Дневники Ричарда Горика

Монсеньор уже был в кабинете; на вошедшего оруженосца он едва посмотрел, но Дик всё равно счёл нужным доложить: — Монсеньор, епископ Оноре и его спутники покинули особняк. Алва кивнул, давая понять, что принял его слова к сведению; Эмиль указал Дику взглядом на пустое кресло, подал бокал вина — Рокэ как раз наполнял кувшин из новой бутылки — и продолжил прерванный его появлением разговор: — Жаль, я не видел лица Ги Ариго, когда он узнал, что его драгоценный особняк превратился в пепел и обломки. Эмиль ухмыльнулся весело, и Лионель его поддержал: — Да, Рокэ. Ариго не простят тебе, что из всего их имущества ты сподобился спасти только ворона — веришь, это история уже стала легендой и обросла мистическими подробностями. — По счастью, — лениво откликнулся Рокэ, усаживаясь на подоконник у распахнутого в синее небо окна, — Ариго удивительно удачливы. Я не спас ничего, кроме ворона, потому, что кроме ворона, там ничего и не оставалось. Брат Её Величества как нельзя вовремя решил вывезти из особняка всё имущество. Дик прикусил язык, чтобы не задать четыре сотни одолевающих его вопросов, опустил глаза, как будто то, что делал Ги Ариго, бросало тень вины и на него. На братьев Савиньяков же это открытие не произвело особого впечатления. — Надо же, — Эмиль не перестал улыбаться. — А что с остальными с площади Леопарда? Килеаны и Карлионы так же удачливы? — Надо думать, — негромко прокомментировал Лионель. — Хотя удача Килеана закончилась в ту секунду, когда Рокэ постучался в ворота гарнизона, — хмыкнул Эмиль. Лионель неожиданно лукаво посмотрел на него, прищурившись: — Разве не раньше? — и Эмиль расхохотался, откидывая голову на спинку кресла, а Дик соображал пару мгновений, о чём они, прежде чем вспомнил о прошлогодней игре в карты. День неспешно перетекал в вечер, Эмиль рассказывал брату о ночных приключениях, то и дело обращаясь к Дику, чтобы уточнить какую-то деталь, и Дик осмелел, вставляя свои реплики, перестал смущаться Лионеля и упорно молчащего Алву, хотя, по совести, рассказывал он сейчас о нём — в его же присутствии. — Рокэ, — наконец не выдержал Эмиль. — Что ты молчишь? — Пытаюсь свести концы с концами, — рассеянно ответил Алва, повертел в руке опустевший бокал, — а концов слишком много. — Тогда нужно выпить, — непреклонно заявил Эмиль. — А у меня вино закончилось. — И у меня, — поддержал его брат. — Это поправимо, — Рокэ потянулся к колокольчику. — «Вдовья слеза» в этом доме есть? — нарочито строго осведомился Лионель. — Это ты у нас душегуб и убийца, вот и пей свою кровь, хоть чёрную, хоть дурную. А других не принуждай! — Что поделать, не терплю вдов, особенно слезливых, — проникновенно сообщил монсеньор, отдавая распоряжение бесшумно возникшему в кабинете Хуану. Вино подали незамедлительно, Эмиль наполнил бокалы до краёв, передал один из них Дику — со «Слезой». — Я помню, Ричард, тебе понравилось, — подмигнул он, тут же переключился на Лионеля, подначивающего Рокэ за его нелюбовь к белым винам. Дик ещё раз поразился тому, как им троим уютно и легко в компании друг друга — у самого Дика такое было, пожалуй, только с Айрис. Воспоминания о Надоре притупились, но всё ещё вызывали боль; сестра была единственной, по кому он скучал. — Дик, — Лионель, казалось, не обращал на него особого внимания, но перемену в настроении заметил, — что ты набычился? Ричард неловко пожал плечами: — Да так. Надор вспомнился. Монсеньор неожиданно обернулся к ним: — Уж не мою ли реплику о рыдающих вдовах вы приняли на счёт своей семьи, Ричард? Дик задохнулся; слова были резкими и застали врасплох, он не ожидал от монсеньора ничего подобного в компании Савиньяков. — Нет, монсеньор, — выдавил он. — Я просто думал об Айри… о сестре. — Кстати, Ли, — Эмиль сверкнул глазами, но реплику Рокэ никак