Ренессанс на дне колодца

Есть существа, которые глядят На солнце прямо, глаз не закрывая; Другие, только к ночи оживая, От света дня оберегают взгляд. И есть ещё такие, что летят В огонь, от блеска обезумевая: Несчастных страсть погубит роковая; Себя недаром ставлю с ними в ряд. Красою этой дамы ослеплённый, Я в тень не прячусь, лишь её замечу, Не жажду, чтоб скорее ночь пришла. Слезится взор, однако ей навстречу Я устремляюсь, как завороженный, Чтобы в лучах её сгореть дотла.

Пустота вокруг заполняется острыми камнями, скользкими, опасными. Небо истекает дождём, и капли исчезают в скалистом рельефе, блестят темнотой в расщелинах. Если бы ад вывернули фьордами наружу, он был бы таким: влажно-опаловым, бездыханным и ветреным. Акааши ступает осторожно, то и дело оглядываясь на Бокуто: с него, ловкого и удалого, станется рухнуть замертво, поскользнувшись на неровном уступе. — Аккуратнее, Бокуто-сан, — сдержанно просит Кейджи, когда Котаро перепрыгивает с камня на камень и довольно смотрит, уперев руки в бока: «Смотри, как я могу!» Акааши читал «Унесённых ветром», он знает, чем заканчивается подобное бахвальство: разбитой головой и сердцем. Нет, спасибо, ему хватает и разбитого неба над головой, разбитой каменной земли под ногами. У него и так осколки под рёбрами только-только начали собираться обратно в самую избитую форму на свете. — Думаешь, это сработает? — спрашивает Бокуто, галантно подавая руку и помогая перебраться через особо коварный выступ. Ладно, руку он подаёт вовсе не галантно: вытирает ладонь о штаны, протягивает, сгребает крепкой хваткой, но воображение Акааши услужливо дорисовывает ему чёрный смокинг, белую рубашку и галстук-бабочку. Воображение Акааши пьяно в хлам от одного его жеста, от одного намёка на заботу в лёгкости мимоходной улыбки. Бокуто раздаривает её без оглядки, как раздаривают свои сокровища бедняки, которым нечего терять, потому что у них ничего и нет. — Надеюсь, — отвечает Кейджи коротко, дозированно. С надеждой иначе нельзя, ведь если переборщить — затопит солью и водой, запершит в горле, вымоет кислород из лёгких. План их прост: нырнуть в колодец. План их — эстетика закольцованного сюжета, где герои выбираются из приключений так же, как и попадают в них. И раз уж вход в этот мир лежит сквозь каменный тоннель старого колодца, то быть может, и выход стоит искать там же. Акааши третью историю помнит смутно, мозаикой и рябью: какие-то детали пестрят красками, какие-то зияют дырами, но он точно знает, что писал о колодце. Ещё бы. Как он мог о нём не написать, когда в детстве заброшенная скважина в лесу казалась ему самой таинственной и привлекательной загадкой Курай Дэнсетсу? — Но ведь я попал сюда иначе, — замечает Бокуто. — Никуда я не падал. — Увы, тут мы бессильны: я совершенно уверен, что о бурях не писал. Разве что вы знаете способ призвать ураган. Котаро задумывается, будто действительно ищет в подсознании ответ. Будто где-то там, в хаосе его памяти, остались шаманские пляски и заклинания для непогоды. Ему бы пошёл костюм вождя какого-нибудь дикого племени, думает Кейджи. Хоть трижды заклеймите это культурной апроприацией, от своих фантазий он не откажется. Это — его хлеб. Самый сдобный из всех. Они идут дальше, пока упрямый ветер пытается оттеснить их назад, треплет одежду, хлещет по лицу. Там, внизу, шумит море, волновым грохотом стуча в скалы, ритмичной необузданностью требуя впустить его. С другой стороны в промозглой мгле слабо горит город: окнами да фонарями, красно-белыми сигнальными огнями. — Странно, — говорит Бокуто, — что колодец вырыли так далеко и высоко, да? Разве к нему не должно быть, ну… Удобно добираться? — Мне было семнадцать, — вздыхает Акааши. — Гиблые места казались мне романтичными. Конечно, реальные люди