покосился на Мори-сана с отцом, но они с крайне скорбным выражением лица уставились на экран. Пьяный взгляд бродил по комнате, то и дело задерживаясь на видео, но там по-прежнему ничего интересного не происходило. Спешили по своим делам случайные прохожие, где-то сбоку садилось солнце. Часов шесть вечера, судя по всему. Присмотревшись внимательнее, Осаму узнал эту улицу — далеко от центра, он был в том районе всего раз, когда они с мамой ездили к тете, и это было очень давно. Больше он к противной родственнице и носа не казал, не задались у них теплые отношения. Ну, как — она его терпеть не могла, звала алкоголиком и раздолбаем, а Осаму считал за лучшее вовсе у нее не появляться. Улочка та довольно пустынна и спокойна, ближе к вечеру вообще никого не встретишь, разве что случайных карманников, вот и сейчас запись подбиралась к пятнадцати минутам, солнце почти закатилось, и люди с экрана совсем исчезли. Мда, очень интересное времяпровождение. Но тут в зоне видимости камеры показалась до боли знакомая фигурка. Осаму сел ровнее и слегка улыбнулся. Да, точно, это мама, в ее любимом пальто и красном берете. Она неспеша шла по улице, мечтательно чему-то улыбаясь. Наверно, опять навещала сестру, а теперь возвращалась домой. Плохое предчувствие появилось как-то само собой — просто так ему бы запись не показывали. Он перевел взгляд на отца, тот напряженно смотрел в сторону, да и Мори-сан больше рассматривал узоры на скатерти, нежели запись. Когда Осаму вновь уделил внимание экрану, в кадре уже появилось новое лицо. Мужчина в черном костюме-тройке и очках почти во все лицо, засунув руки в карманы, неспешно догонял не заметившую его маму, и, когда поравнялся с ней, тронул за плечо, как старого друга, и улыбнулся. Но мама отшатнулась, она мужчину явно не знала. Тот продолжал что-то беззвучно говорить ей, камера передавала только картинку, и Осаму не мог знать, что именно он ей рассказывает. Но вот мама покачала головой и, не дожидаясь ответа, развернулась, чтобы уйти, но незнакомец вдруг схватил ее за руку. Мама принялась вырываться, судорожно вертеть головой по сторонам и, судя по открывающемуся безмолвно рту, кричать, звать на помощь. Незнакомец ухмыльнулся, что-то металлическое блеснуло в его руке. Осаму встал и приблизился к экрану в попытке рассмотреть лучше, и его сердце замерло. В руках мужчина держал старенький потертый пистолет Намбу. Из тех, что после Второй Мировой покинули прилавки магазинов, насколько Осаму мог судить. Страшная догадка вспыхнула в голове, но Осаму не рискнул отвести взгляд от происходящего. Мама кричала, вырывалась изо всех сил и, кажется, плакала, потом стала умолять, а незнакомец лишь издевательски усмехался, ловко снимая пистолет с предохранителя. Он что-то сказал ей на ухо, Осаму все бы отдал, чтобы быть там, с ней, но это лишь запись, все уже случилось. Нет, он же не мог, правда? Осаму перестал дышать, кажется, когда ублюдок в очках прижал дуло к ее животу, а его родная любимая мамочка вдруг замерла, перестала сопротивляться. Она была в ужасе, Осаму точно это знал. Нет, он не верил! Осаму вздрогнул, когда беззвучный выстрел пронзил ее живот, раскрашивая бледно-кремовое пальто кровавыми пятнами. Кровь брызнула на тротуар позади нее — пуля прошла навылет, а незнакомец наконец перестал сжимать женское запястье и отступил на шаг. Наблюдал, как она неверяще смотрит вниз и прижимает руку к животу. Секунды для Осаму словно замедлились, растянулись в вечность, когда пятна на одежде неспеша расползались, и она начала оседать наземь. Мучительно медленно, его смелая мама боролась до самого конца, цеплялась за уплывающее сознание, стоя на коленях, но наконец силы закончились — она