не откомментировал, — как ты думаешь, не понадобится ли матушке в ближайшее время компаньонка? Разумеется, из хорошей семьи, из числа фрейлин Её Величества, которая великодушно согласится помочь вдове Арно Савиньяка. В конце концов, все мы, дети Эпинэ, росли вместе, она помнит матушку. Лионель приподнял бровь, показывая, что внимательно слушает брата, но не знает, к чему он это; даже Рокэ, казалось, заинтересовался. — Несомненно, Её Величеству будет сложно отказать мне в такой незначительной просьбе, — подтвердил Лионель, и Дику показалось, что за простыми словами скрывалось что-то большее. — Что за удивительная девушка заинтересовала тебя настолько, что ты решил познакомить её с матушкой таким оригинальным способом? Не могу припомнить при Малом дворе никого выдающегося. — Этой девушки, — Эмиль был очень доволен собой, — при Малом дворе пока нет. И здесь, Рокэ, — он повернулся к монсеньору, — требуется твоё вмешательство, как главы одной из самых влиятельных фамилий Талига. — Ты меня ещё Человеком Чести назови, — отмахнулся от его весёлой высокопарности Алва. И тут до Ричарда дошло — на время службы опекуном его является Алва, а, значит, добывать патент фрейлины для Айрис придётся ему. Первому маршалу и любимцу кардинала и Его Величеств это, конечно, не сложно, но всё равно — Дик не хотел говорить об этом сейчас, когда монсеньор всё ещё за что-то на него зол. — Эмиль, не надо, — попробовал он, но Эмиль посмотрел на него неожиданно строго: — Дикон, нечего выдумывать сложные пути, когда есть простые. — Так патент нужен твоей сестре? — спросил Лионель. Дик кивнул, и Эмиль быстро вставил: — И компаньонка, пока Айрис не окажется в Сэ. Лионель отмахнулся от комментариев брата — частности, мол, — и продолжил допрос: — И ты не хочешь оставлять её в столице под покровительством Её Величества? — Нет, эр Лионель, — помотал головой Ричард, смешался, называя генерала Савиньяка эром, но в голову больше ничего не шло. — Она… ей будет тяжело при дворе. — У тебя дома неприятности, Дикон? — наконец дошёл до главного Лионель, и Дик подумал, что тот всё понял уже давно; что предваряющие вопросы были нужны самому Дику, не ему. Ужасно хотелось опустить голову, пробормотать что-то, избежать неприятной темы, но Ричард не стал: с ним обращались, как со взрослым, как с равным, и Ричард обязан был оправдать это обращение. Удивительно, но иногда он опасался Лионеля больше, чем Рокэ — монсеньора он хотя бы успел узнать, изучить, он был его эром, а Дик — его оруженосцем. Они связаны, несмотря ни на что. — Да. Мы с матушкой… мы повздорили. Сильно. Айри очень полюбила Бьянко, это линарец, — Лионель кивнул, показывая, что помнит Бьянко. — И матушка узнала, что это подарок монсеньора, она, — Дик запнулся, — разозлилась. И, — он вскинул голову, посмотрел на эра отчаянно: — Монсеньор, мне жаль, я не думал, что она способна на такое, я не думал, что она так сильно, — Дик проглотил «ненавидит», но это никого не обмануло. Рокэ смотрел на него с мнимым безразличием, но цепко, не двигаясь, не отводя взгляда. — Бьянко отравили той же ночью, и Айрис наговорила матушке всякого. — Вы бы не бросили сестру после такой трагедии, не так ли, герцог Окделл, — голос монсеньора был бритвенно-острым, он же держал Дика, как крючок, впившийся рыбе в глотку. — Чего вы не говорите? Что сделала вдова Эгмонта Окделла, что вам пришлось уехать? Прокляла вас? Дик вздрогнул — он почти угадал; наверное, учитывая репутацию матушки, в этом не было ничего удивительного. Не хотелось говорить: не хотелось ни жалости, ни злой насмешки. — Отреклась от меня, эр Рокэ, — трудно выговорил Ричард, покорно глядя в потемневшие синие глаза. С некоторой задержкой исправился: — Монсеньор. Это было далеко не всё; это было не главным, не тем, из-за чего Дик уехал из Надора