вырыли бы источник воды поближе к жилищам, но когда Акааши писал эту историю, отнюдь не прагматизм правил бал в его голове. Нет, то был гротескный маскарад, и да, теперь ему немного — самую малость — стыдно. А Бокуто немного — самую малость — это чувствует, а потому дразнит. Невинно, играясь, как кусачий щенок. — А сейчас? Что тебе кажется романтичным сейчас? Акааши думает о шершавой коре у щеки и тихом улыбчивом шёпоте, думает о том, как страшно потеряться в тумане, и ещё страшнее — найти себя в крепких объятиях, думает о призрачном чувстве тепла по пробуждении, думает о залитой светом и смехом кухне, о протянутой через расщелину руке. — Счастливые концовки, — говорит Акааши. — Правда? — удивляется Бокуто, всегда на всю сотню процентов, всегда прошивая себя чувствами насквозь — так, что снаружи крестиком вырисовывается узор, а швы и ниточная бахрома колышутся где-то внутри вместе со вздохом. — Ты больше похож на человека, который любит трагичные финалы. — Почему? — Акааши чуть хмурится еле уловимым микрожестом. Всё, что у Бокуто сквозное, у него — сквозящее. И удивляет его не столько сам вывод, сколько то, что Котаро вообще о подобном задумывался. — Ну, ты… умный? — Бокуто улыбается неловко, словно извиняется за прямоту и дерзость. Но при этом он чертовски собой доволен, так и ластится взглядом: я сделал тебе комплимент, прими его, оцени его, улыбнись ему. — По-вашему, счастливые концовки только для дураков? — спрашивает Кейджи. — Не знаю, — признаётся честно, пожимает плечами. — Но «Оскар» всегда берут только грустные фильмы, да и в программе по литературе одна тоска. «Резонно, — думает Акааши. — По книгам со счастливыми концовками не пишут диссертаций». — Думаю, это оттого, что всё тёплое и светлое — сердцу, а всё холодное и тёмное — уму, — говорит чуть погодя он, и боже, как же это ново и неожиданно: обсуждать с Бокуто нечто столь отвлечённое, обмениваться этими псевдофилософскими эскизами. С Бокуто. С Бокуто, с которым он шесть лет назад и заговорить без инфаркта не мог, а год назад — почти похоронил его образ на кладбище своей памяти. Помним, любим, скорбим. — Это он? Мы пришли? — Котаро будоражится всем телом мультипликационно — от пяток до макушки, — и тычет пальцем в колодец, каменная кладка которого камуфляжно теряется в скалистом пейзаже. Акааши кивает. Бокуто спешит к возможному спасению золотистым ретривером, выучившим команду «Апорт!», но Кейджи его восторга не разделяет: всё неправильно, всё не так. Повести не обрываются на середине — таков закон. И у этого мира, какова бы ни была его природа, тоже есть свои законы. Они соблюли их в первой истории, соблюли во второй, исправили то, что было поломано. Починили и пошли дальше, свободные. Но то, что они собираются сделать сейчас — жульничество. Поиск лёгкого пути вместо верного. — Стой, — говорит Кейджи, потому что Бокуто уже, кажется, готов сигануть в колодец сломя голову. Сломя все неписанные правила и рамки. — Почему? — не понимает он. — Только представь, один прыжок — и мы дома. Я вернусь к семье, закончу школу, а ты — свою рукопись. Выпущусь, в Токио поступлю, погляжу на твою чайную квартиру, — Котаро улыбается, и каждое его слово — яблоко с древа познания. Наивная его надежда — самый соблазнительный в мире яд. Кейджи принимает его валерьянкой капельно, строго по рецепту. Представляет всего на секунду: каково бы было выбраться отсюда вместе? Боже, сколько же всего придётся объяснять… Наверное, легче придумать правдоподобную легенду: Бокуто сбежал из дома, шесть лет скитался по миру, вот такой он импульсивный, вот такой у него в голове ветер. А то, что не повзрослел ни на миг — это генетика хорошая, вы только гляньте на его маму, она до сих пор молодостью бы искрила, если бы не отпечаток потери, осевший