упала, завалившись на бок, и Осаму даже сквозь сумерки видел, как расплывается под ней черными ручейками кровь, скапливаясь маленькими лужицами в выемках брусчатки. А ублюдок все стоял неподвижно, наблюдал, как она медленно умирает. Улыбка не сходила с его лица. Наконец, когда женщина окончательно затихла, престала двигаться, как бы Осаму не всматривался в попытке уловить хоть какой-то знак, что она еще дышит, убийца равнодушно покрутил в руках оружие и бросил его на тротуар. Развернулся, осматриваясь, заметил камеру, но ничуть не испугался. Ухмыльнулся еще более похабно, торжествующе, и отдал всем, кто будет это смотреть, честь. А после переступил через неподвижное тело его матери и вальяжной походкой скрылся из кадра. Запись закончилась, экран погас, позволяя Осаму увидеть собственное отражение в нем. Во взгляде его больше не было ни капли затуманенности, но едва ли Осаму в тот момент осознавал происходящее. Перед глазами стояла мама, любимая мамочка, которая всегда понимала его, поддерживала и принимала любым, даже если Осаму не заслуживал этого. Называла его «солнышком». Он как наяву видел, как она, окровавленная, с пробитым пулей животом, оседает на землю, и Осаму никогда не сможет стереть это из памяти. Кажется, он не дышал, не чувствовал, как жжет от недостатка воздуха легкие, как он, словно рыба, открывает и закрывает рот. Вздрогнул, когда что-то с оглушающим стеклянным звоном разбилось прямо у ног. Бутылка виски выскользнула из ослабевших пальцев, и теперь осколками валялась на полу. — Она… — Сглотнув застрявший в горле ком, хрипло прошептал он, с мольбой и надеждой вглядываясь в потухшие глаза отца. Может, ее спасли, успели, нашли случайные прохожие. Ками-сама, когда Фукудзава успел так состариться? — Мертва. Осаму не чувствовал, как по его щекам потекли слезы. *** Тяжело дыша, Дазай оперся головой о руль, согнувшись в три погибели, и вытер рукавом мокрые щеки. Настолько паршиво ему давно не было. Подумать только, прошло уже без малого десять лет, а он все рыдает каждый раз, как вспоминает об этом. Словно ребенок. Да, больно, что мама закончила свою жизнь…так, да, отец испортил ему психику на всю оставшуюся жизнь, показав то видео, но столько воды утекло, а он все плачет. Идиот. Осаму кинул ненавидящий взгляд на темнеющий через дорогу приют, хотя, казалось бы, здание в чем виновато, и завел машину. Зря он приехал, зря вообще полез в это. Столько всего вспомнил, чего не стоило, а это он Мори даже не видел. Расцарапать бы ему лицо и посадить куда-нибудь на пожизненно, да так, чтобы подавился своими вонючими деньгами. Увы, Дазай трезво оценивал возможности — Огая на горячем он не поймает. Машина плавно двигалась по освещенным желтоватыми фонарями улицам Йокогамы, лавируя в общем потоке, пока Дазай наконец не затормозил напротив элитной многоэтажки практически в центре. Припарковавшись, он тоскливо оглядел безликое здание этажей в пятьдесят. Его дом. Дазаю это место никогда не нравилось, как и Йокогама в принципе. Он тут чужой, никого не знает, а его слава «крутого судьи из Токио» неотступно следует за ним в кругах, где знают его. Дазай не любил появляться на публике. Лицемеры и лизоблюды — стремились познакомиться с ним, заговорить, сделать что угодно, лишь бы Осаму их запомнил. Некоторые даже набирались наглости наведаться к нему домой. Потому — элитный район с качественной охраной, чтобы точно никто лишний к нему на последний этаж не стучался под предлогом «попить чаю». Ничего не хотелось, ни есть, ни спать, ни даже свет включать в квартире, а Дазай привык потакать своим капризам. Растянувшись на диване во весь рост, он пустым взглядом уставился в потолок. Не хотел думать о прошлом, но оно как-то