в самом начале весны. Дик знал это, и видел, что Алва знает тоже, но говорить об этом сейчас — говорить, как кричал о Чести, об убийстве отца Лионеля и Эмиля, о линии, на которой погиб отец, о фамильном кинжале, — было невозможно. Эмиль потянулся к нему стремительно, перегибаясь через подлокотник своего кресла, коснулся рукой его руки, сжал запястье. Ричард, всё ещё смотревший на своего эра, увидел, как в глазах его промелькнуло что-то жадное, тёмное, ненасытное — что-то ломкое и отчаянное — так, что Дику на миг стало страшно; скривился в гримасе, едва ли похожей на усмешку, красивый узкий рот, а потом Рокэ словно надел маску — больше по нему ничего нельзя было понять. Он встал, подошёл к столу, наливая себе ещё вина, но назад не вернулся, а, прихватил пару бутылок, уселся прямо на полу, у холодного камина. — Дикон, тебе не нужно, — тихо произнёс Эмиль, даже не заметив стремительной перемены в настроении Рокэ. — Это не обязательно. Мы понимаем. Правда. Никто из них не был сыном мятежника, никто не жил в ветхом, разваливающемся замке, осенённом четырёхсотлетней памятью Алана Святого, никто не служил оруженосцем человека, убившего их отца, но Дик знал — они понимали. Он должен был считать их врагами. Создатель, он мог бы считать их врагами, если бы услышал матушку и дядю Эйвона раньше, чем Ричарда Горика. Дневники стали его бронёй. — К слову, — Эмиль быстро вернулся к непринуждённому тону, отпивая из бокала ещё глоток; он переключал внимание на себя, и Дик был ему за это благодарен, — я уже написал матушке, не думаю, что она будет против. Особенно я напирал на то, что юной герцогине Окделл вреден северный надорский климат. — Ты удивляешь меня, брат, — прищурившись, посмотрел на него Лионель, и Эмиль легко рассмеялся, разводя руками: — Здесь нет никакой тайны, Ли. Ричард заехал ко мне по возвращению из родных краёв, как раз перед тем, как вляпаться в нашего эсператистского епископа и безумную шайку лигистов. Мы поговорили о том, как помочь его сестре, и я решил, что матушка обрадуется письму. — В последнем ты не прогадал, — Лионель всё ещё смотрел на Эмиля, но теперь скорее весело, чем подозрительно. — Матушка жаловалась, что за Варастийскую кампанию от тебя ни строчки не дождалась. Эмиль не задержался с ответом, качнул ногой, указывая на Алву: — Приказ Проэмперадора Варасты. Вся армия молчала до осени, а ты винишь одного меня? Лионель удовлетворённо кивнул, словно подтверждая свои догадки: — Ну конечно же, в последнем письме ты свалил всё на Росио. Его матушка всегда простит. Дик вздрогнул, поворачивая голову в сторону своего эра так быстро, что, кажется, в шее что-то хрустнуло. Росио? Они называют его так? Кто ещё имеет на это право? У монсеньора нет семьи и почти нет друзей; Дика охватило желание, неожиданно жгучее, нетерпеливое, узнать, кто ещё настолько близок монсеньору, что имеет право на это Росио — имя звучало каким-то по-детски, искренне личным. Как бы, чем оно прозвучало из его уст? Всё это — пустое; Ричарду достаётся только «монсеньор», и иногда, по ошибке, «эр Рокэ». — Кроме того, — беззаботно продолжил Эмиль, — для матери Рокэ всегда был кем-то вроде нашего старшего брата. Разговор продолжился — Эмиль и Лионель рассказывали о неукротимой Раймонде Карлион, связавшей во времена Двадцатилетней войны родством Алва, Савиньяков и Окделлов — ещё одна история, которую Мирабелла Окделл, в девичестве Карлион, решила стереть из памяти Повелителей Скал; рассказывали о юности в Торке, о сражениях, дуэлях, пирушках, о собственной службе оруженосцами. Они смеялись, перебивали друг друга, шутили, дёргали Рокэ, — тот отвечал, лениво, но не без удовольствия, — и Дик, выпивая один бокал «Слезы» за другим, хмелел не только от вина, но и от тепла, которым Савиньяки грели их этим вечером. Потом Лионель