Люди с автоматами

У Маяковского было плохое предчувствие. Как полковник полиции он должен был полагаться только на факты, но интуиция никогда не подводила его. Она была верной подругой, собака-поводырь в мире тьмы, когда Володя не знал, куда ступать и за что хвататься. И интуиция кричала ему, что будет пиздец. 𝐏𝐫𝐞𝐦𝐢è𝐫𝐞 é𝐭𝐚𝐩𝐞. 𝐍é𝐠𝐚𝐭𝐢𝐨𝐧 — Есенин, нет! Ты не пойдёшь в центр, сколько раз ещё повторять! — срывается Володя, хлопая раскрытой ладонью по кухонному столу. Тарелки и чашки тихонько звенят, будто не ожидав такой наглости человека, но при этом не смев раздражать его ещё больше. — А я тебя не спрашиваю. Ты мне кто, отец? — Я твой любимый человек, для начала. Побереги мне нервы. 𝐃𝐞𝐮𝐱𝐢è𝐦𝐞 é𝐭𝐚𝐩𝐞. 𝐂𝐨𝐥è𝐫𝐞 — Серёжа... — предупреждающе тянет мужчина, агрессивно раздувая ноздри. Младший опасается, но подходит ближе, нагло и совершенно самодовольно смотря на темноволосого, будто в их первую встречу. В юноше явно снова зажегся огонь бунтарства. — Я повторю ещё раз. Ты. Не. Пойдёшь. На. Этот. Ебучий. Митинг. — шипит Маяковский, вставая с удобного кресла в своем кабинете. — Это ж надо додуматься: агитировать людей идти в центральном отделении полиции! — А что не так? — невинно интересуется парень, будто не кричал пару минут назад либеральные лозунги прямо у поста дежурного. — С тобой? Похоже всё. 𝐓𝐫𝐨𝐢𝐬𝐢è𝐦𝐞 é𝐭𝐚𝐩𝐞. 𝐍é𝐠𝐨𝐜𝐢𝐚𝐭𝐢𝐨𝐧 — Серёж, может лучше во Францию поедем? Ну на что тебе эта Пушкинская, скажи мне? Вот прямо сейчас сядем в самолёт и улетим в отпуск, правда. — Володя уже устал уговаривать младшего. Оставалось всего сорок восемь часов до назначенного времени, и с каждым шагом секундной стрелки мужчина чувствовал, как в нем что-то ломается и с грохотом падает. — А Франция, мой дорогой дядя Володя, знаменита именно своими революциями. Никуда я не поеду. Я хочу защитить свою страну. 𝐐𝐮𝐚𝐭𝐫𝐢è𝐦𝐞 é𝐭𝐚𝐩𝐞. 𝐃é𝐩𝐫𝐞𝐬𝐬𝐢𝐨𝐧 — Ну неужели ты не понимаешь, Есенин? Я хочу защитить тебя. Тебя и только тебя. — чуть ли не рыдает старший. Часы уже были похожи не на обычный предмет интерьера, а на бомбу замедленного действия. — А меня не надо защищать, Володь. Всё будет хорошо. — Серёжа ласково поглаживает спину сидящего перед ним на коленях Маяковского и нежно зарывается ладонью в его волосы, будто всё действительно хорошо, будто завтра не будет ничего страшного. Тогда почему так тяжко на душе? 𝐂𝐢𝐧𝐪𝐮𝐢è𝐦𝐞 é𝐭𝐚𝐩𝐞. 𝐀𝐝𝐨𝐩𝐭𝐢𝐨𝐧 — Я буду следить за всем по новостям. Как только станет слишком опасно, сразу уходи, понял? Звони мне. Я приеду. — успокаивает младшего Маяковский, хотя, на самом деле, нервничает только он один. Серёжа, кажется, чувствует себя совершенно спокойно в такое неспокойное время. — Не волнуйся ты так. Ну постою немного, покричу со всеми. Я ведь тоже устал терпеть это, понимаешь? Я должен бороться. — Это не борьба, Серёж. — грустно улыбается мужчина, поправляя воротник на куртке блондина. — Это метание бисера. Пожалуйста, будь аккуратнее. *** Не любил Есенин большого скопления людей. Сразу парень представлял себя каким-то муравьём, которого очень легко раздавить, стоит лишь приложить немного сильно. Так чувствовал он себя всегда, но не сегодня. Мороз помогал держать энергию даже несмотря на крики, исходящие из него уже добрые два часа. Серёжа чувствовал себя лучше, чем когда-либо. Он чувствовал, что творит историю. Маяковскому же в это время было не так весело. Он буквально держал руку на пульсе и в любой момент был готов сорваться к служебной машине, специально стоящей рядом с отделением. Было очевидно, что в таком состоянии работать у него не получится. Стоит только задуматься, насколько сильно за это время он прикипел к Серёже. К этому неугомонному ребёнку с активной гражданской позицией, которую он совсем не стеснялся демонстрировать даже коллегам своего мужчины, прекрасно зная, что тот защитит его. Да и пользовался этим иногда, чертёнок. Но какой чертёнок! Невольно приходят воспоминания о их первой встрече. Есенин, кажется, совсем не изменился. Лишь цвет волос вернулся к привычному, пшеничному, а так, всё осталось прежним. Даже