само кинолентами всплывало в голове. *** — Его нашли?! — Игнорируя просьбу подождать за дверью, Дазай влетел в кабинет отца и застыл посреди комнаты, тяжело дыша. Он бежал от самой библиотеки, лишь бы застать Фукудзаву дома. Сказать, что Осаму был возмущен — ничего не сказать. Три месяца прошло уже, а остолопы полицейские вкупе с его дражайшим папочкой и Мори-саном все никак не могли найти ублюдка. Да он ведь даже не прятался, лицо почти не скрывал. В чем сложность-то? Осаму не понимал, истерил частенько в первые недели, ломал предметы и мебель в пылу частых ссор с отцом, пока тот вдруг не заявил как-то раз, что Осаму может пойти наняться помощником в отдел полиции и искать самостоятельно, раз такой умный. Осаму много не надо — пошел и нанялся. Уж практикантом юриста-недоучку с горем пополам приняли благодаря громкой фамилии. Много времени, чтобы понять свою абсолютную всепоглощающую бесполезность, Осаму не понадобилось. Подумать только, протирал штаны в лучшем университете страны три года, а в голове совершенная пустота. Зато все клубы города знает назубок, отличное знание, главное — очень нужное. Осаму держался как мог, не вспоминал, не думал, действовал на автомате, словно робот, как только его не уволили к черту из полиции сам удивлялся, но много позже. А перед глазами стояла мама, окровавленная, с пустым мертвым взглядом она тянула к нему руки каждую ночь, приходила в кошмарах, пока Осаму сам не стал больше походить на мертвеца от недосыпа. В ход пошли снотворные. Слабенькие, такие, которые в аптеке без рецепта продают, но отец, разумеется, не знал. Да и зачем ему? Фукудзава и так метался, словно дикий зверь в клетке, рыл носом землю, искал, искал, да все бестолку. Вот и срывались они друг на друга почти каждый вечер. Мамы больше нет, некому их развести по разным углам и успокоить. Да, мамы больше нет… Осаму чувствовал странное неверие и пустоту каждый раз, когда проговаривал это в мыслях. Вслух сказать так и не смог, не решался, будто ее смерть станет реальней, когда он скажет. Сидел вечерами под дверью ее любимой швейной комнаты, но ни разу не вошел. Так он может убедить свой уставший от недосыпа мозг, что она отошла ненадолго и вот-вот вернется. А может, сидит в швейной, как обычно, и занимается рукоделием. Мама вышивала потрясающие картины. Неповторимые. Время шло, ничего не менялось, только название на упаковках снотворных и цена. Осаму уже почти ходил по грани, еще чуть-чуть, и простенькие вещества перестанут помогать, а что посерьезнее никто ему не продаст. Да Осаму и не станет закидываться наркотиками. Не имеет права. Пока ублюдка не нашли. Окончательно его добили похороны. Мама лежала в гробу, загримированная, в закрытом платье и с букетом красных хиганбан в руках. Как иронично, кто дал ей цветы смерти? Кажется, отец произносил речь, но Осаму, признаться, не слушал, думал о том, что ее больше нет, правда нет. Это не глупая шутка, не ложь и не подкол. Такова реальность, где выродок, убивший ее, все еще гуляет на свободе. А он, Осаму, совсем ничего не может с этим поделать. И правда, бесполезный. В ход пошли книги, много книг, Осаму даже не помнил, сколько недель провел в домашней библиотеке, остервенело вчитываясь в ровные ряды законов, норм и другой юридической мути, которой он никогда не уделял должного внимания. Сон в этой цепочке самобичевания и вины оказался лишним, и Осаму, недолго думая, исключил его вовсе. Пока не обнаружил себя как-то раз без сознания на диване в той же осточертевшей уже библиотеке. Отец сидел рядом, в кресле, мрачно уставившись в окно, и, видно, ждал, пока сын придет в себя. — Ты не просыпался двое суток. — Укоризненно произнес он, стоило Осаму зашевелиться. — Что