Дневники Ричарда Горика

Прочитав переданную ему записку, Хуан посмотрел на Дика и нахмурился, и тот сразу же почувствовал себя виноватым. — Я пришлю врача к вам в спальню, дор Рикардо, — наконец произнёс он. — Придётся немного подождать. Вам чего-нибудь приготовить? — Нет, — Дик покачал головой, — благодарю. Я просто устал. Хуан, конечно же, ему не поверил, но кивнул и приказал Луису проводить «дора Рикардо» до его покоев. Можно подумать, он собирался умирать прямо здесь и сейчас. Врач появился быстро — тот же лекарь, что осматривал его в Варасте — и глядел на него ещё неодобрительнее, чем Хуан. Да что такое с этими кэналлийцами! Впрочем, возразить, что он не нуждается во врачах, Дику не дали ни шанса, и он смирился. Покорно рассказал, как себя чувствует, и как чувствовал во время приступа, выпил какую-то микстуру — совсем не похожую на ту, что ему давали в детстве, — пообещал принимать её ближайшую неделю и обязательно сообщить, если его самочувствие ухудшится. А потом попрощался с лекарем, выпроводил внимательно наблюдавшего за процедурой Хуана, запер дверь, снял сапоги, рухнул на кровать и уснул. *** Оказалось, Дик проспал едва ли не сутки, но зато, проснувшись, чувствовал себя так, словно вчерашнего дня и не было. Наверное, его свежий, совершенно здоровый вид и отменный аппетит удовлетворил и Хуана, потому что после позднего завтрака он принёс очередной конверт, которых Дик теперь не без основания опасался. Письмо — вернее сказать, записка, — была от Валентина Придда. Граф Васспард в прохладных, вежливых выражениях просил герцога Окделла быть в таверне «Белая гончая», что на улице Лодочников, в полдень. Дик удивлённо уставился на подпись — с Валентином они не общались почитай что с Лаик, взаимные расшаркивания во дворце и у Марианны не считались, да и в «загоне» они не были связаны ничем, кроме учебных спаррингов и нескольких фраз в общей гостиной. А потом он догадался посмотреть на часы, и все сомнения вылетели у него из головы — пожалуй, спать так долго ему не стоило. Какой бы ни была причина встречи, опаздывать на неё не стоило. Дик вскочил, уже стоя одним последним глотком допивая шадди, выскочил на крыльцо, крикнул, чтобы седлали Сону, помчался по лестнице наверх, за перевязью и поясом, наскоро пригладил непослушные вихры перед зеркалом — как всегда, бесполезное после сна занятие — и вылетел во двор. Бернардо уже открывал ворота, ухмыляясь понимающе — наверное, встрёпанный Дик представлял собой то ещё зрелище — но обижаться или смеяться вместе с ним времени не было. Понадеявшись, что вывеску с белой гончей он уж как-нибудь не проглядит, Дик направил Сону на улицу. В таверну он ворвался ровно в полдень, со звоном колокола, огляделся — Валентин, одетый в цвета Рокслеев, сидел за дальним столом, у окна, — и направился к нему, улыбаясь собственной торопливости. — Добрый день, Валентин, — произнёс он. Валентин сделал движение, собираясь подняться, чтобы поприветствовать его, но Дик уже уселся напротив. — Признаться, я удивился, увидев ваше приглашение. Мы давно не виделись, — и это было ещё мягко сказано. Несмотря на болвана и лицемера Арамону, несмотря на исчезновение Паоло и отца Германа, Ричард неожиданно ощутил, что скучает по Лаик — Валентин разбудил это в нём своим внезапным появлением. — Добрый день, Ричард, — вежливо ответил Валентин. В его светлых глазах не было радости, но не было и отторжения. — Прошу прощения за возможные неудобства, что мог доставить вам своим приглашением. — Нет, я, — Дик хмыкнул и закусил губу, пряча улыбку, — Хуан, наш домоправитель, отдал мне письмо не слишком рано. А ещё сам Дик проснулся не слишком рано, но в этом он бы не признался так просто. Валентин кивнул, принимая его объяснение, и решил, что, видимо, пора приступать к делу. — Я принёс вам письмо, — произнёс он, и Ричард, несмотря на растущее удивление, снова улыбнулся. Прислать письмо, чтобы передать письмо, как это в духе… Улыбка увяла, потому что Дик вспомнил приглашения Наля, которые на деле оказывались приглашениями господина кансилльера. — Особа, написавшая его, доверилась нашей с вами Чести. Я намерен сохранить доверенную мне тайну любой ценой. Ричарду показалось, что он очутился в трагедии Дидериха. — Я не намерен предавать доверие какой бы то ни было особы, — пообещал он Валентину. Но кто бы это мог быть? Он не был знаком ни с кем из многочисленных родственников Придда, разве что… Дженнифер Рокслей! Но ведь не могла же она воспользоваться услугами оруженосца своего эра, женщины не бывают настолько бесстыдны! — Я рад, что мы поняли друг друга, — склонил голову Валентин, совершенно не проявляя по этому поводу хоть сколько-нибудь радости. Он