больная студенческая худоба пока что не ушла, что явно не сыграет на руку ему сегодня. И вот в этот самый момент мужчина с ужасом выхватывает на экране любимую белокурую макушку. Даже со спины он никогда бы не спутал своего мальчика с кем-то другим, как бы ни были похожи куртки и причёски. И вот сейчас он был уверен, что это Серёжа. Есенин, сгруппировавшись, лежал на земле в позе эмбриона, совершенно без движения. Казалось, он из последних сил закрывает голову руками, и вот-вот перестанет делать даже это. Не помня себя от злости, Маяковский вскакивает из-за стола и несётся к выходу, даже не закрывая свой кабинет. Какой же он идиот. Зачем вообще пустил Серёжу туда? Он себе этого никогда не простит. Но думать было уже поздно. Серёжа отключается. *** Мужчина не помнит дорогу до больницы. Он не помнит как рыдает, обнимая окровавленное тело, которое еле-еле дышало. Он не помнит, как врачи выталкивают его в коридор, к мягкой лавочке, и дают выпить что-то непонятное. Он приходит в себя лишь посреди ночи, всё ещё сидя на банкетке в коридоре. Не совсем понятно, почему его до сих пор не выгнали, поэтому темноволосый решил не напоминать о себе лишний раз. Правда, до тех пор, пока не вспоминает, почему именно он здесь. — Есенин в какой палате? — спрашивает он, подлетая к регистратуре. — Есенин Сергей Александрович. Блондин. Сегодня днём привезли. — Мужчина, вы вообще почему так кричите? Ночь на дворе. Утром приходите. Часы приёма на двери написаны. — Нет, вы не понимаете. Вы сейчас же говорите мне, в какой палате Есенин. — не любил Володя лишний раз доставать свою так называемую корочку, но порой это было действительно необходимо. Например, без его удостоверения очень вряд ли пришёл дежурный врач, который и провёл мужчину до палаты Серёжи, очень вряд ли ему вообще разрешили бы остаться здесь на ночь. Но главное было то, что он пользовался служебным положением не для себя. Он хотел как лучше для его любимого блондина, который, по уверению врача, сейчас просто спал после операции. — Много переломов, но жить будет. — обещает доктор перед тем, как выйти за дверь, и похлопывает мужчину по плечу. Уже через несколько секунд пара остаётся в палате одна. — Серёж... — совершенно разбито шепчет старший, садясь на стул рядом с койкой. Но ни один мускул не дёрнулся у блондина от такого обращения. Оно и понятно, сон после такого. — Прости меня, придурка, Господи... Я такой идиот. Проклинаю и буду проклинать себя до конца жизни. — горячие слёзы непроизвольно текут по щекам, и старший стирает их размашистым движением, после чего подносит к губам одну-единственную целую ладонь младшего. — Я так люблю тебя, Серёж. Ты даже представить себе не можешь. — Да нет, представляю. — неожиданно хрипит второй голос, отчего Володя слегка отпрянывает, но в следующую секунду начинает плакать ещё сильнее. — Ты чего раскричался тут на всё отделение? Я аж сам проснулся. Но потом уснул. — Серёжа... — Да уж девятнадцать лет как Серёжа. — в своём привычном стиле пытается улыбнуться Есенин, но только стонет от боли во время попытки немного подвинуться. — Тише, тише, не шевелись, пожалуйста. Как ты себя чувствуешь? — Честно? Хуёво. Всё тело болит. — Это я виноват. Не надо было тебя отпускать. — в очередной раз вздыхает мужчина, подвигаясь ещё ближе к больничной кровати. — Ты не виноват ни в чём. Не смей винить себя. А то покусаю как только смогу двигаться. — Ну попробуй. — слегка усмехается старший, понимая, что всё не так плохо, как он себе представлял. Если, конечно, можно сейчас так говорить. — А вот иди сюда. Ближе. Ещё ближе. — Есенин не успокаивается до тех пор, пока Маяковский не нависает над ним, заставая буквально в сантиметре от его губ. Тут младший прикладывает усилие самостоятельно и приподнимает голову, впиваясь в губы мужчины. И, конечно, кусая их после отстранения Володи. — Ай. — А я обещал. — Я люблю тебя. — Я тебя сильнее. — Не начинай. — Купишь мне зефирок завтра? — Куплю. — Тогда молчу. Володь? — М? — А меня правда по телевизору показали? — Есенин!