я должен был подумать? — Что я устал? — Спорить не осталось ни сил, ни желания у обоих. Преступник все еще не пойман, это давило на них в равной степени, не давая расслабиться, перестать ненавидеть себя и весь мир и предаться скорби, как следует. — Что ты объелся таблеток. — На низкий журнальный столик полетели три пачки, одни из последних, которые Осаму купил в надежде отдохнуть хоть немного. Вот только они уже не помогали. Странно, раньше Фукудзава не имел привычки шарить у него в ящиках. — Объяснишь? — Нет. — Равнодушно качнул головой Осаму. — Какие у тебя проблемы, Осаму? — Неожиданно тепло поинтересовался отец. Как если бы у них были нормальные семейные отношения, а не нечто с криками и проклятиями раз в день по вечерам. Осаму попытался припомнить, когда они виделись последний раз. Кажется, с тех пор прошла неделя. — Расскажи мне. Пожалуйста. Я хочу тебе помочь. — Почти просьба, Юкичи никогда не говорил так с ним раньше. — Ты спрашиваешь, какие проблемы, отец? — Зашипел Осаму. — Проблема в том, что мама, что она…ее…- Звуки будто застряли в горле и никак не хотели выходить, складываться в страшные слова. Осаму не был готов признать это. — Ее больше нет, Осаму. — Пересев на край дивана, Юкичи взял сына за руки. Налет строгости и жесткости слетел с него словно шелуха, открывая Осаму то, каким был его отец на самом деле. А был он просто человеком, мужчиной слегка за сорок, с глубокими морщинами, которых в таком возрасте еще быть не должно, и пустым уставшим взглядом. — Мы остались вдвоем. — Со вздохом заключил он. — Я вижу ее. Вижу каждую ночь. Мама…она…тянет ко мне руки и просит спасти ее… — Осаму сжал губы, он уже слишком взрослый для слезных истерик. — Ты ничего не можешь изменить. Она мертва, Осаму. Нам обоим нужно это принять. Позже Осаму окрестил этот разговор самым откровенным из всех, что когда-либо были у них с отцом. Он не винил Юкичи за это. Сложно проявлять нежность и участие, когда ты не умеешь этого делать. Осаму вот тоже не умел, да и не стремился научиться. Зачем? И когда до Осаму дошел слух, что ублюдка нашли, он без сантиметов и расшаркиваний ворвался к отцу. И плевать, что эту картину наблюдал еще и Мори-сан. — Не врывайся, Осаму. — Спокойно осадил его отец. — Да, его нашли. — Его посадят? — Хоть он и значительно поднаторел в своей профессии за последние месяцы, пытаясь скрыться от собственных кошмаров под грудой знаний, но нельзя выучить так быстро программу за три года, так что судебную тяжбу со всеми нюансами он представлял себе весьма обобщенно. — Надеюсь. — Отец устало потер переносицу. Пальцы его немного тряслись, как если бы Юкичи сильно переволновался. — Его опознали прохожие недалеко от места происшествия. Фоторобот с камер тоже совпадает. — К тому же, ублюдок не особенно скрывает свою причастность. — Вставил Мори, хмыкнув. — Ты будешь судить его, отец? — С надеждой спросил Осаму. В его голове иначе и быть не могло. Кто еще, как не Юкичи Фукудзава, но тот лишь скорбно покачал головой, отрицая. — Нет. — Но…почему? Я не понимаю. — А ходить чаще в университет надо, Осаму. — Вставил Мори-сан, подмигнув в ответ на разъяренный взгляд. — Тогда бы знал, что Юкичи — лицо заинтересованное. Ему запрещено как-либо участвовать в этом деле и даже контактировать с судьей, который его ведет. — Но это же несправедливо! — Возмутился Осаму, хотя и сам понимал, что толку от его возмущений мало. — Не волнуйся. — Продолжил Огай и скрестил пальцы на груди, как всегда делал, когда кого-то в чем-то хотел убедить. Странный жест, но Осаму с детства знал его. Мори-сану он верил. — Я буду адвокатом ублюдка. Его зовут Сатору Анабе, кстати. И я обещаю вам обоим, что он отправится за решетку на