уедет во дворец, Эмиль — к своим полкам, потом кто-то ещё не раз припомнит Октавианскую ночь и попытается кого-то обелить, а кого-то оболгать, но сейчас Дику было достаточно смотреть и слушать. *** Он, наверное, заснул в тот вечер прямо в кресле — потому что проснулся уже далеко за полдень, на следующий день, в собственной постели. Его вещи были вычищены и аккуратно разложены на сундуке в ногах кровати, а на столике у изголовья стоял извечный кувшин с настойкой горичника — Луис, конечно, обо всём позаботился. Дик чувствовал себя отдохнувшим, но каким-то сонным, вялым; он заставил себя вылезти из постели, распахнул ставни, и в спальню ворвался солнечный свет, тёплый ветер, принесший аромат цветущих каштанов, чубушника и сирени. Настроение несколько улучшилось, и он спустился вниз к завтраку — или, скорее, обеду, — пусть помятым, растрёпанным и немного бледным, но с улыбкой на лице. В столовой было накрыто на него одного, но Дик не придал этому значения — Алва всегда просыпался раньше него, но, когда он спросил о монсеньоре Хуана, тот ответил, что герцога Алвы нет дома с утра. — Дор Рикардо, — добавил он, — соберано велел передать, что вы в ближайшие дни будете ему не нужны. Только на утренние тренировки не опаздывайте. Дик проглотил кусок омлета, кивнул, отпил шадди; внезапно оказалось, что ему совершенно нечем заняться. Он и так большую часть времени — до войны — был предоставлен самому себе, зачем было напоминать ему об этом? — Дор Рикардо, — позвал его Хуан. — Вашу сестру скоро пригласят ко двору. Вы бы заказали ей комплект у ювелира, он успеет до её приезда, а дорита рада будет. Дик благодарно посмотрел на Хуана — сам он об этом и не подумал; к тому же, он собирался заказать себе новый кинжал взамен старого. — Я так и сделаю, спасибо за совет, — поблагодарил он. — Только разве Золотая улица не разгромлена? Хуан почти улыбнулся: — Прибыль разве ж кто упустит? Дайте им день-другой, дор Рикардо, все лавочки открыты будут. Сделают вам всё, что захотите. Ричард поступил так, как ему советовали. С утра он фехтовал с эром — тренировки проходили в непривычном, почти полном молчании, — потом уходил в библиотеку, где перемежал военные трактаты, с которых срисовывал схемы сражений, древними легендами. В предпоследний день Весенних Ветров он всё же выбрался наружу — прогулялся по Новому городу и наведался в район лавочников и ремесленников. О недавней катастрофе почти ничего не напоминало — исчезли повешенные, стёрли или закрасили метки черноленточников на домах, мостовые были убранными и чистыми; только сожжённые кварталы всё ещё пахли горьким остывшим пеплом, хотя завалы кое-где почти разобрали и начинали отстраивать дома заново. Хуан был прав — лавки снова заработали, где-то со старыми ремесленниками, а где-то с их наследниками. И все они и вправду рады были обслужить оруженосца Первого маршала. Дик заказал для Айри серьги и обручальный браслет, потом, по совету мастера — шпильки и гребень для волос. В женских причёсках Дик ничего не понимал, но видел, как красиво смотрелись высоко поднятые волосы у Её Величества. С кинжалом было гораздо легче — Ричард прекрасно знал, чего хочет. Он быстро изобразил на листе бумаги недлинное обоюдоострое лезвие с узким желобом, гранёное — как на прежнем, фамильном — навершие и вставленный в ограничитель маленький карас, тот самый, что отдала ему Нэн, в обрамлении сплетённых вместе дубовых ветвей. Молодой мастер посмотрел на рисунок с восхищением: — Сударь, так подробно и быстро не всякий сумеет! Не извольте беспокоиться, всё будет выполнено в точности! Ричард подумал, что, если заказ ему выполнят недурно, нужно будет сделать похожие друзьям — пусть будет что-то, связывающее их, напоминающее о том, что они пережили вместе. А на следующий день случилось то, чего Дик