вынул узкий конверт, запечатанный алым воском, передал его, и Ричард наконец разглядел печать — коронованный леопард и роза. Это была Её Величество. — О, — выдавил из себя Дик, не поднимая на Валентина глаз. — Какая честь. — Несомненно, — надменно бросил Валентин, как будто, подумав иначе, можно было нанести Её Величеству и графу Васспарду лично несмываемое оскорбление. Ричард вспомнил письмо Оскара, прошлогоднее свидание в саду аббатства. Неужели и Валентин?.. Сколько нас, Ваше Величество? — Валентин, — Ричард колебался, но всё же решил сказать. — что бы вы не думали о связывающих меня с известной нам обоим особой отношениях… скорее всего, это будет неправдой. — Вы забываетесь, герцог Окделл, — холодно ответил ему Валентин, и Дик вздохнул, смиряясь, не желая продолжать конфликт, не имея подходящих слов, чтобы объяснить, что он имел в виду: — Я прошу прощения, если вы сочли мои слова оскорбительными. Я не имел в виду ничего дурного. — Извинения приняты, — Валентин кивнул коротко, почти по-военному, и на Ричарда начало накатывать запоздалое раздражение. Да что бы он себе не думал — не из-за чего вести себя так, как будто они враги. — Не смею больше вас задерживать, — сдержанно произнёс он. — Благодарю за письмо. — Не стоит благодарности, — неторопливо вернул ему любезность Валентин, поднимаясь, и Дик поднялся вместе с ним. Они раскланялись друг с другом, такие же чужие, какими были при встрече; утреннее хорошее настроение было безнадёжно испорчено. «Герцог Окделл! Нам сообщили, что вы озабочены судьбой своей сестры и намерены испросить аудиенции, дабы ходатайствовать о приглашении юной Айрис ко двору. Мы готовы принять вас сегодня в три часа пополудни в том же месте, что и прошлой весной. Пребывающая к вам и вашему семейству в неизменном расположении Катарина Ариго». Дик ещё раз в задумчивости перечитал письмо и спрятал его за колет. На первый взгляд, в записке не было ничего настораживающего, но зачем встречаться в саду, втайне ото всех, если это должен быть полностью официальный разговор? И кто сообщил о его желании увезти Айри из Надора? Лионель? Или Рокэ… вчера? Дик понимал, что гадать бесполезно, но ничего не мог с собой поделать — время, оставшееся до назначенной встречи, ползло медленнее улитки. Он исходил весь Новый город, даже дошёл до дворца, и, в конце концов, постучался в заднюю калитку монастырской стены на четверть часа раньше назначенного. Он не знал, что движет им, не знал, что чувствует, — и боялся, что поймёт только, когда увидит Её Величество. Ему открыла, как и в прошлый раз, мать Моника, и Дик, глядя на маленькую полную женщину, думал поневоле, много ли ей известно. Многим ли она отпирала эту дверь, и провожала к каменной скамье в тени цветущих акаций. — Вы помните дорогу, герцог? — тихо спросила она, и Ричард только молча кивнул, занятый своими мыслями. — Тогда поспешите, — она словно подтолкнула его словами. — Вас ждут. Дик кивнул и нырнул в проход меж стеной и кустарником. Было уже совсем тепло, пахло тёплым камнем и скошенной травой, — как в прошлый раз, и Дик не мог не сравнивать эту встречу и предыдущую. Ричард несмело поднял глаза, останавливаясь на должном расстоянии от королевы — видеть её было всё ещё слишком тяжело после вчерашнего дня, и шестнадцать эмоций разом накинулись на него, не давая поймать и осознать хоть одну. Катарина Ариго была в бледно-голубом — стояла, осунувшаяся, с серыми кругами под глазами, комкая в руках полупрозрачный шёлковый шарф, отделанный серебром, — и это бледно-голубое словно зашвырнуло Ричарда обратно, в тёмный кабинет, благоухающий женскими духами. — Ваше Величество хотели меня видеть? — Дик поклонился, не зная, куда смотреть и что говорить. Зачем она позвала его, как им теперь вести себя друг с другом? — Я здесь. — Я всегда рада Окделлам, — она улыбнулась, но ещё бледнее, чем обычно. — Ваше Величество, ваше приглашение… — Дик запнулся, замешкался, не зная что сказать, и лицо королевы исказило внезапное страдание: — Ты не хочешь больше называть меня Катари? — тонкий голосок дрогнул. — Не хочешь видеть меня? После… — она прервалась, хватая ртом воздух, словно не смея обозначить вчерашнее, назвать, произнести вслух. — Я понимаю. И я не могу тебя винить… Это было правдой — Дик не хотел. Ни видеть, ни слышать, ни произносить нежное, цветочное, светлое, невинное «Катари» даже в мыслях. Он не ненавидел королеву — просто её присутствие в его жизни приносило слишком много боли. — Ваше Величество, — осторожно начал Ричард, отчётливо слыша, как несчастно звучит его голос, — Я смиреннейше прошу прощения. Я должен был… — Нет, Дикон, — Катарина устало покачала головой, — ты ничего не должен, тем более