пожизненно. Вы можете на меня положиться. — Вы тоже заинтересованное лицо. — На адвокатов это не распространяется. «Вы можете на меня положиться»— сказал он. Надо было разбить мерзавцу Мори лицо сразу же после этих слов. Будь у Осаму возможность вернуться во времени, он непременно сделал бы это без раздумий. Немного полегчало. Временно, конечно. Спать стало проще, мать посещала его уже не каждую ночь, а только иногда. Потому что убийцу поймали? В сознании Осаму она отомщена? Он никогда не был силен в психологии, а потому только гадал, с чем это связано. Приближался день суда, Осаму учился денно и нощно, лишь бы не думать о событии сутками напролет. И даже почти получалось, только Ода иногда заходил и вытаскивал его на улицу «воздухом подышать, вот зачем, а то ты как привидение уже». Он не сопротивлялся. В день суда у так тряслись руки, что он даже не смог выпить чаю или заставить себя проглотить хоть кусочек чего-нибудь. Кажется, его морозило, но Осаму отмахнулся от вопросов отца о самочувствии, как от надоедливой мухи. На суде Осаму прежде никогда не был. Прогульщик, что с него взять — практикумы не посещал ни разу. Помещение оказалось большим, забитым до отказа противными журналистами, вечно что-то записывающими, и знакомыми матери, которые, так же, как и сам он сам, жаждали справедливости. Один особо ретивый писака даже попытался пристать к сыну известного судьи со своими раздражающими вопросиками вроде: «как вы можете прокомментировать ситуацию?» и просьбами дать интервью, но Юкичи быстро пресек его попытку. Осаму недоумевал. Как он может прокомментировать ситуацию? Что за вопрос? Он вообще не должен что-либо кому-либо рассказывать, особенно чужим людям, которые потом непременно перевернут все его слова с ног на голову. Процесс начался точно в срок, и, когда ввели подсудимого, так же нагло ухмыляющегося, как и тогда, на записи, Осаму с трудом удержал себя от того, чтобы не броситься на него с кулаками. Казалось, этот Сатору не сожалел совершенно. Он даже приветственно кивнул сидящему в первом ряду Фукудзаве, проходя к своему месту. Ублюдок! Хорошо, что Юкичи вовремя схватил сына за руку и усадил на место, когда тот попытался все же вскочить. — Ты ничего не добьешься. Тебя просто выгонят. Угомонись, Осаму, Мори все решит. Осаму устремил взгляд на Мори, хмуро восседавшего в адвокатском кресле возле заключенного. Огай листал какие-то документы и выглядел напряженным, то и дело зыркая по сторонам и вновь сверяясь с бумажками. На них он не посмотрел ни разу. Процесс начался, все необходимые клятвы были принесены, и все шло по плану, пока вдруг не оказалось, что свидетель, который видел Сатору в тот день на соседней улице, не явился. И другой тоже. Каждый из свидетелей отсутствовал. Совершенно не понимая, что происходит, Осаму крутил головой по сторонам в поисках ответа, но так и не нашел его на лицах присутствующих. Отец хмурился, был напряженным, словно струна, и до боли сжал подлокотники кресла. Кажется, он понимал куда больше, и ему происходящее не нравилось. Ситуация начинала напрягать. Мир вокруг замер в тот момент, когда, взяв слово, Мори, старый добрый Мори Огай, друживший с отцом с незапамятных времен и приносивший Осаму в детстве лучшие игрушки, вышел вперед и произнес: — Уважаемый Судья, мой клиент невиновен. Невиновен? Осаму подскочил на ноги, всматриваясь в спокойное ничего не выражающее лицо Мори, который по-прежнему их с отцом игнорировал. Тут какая-то ошибка, он не может быть невиновен. — Убийства не было. — Тем временем продолжал Мори. — Пистолет, найденный на месте преступления, не был орудием убийства. Он был орудием самоубийства. У меня есть основания предполагать, что женщина покончила