опасался с самого своего приезда в Олларию — но никак не мог отсрочить. *** В то утро они в кои-то веки завтракали вместе — монсеньор по неизвестным Дику причинам решил задержаться в особняке после урока фехтования. День обещал быть тёплым, и Дик подумывал, не навестить ли Наля и отправиться бродить по ярмарке, когда в столовую вошёл Хуан с подносом для писем. И направился прямо к Ричарду. — Вам письма, дор Рикардо, — негромко сказал он. Дик забрал конверты: их было два. Первый, с казённой армейской печатью, подписанный тяжеловесным округлым почерком, был от братьев Катершванцев — первый ответ от однокорытников, дошедший до него в новом году. Дик улыбнулся, вспоминая близнецов — и то, как совсем недавно Эмиль передразнивал бергерский акцент — отложил конверт на скатерть, бросая взгляд на следующий, и улыбка замерла, увяла на его губах. На сером сургуче красовалась знакомая печать — дубовые ростки, прорастающие сквозь серый камень. Герб графов Штанцлер. Юноша беспомощно посмотрел на бесстрастного Хуана, на эра — и напоролся на белозубую, хищную усмешку. — Право же, герцог Окделл, — мнимая небрежность в голосе не предвещала ничего хорошего, — не надо так пугаться. Вы ведь не оскорбите меня, предположив, что я ничего не знал о ваших, хм, частых встречах и задушевных беседах с господином кансилльером? — Монсеньор, — попробовал возразить или хотя бы прервать его Ричард, но Алва словно не слышал: — Предполагаю, ваш драгоценный эр Август ждёт отчёта о моих недавних злодеяниях, особенно в свете последних событий — надеюсь, несчастия, постигшие стан Людей Чести, пришлись ему здорово не по вкусу. Что ж, не смею вас задерживать, — он демонстративно бросил салфетку на стол, потянулся за кувшином вина. — Эр Рокэ! — почти выкрикнул Дик. — Монсеньор, вы не… — Слов не находилось, и он выпалил первое, что пришло в голову: — Я не собираюсь ничего рассказывать! Алва молчал, только улыбался всё так же язвительно, и на слова Дика отреагировал лишь поднятой бровью. — Я не хотел этого приглашения, монсеньор, я не ждал его. Если вы прикажете… — Что же, — с холодной улыбкой поинтересовался Алва, — вы выполните волю убийцы своего отца? Дик задохнулся: — Это нечестно, эр Рокэ! — Избавьте меня от ваших истерик, юноша, — поморщился Алва. — Я, кажется, в самом начале вашей службы предупредил вас, сколь малую необходимость в оруженосце я испытываю. Никто не обязывает вас хранить совершенно ненужную мне верность, как вы там говорите, клятва, данная против воли, не имеет силы? — Я говорил вам, — сдавленно бросил Дик, так, что это больше походило на обиду или мольбу, — здесь, в вашем кабинете, и в Сагранне, и во Фрамбуа, я клялся на площади Святого Фабиана, когда матушка приказала выбирать между долгом крови и вами, я выбрал вас, почему вы всё ещё не верите мне? Если вам угодно, я выброшу это письмо, и буду поступать так со всеми последующими, или я пойду к Штанцлеру… господину кансилльеру, и заявлю ему… — Если вы говорите, что верны мне, — оборвал его Рокэ, кажется, нимало не впечатлённый его речью, — то, пожалуй, вам несложно будет выполнить то, что я скажу. — Алва сделал паузу, и Ричард, переведя дух, недоуменно уставился на него: его что, ждёт какая-то проверка? — Вы пойдёте к господину кансилльеру, и продолжите называть его эром Августом. Вы выслушаете всё, что он скажет, очень внимательно, и не возразите ни единым словом. Вы расскажете подробно и честно, ничего не утаивая, об Октавианской ночи, и не стесняйтесь вспомнить, как я спал, когда добрых людей убивали, и убивал, когда все добрые люди спят. Меня ничуть не тревожит то, что вы делали до сих пор, и не встревожит теперь. Послушайте графа Штанцлера, Окделл, может быть, научитесь не бросать свою трепетную юношескую верность под ноги тем, кому она нисколько не нужна.