мне. Я… я позвала тебя, чтобы… Она замолкла, и Ричард неуверенно поморщился, не зная, что делать — подтолкнуть её или не прерывать молчания. Наконец он решился: — Ваше Величество, в записке вы говорили о моей сестре. — Ах, юная Айри… — Катарина снова попыталась улыбнуться. — Если только она будет счастлива в этом проклятом городе… Она говорила так, как будто действительно боялась — о тенях во дворце, о катастрофе, что вот-вот настигнет их всех, о предках с их старыми долгами — о Рамиро и Алане — о мёртвых, которые не хотят отпускать живых, и Дик не выдержал, — осторожно, словно боясь навредить ей, взял королеву под локти, развернул к себе, заглянул в светлые, будто выцветшие глаза, отчаянные, почти безумные, спросил как можно мягче: — Ваше Величество… Катари. Что так пугает тебя? От прикосновения к её рукам Ричарда пробила дрожь; он хотел бы отпустить её, отшатнуться, отодвинуться как можно дальше — но сейчас она была маленькой и хрупкой, как Айри, как Дэйдри, и он не мог оставить её просто так. Катарина смотрела отрешённо — на него, сквозь него, — словно не понимая, кто говорит с ней и чего от неё хочет, а затем, будто очнувшись, прикусила губу, опуская взгляд. — Я живу в постоянном страхе, Дикон, — тихо, будто робко призналась она, снова принимаясь терзать забытый шарф в руках. — От него в моей спальне холодно, будто в могиле. Солнце не светит так, как светило в детстве. Он мой верный спутник, на рассвете и на закате, но я королева, я Талигойская королева, я Ариго и не покажу своего страха ни перед своим мужем, ни перед лжекардиналом, ни перед Первым маршалом. Я точно знаю, какое удовольствие доставляют им мои унижения, но сломать меня я им не позволю! Она на мгновение вскинула голову, выпрямилась, став величественной и сияющей, словно перед ней была толпа придворных, а не скромный монастырский садик, но плечи её тут же опустились, словно эта ноша оказалась для неё непосильной сейчас. — Ваше Величество, — нерешительно начал Дик после паузы, тщательно подбирая слова. — Я не понимаю… Как вам может грозить что-либо? Даже если ваши братья в Багерлее, вы — королева, мать кронпринца и принцесс, король смотрит на вас, будто любит, я видел, он боготворит вас, и, какие бы планы не строил Дорак, ни Его Величество, ни Первый маршал… — Первый маршал? — прервав его, рассмеялась Катарина — резким, безрадостным смехом. — Дикон, ты слишком честен, слишком благороден для людей, среди которых я живу. То, что ты увидел вчера… Ты думаешь, Рокэ Алва любит меня? — Дик молчал, и Катарина с неожиданной яростью продолжила: — Рокэ Алва не любит никого! Может, он и себя не любит, но причинять боль тем, кто от него зависит — его любимое развлечение, можешь мне поверить. — Ваше Величество, — Ричард слушал её, широко раскрыв глаза, слушал, и не мог поверить тому, что слышит. Зачем она говорит это? — Ты не веришь мне, да? — королева усмехнулась, заметив его замешательство. — Ворон умеет быть обаятельным. Он красив, сказочно богат, он талантлив так, будто Леворукий ведёт его, но не приведи Создатель, Дикон, тебе сказать ему «нет»! Я сказала, и… лучше бы я солгала. Лучше бы я притворилась, что без ума от него, и он бросил бы меня, как надоевшую игрушку, после рождения Карла. Но я была молода, и наивна, и думала, что Повелителям Ветра знакомо слово Честь. — Она рассмеялась снова, хрипло, горько, сухо, почти болезненно. Отвернулась, до крови кусая побелевшие губы. — О, он показал мне, что может сделать с моей собственной честью. И я буду молчать — все будут молчать. Дик опустил руки, всё ещё касавшиеся рук королевы, отступил на шаг, едва не споткнувшись. Что она делает? — Я знаю, после того, как ты застал меня в объятьях Алвы, — уголок её рта дёрнулся, будто от боли, — мои слова могут казаться тебе дикими. Но поверь мне, — она склонилась, хватая его ладони, сжала их в своих руках — маленьких, ледяных, — и Ричард дёрнулся, но заставил себя стоять смирно, — ты знаешь, что я права. В глубине души ты догадывался об этом и сам, верно? О том, что Рокэ Алва ценит чужую любовь и чужую преданность потому только, что её можно растоптать. О том, что он привязывает к себе, а потом то ослабляет, то натягивает поводок, а ты мечешься, не понимая, что в очередной раз сделал не так. О том, что вызванные им страдания доставляют ему удовольствие — ведь это значит, что ты поддался, проиграл, открылся перед противником — для него нет отношений, поверь мне, Дикон, есть только война. И Рокэ Алва всегда выигрывает. И если проигравшему достаётся смерть — как Джастину, — что ж, он всегда найдёт себе новую забаву. И, Дикон, — последние слова она уже шептала, — порой мне кажется, что смерть милосерднее.