с собой. — Аргументируйте. — Равнодушно кивнул тщедушный дедулька за кафедрой, поправив криво сидящие очки. — Проблемы в семье. Ее сестра дала показания, что женщина в последние месяцы перед смертью была расстроена и истерична, вела себя странно, часто жаловалась на мужа, а особенно на сына-алкоголика. Сестра Фукудзавы-сан говорит, что женщина при ней несколько раз принимала таблетки непонятного назначения, возможно, психотропные вещества. Увы, по очевидным причинам мы не можем проверить их содержание в крови погибшей. Ее сестра считает, что Фукудзава-сан вполне могла совершить публичное самоубийство. Задокументированные и заверенные показания предоставлены Суду. Мир вокруг Осаму как-то резко затих, сузился до рук судьи, листающих документы и кивающего каким-то своим мыслям. — Продолжайте. — Разрешил он Мори. — Итак, никаких прямых улик против моего клиента нет, свидетели не явились, видно, побоявшись лгать под присягой, так что я прошу Суд признать моего клиента невиновным и настаиваю на том, что было совершено самоубийство. Он ухмылялся. Ублюдок Сатору смотрел прямо на Осаму и, черт возьми, ухмылялся, а потом подмигнул, и ткнув в вещающего Огая, поднял большой палец вверх. Все, красная пелена застелила взор Осаму. Вне себя от ярости он сжал кулаки и прокричал Огаю: — Лжец! — Все лица разом развернулись к нему, к взъерошенному, словно воробей, юноше, сыну убитой, кидающему такие громкие обвинения. — Сядьте, юноша, суд идет. — Спокойно прервал его старик, даже голоса не повысив. Видно, неуравновешенные родственники часто тут выступали по поводу и без. — Ты предатель, Мори! — Разъяренно продолжил Осаму, не обращая ни малейшего внимания на происходящее вокруг. — Признайся, что ты лжешь! Сколько он заплатил тебе, ну?! Огай обернулся и с притворным недоумением уставился на сына лучшего друга. Но Осаму, к сожалению, знал его слишком долго, чтобы не распознать во взгляде мелькнувшее превосходство. — Юноша! — Я думал, ты наш друг! Ублюдок! Как давно ты это запланировал?! Когда?! До или после того, как пообещал посадить его?! Осаму говорил, не анализируя, не особенно понимая, что именно несет, а потому не принял во внимание легкую удовлетворенную усмешку, скользнувшую по губам Огая всего на секунду. — Охрана! Выведите юношу из Зала Суда! — Что ты молчишь, Мори?! — Продолжал Осаму, совершенно не замечая, как из-за спины к нему приближаются двое рослых охранников до тех пор, пока они не подхватили его и не выволокли в проход. — Отпустите меня! Я тебя ненавижу, Мори! Слышишь?! Ненавижу! Он брыкался и рвался, но охрана значительно превосходила его в силе. К тому же, их двое. Ни шанса. — Ты же обещал! Двери за ним захлопнулись, отрезая Осаму от суда и от торжествующего взгляда Огая. *** Осаму не помнил, как добрался домой, не помнил, как вне себя от горя и ярости, в слезах закинул в себя все таблетки, которые только мог найти и отрубился, надеясь больше не проснуться. Отец не возразил. Сидел там, сжав кресло до хруста в костяшках и молчал. Почему? Осаму понять так и не смог. Или не успел — таблетки подействовали быстрее. Очнулся он спустя два с половиной дня с иглой в руке и капельницей возле кровати. Отец сидел тут же, рядом, и, кажется, спал. Осаму бы и рад встать и уйти, лишь бы не видеть его, того, кто не защитил честь погибшей жены. Отец вдруг стал Осаму противен. Жаль, Юкичи проснулся, как только сын начал остервенело вырывать из собственных вен иголки. Он не болен. Он просто спал и не хотел просыпаться. С кем не бывает? — Осаму, я рад, что ты очнулся. — Юкичи присел на край кровати и аккуратно осмотрел руки сына на предмет непредвиденных повреждений. — А я нет. — В ответ на испуганно-недоумевающий взгляд отца ядовито пояснил. — Мама совершила самоубийство, не так ли? Почему я тоже не могу? — Глупости. Она этого не делала. — Тогда почему ты не сказал это им?! — Осаму резко вырвал руку и таки подскочил с кровати. Замер и часто задышал, подавляя приступ тошноты и слабости, а после развернулся, уставившись отцу прямо в глаза. Он хотел видеть хоть что-нибудь. Сожаление, боль, тоску. Что-то, кроме спокойствия и безразличия.— Что ты молчишь?! И что по поводу записи? — Она пропала. - Юкичи тяжело выдохнул. - Ты многого не понимаешь, Осаму. — Так объясни мне! Разве родители не для этого нужны?! — Осаму скрестил руки на груди. Он хотел кричать, чтобы его поняли, услышали наконец, но отец даже не смотрел на его. Все бессмысленно. — Мори все продумал. Он знал, что ты не выдержишь, знал, что сорвешься и рассчитывал на это. После твоих слов Суд определил, что между нами и Мори существовала некая договоренность с целью оклеветать невинного человека. Вмешавшись, я бы сделал только хуже. Ну, вот опять. Снова этот въевшийся в подкорку рационализм и практичность. Юкичи Фукудзава никогда не поддавался чувствам, никогда не срывался, иногда Осаму казалось, что у него робот вместо отца. — Мама умерла, понимаешь?! Умерла! А ты даже не защитил память о ней! — Осаму сказал, а потом сам понял, что выпалил в порыве злости. Да, она и правда умерла, больше никогда не выйдет из швейной комнаты за чаем, никогда не поцелует Осаму в лоб и не скажет, что все будет хорошо. Потому что хорошо отныне никогда не будет. Не у него. — Осаму, я… — Сколько? — Перебил Осаму. Отец, по всей видимости, не понял, поэтому он уточнил. — Сколько заплатили Мори? А тете? Ей тоже? Отец поджал губы и молча написал число в блокноте. Осаму трижды сбивался, пока считал нули. Их там оказалось около десяти, может, чуть больше. Достаточно, чтобы навсегда скрыться не только из Токио, но и из Японии. Осаму не сомневался, что к этому моменту Мори Огай уже далеко отсюда и, возможно, даже зовется теперь иначе. — Уходи, отец, я не хочу тебя видеть. — Внутри все как будто оборвалось. Действительно, все закончилось, бороться больше не за что, мести не случилось. Мама гниет в могиле, а ее убийца по-прежнему свободен. Это знание будет вечно грызть его изнутри, вечно давить сверху неподъемным грузом вины. — Осаму… — Уходи! — Осаму развернулся к окну и обхватил себя за плечи. Ему стало вдруг холодно, будто внутри все заморозили, безжалостно изничтожили хорошие, теплые чувства, желания и цели. Осаму больше ничего не хотел. Он не видел и не хотел видеть себя через н-ное количество лет таким же, как отец. Почерствевшим, спокойным до зуда и ужасно меланхоличным. Нет уж, лучше остаться навсегда таким, каков он сейчас — инфантильным почти подростком, незрелым и импульсивным до жути. Бесполезным и ленивым, каким всегда и был. Не нужно ему больше ничего. Он слышал, как горестно вздохнул за спиной отец, но, видно, решив дать сыну время остыть и прийти в себя, направился к двери. Осаму не стал бы его останавливать, если бы не одно но… — Отец. — Тихо позвал он, не оборачивая, но шаги затихли. Юкичи слушал. — У меня есть одна просьба. — Что? — Подготовь документы — я хочу сменить фамилию. — Идея пришла спонтанно, и он выпалил, не подумав толком, но оттого она не становилась менее привлекательной. Осаму больше не хотел иметь ничего общего с фамилией «Фукудзава». — Какая? — Дазай. Осаму Дазай. — Девичья фамилия матери. Фамилия рода, из которого она пришла в род Фукудзава. Единственное, что Осаму мог сделать в память о ней — сохранить фамилию. Ничтожно мало, чтобы жить дальше, однако Осаму это успокаивало. — Ладно. Закрылась тихо дверь. Осаму понадобилось несколько минут, чтобы сбросить с себя тупое оцепенение и сконцентрироваться. Внизу из дома вышел отец. Широкими шагами преодолев небольшой двор, он сел в машину и уехал. Осаму не знал, куда. Его это не интересовало. Он в доме один. Отлично. Лезвия нашлись быстро, все же Осаму никогда не пренебрегал бритьем. Аккуратно сложенные в шкафчике в ванной и предельно опасные. Осаму никогда не пользовался станочными бритвами, и сейчас радовался этому, как никогда — трудновато было бы провернуть то, что он собирается, другим инструментом. Вернулся обратно в комнату, разложил лезвия на столе. Новенькие, они металлически отблескивали в лучах заходящего солнца, манили к себе и одновременно отталкивали. Пугали. Сложно решиться на подобное, когда ты раньше даже не помышлял о самоубийстве. Взять и вскрыть себе вены — легко сказать, сделать сложнее. «Мама бы не одобрила», — мельнула вдруг мысль, но Осаму, раздраженно тряхнув головой, отогнал ее подальше, — «мамы больше нет». Возможно, если бы он не был таким законченным раздолбаем и прилагал хоть какие-то усилия к учебе, то смог бы посадить ублюдка. Возможно, если бы не потакал собственным капризам и ходил с мамой к дуре-тетке, то непоправимого и вовсе не произошло бы. Если бы, если бы… Ничего уже не изменишь. Все так, как есть. И он в этой картине мира облажался по полной. Осаму поднял одно лезвие, покрутил его в пальцах, будто примеряясь, но в голове не осталось ни единой мысли. Только пустота, он словно в секунду разучился думать. Только желание закончить все побыстрее, больше не существовать. Умереть как Осаму Дазай. Лезвие дрожало так же сильно, как и руки Осаму, он занес его, прислонил к коже, чувствуя запястьем холодок металла, но все никак не решался. Боялся. Трусил. Сомневался. Помедлит еще, кто-нибудь придет и помешает, отец вряд ли надолго отлучился. Осаму несколько раз глубоко вздохнул. Одно движение и все закончится. Все лишь нажать и провести лезвием вверх. Вспомнилось памятное видео и расползающееся на животе матери кровавое пятно. Ей, верно, было очень страшно умирать. Осаму будет смелым. Сжав зубы, он резко выдохнул и провел лезвием от запястья до локтя, оставляя глубокую рваную борозду. Вдоль. Он точно знал, чтобы умереть, нужно резать вдоль. Кровь появилась почти сразу же, переливая через неровные, вспучившиеся края раны, она набухала каплями и с ужасающей скоростью стекала по рукам вниз, пачкая джинсы, капала на пол. Осаму не особенно интересовал изгаженный ковер. Ему даже не было больно. Все равно. Равнодушно. Одиноко. И очень холодно. Сознание уплывало мягко, как-то волнами, пока Осаму тупо пялился, как жизнь уходит из него вместе с кровью, чувствовал отстраненно, как мышцы сами по себе расслабляются, а перед глазами клубится тьма. Кажется, он улыбался. Это была первая попытка самоубийства. *** Сейчас, сидя в собственной не такой уж маленькой ванной на кафельном полу, Осаму уже давным-давно отработанным движением вскрыл свою кожу рядом с давнишним белесым шрамом, и отбросил лезвие в сторону. Его мало интересовала кровь, боль и другие симптомы. Просто…не стоило вспоминать. Столько времени прошло, он почти уже не пытался, последний раз резался целый месяц назад! И то в шутку. Разрезанные поперек запястья вряд ли могли привести его на порог смерти. Тогда Осаму просто хотел расслабиться и забыться. Еще чуть-чуть, и можно было бы снимать бинты. Но появился Накахара, маленький наивный Чуя Накахара, который непременно загубит себе жизнь, если останется с Мори. Чертов Мори, опять он! Мир вокруг терял четкие очертания, а Осаму вновь улыбался. Да, похоже мысли о Чуе иррационально радовали его, и это именно то, о чем Дазай хотел бы думать в последние минуты. Больше ему думать не о ком.