складками над губами и морщинками меж бровей. Акааши сдаётся ещё до того, как подходит к краю. Там, в реальности, это называется доверием. Здесь, в бокутоцентричном мире — верой. Той самой, требующей прыжка. Они заглядывают в глубь. Дна не видно, даже вода не блестит, будто давно высохла. Только дождь исчезает во тьме каменного жерла. — Разобьёмся, — пессимистично заключает Акааши. — Да не, — отмахивается Бокуто. — Смотри, тут верёвка есть. Он перегибается через край, цепляет пальцами ненадёжный трос, тянет его, и что-то внутри Акааши болезненно замирает: там, на другом конце верёвки наверняка что-то страшное, наверняка труп какой-нибудь, оторванная конечность или… — Ведро, — констатирует Котаро радостно. — Так, его мы, пожалуй, отложим… Он умело, по-матросски вяжет узлы, превращая безжизненную змеиность верёвки в подобие канатной лестницы: когда-то в школе их учили взбираться по таким. Акааши и по сей день помнит содранную кожу ладоней, ноющие под лопатками мускулы и противный, головокружительный страх высоты, когда взобрался к самому верху, а как слезть, не знаешь. Не придумал. Отступать всегда сложнее, чем мчаться напролом. — Я первый, — подмигивает Бокуто и перекидывает ноги, сжимает трос сильными руками — мышцы напрягаются красиво, фотогенично, жаль камеры с собой нет, отменное бы вышло порно — для истинных ценителей. Вниз Бокуто сползает рывками, складно и весело, словно жизнь для него — игра. Череда уровней с заученными комбинациями кнопок и целой горой чит-кодов про запас. Акааши вздыхает одними глазами, как умеет только он, тоскливо понимая, что он в этой игре полный профан. Он в этой игре даже не знает, как держать джойстик. Ершистая макушка Бокуто скрывается в темноте, и становится тревожно, как и всегда без него. Как и все предыдущие шесть лет, грудь сжимает чувством неполноценности, половинчатости, ампутированности, и Акааши невольно стискивает пальцы в кулаки. — Бокуто-сан?.. — зовёт он потерянно. — Тут темно! — доносится эхом. — И сухо! Наверное, это хороший знак. Хотя Акааши в семиотике не силён, а символизм с некоторых пор его отнюдь не прельщает. — Я нащупал дно! — Только пробивать его не надо, — тихо просит Кейджи. — Ух ты! Тут, кажется, какой-то тоннель или типа того! — Не ходите туда, Бокуто-сан, — предупреждает Акааши, но выходит спокойно, без восклицательных интонаций, без крика. Не умеет он кричать, совсем не умеет. Только звать — изредка, в моменты отчаяния, когда кроме имени чужого в голове ничего и нет. — Сейчас я спущусь. — Что?! Я не слышу! Спускайся сюда! Я пока тоннель прощупаю! Кейджи качает головой и медленно, плавно подтягивает к себе верёвку. Движения его совсем иные: скованные, неуверенные, но не теряющие изящества, которое всегда остаётся при нём маминым наследством. Он, наверное, даже умирать будет лебедем, даже кровью харкая, промокнёт губы платком. Ворсистая дряхлая верёвка печёт кожу, не привыкшую к грубости. Метры вниз тянутся тяжёлым предвкушением бездны под ногами. Словно там ничего нет: ни дна, ни тоннелей, ни Бокуто — только тьма. Хочется жалко выпросить страховку, или не так даже — застрахованность: «Поймайте меня, Бокуто-сан, если вас не затруднит». Но шаги Котаро скрываются где-то в глубине, уходят слабым эхом в сторону. Кейджи наконец нащупывает ступнёй твёрдую землю и с облегчением отпускает верёвку. Смотрит вверх, на яркий круг света. Со дна колодца выкраёванный клочок неба кажется солнцем. «Если кто-то сейчас обрежет трос, — думает Акааши, — мы умрём здесь от голода». Бокуто, дурак, конечно же, предложит съесть его первым, и это будет почти романтично. Кейджи слабо улыбнётся и уснёт на его коленях. И всё кончится. Кончится всё, кроме них. — Бокуто-сан?.. — звать его уже давно — привычка. Шесть лет просыпаться от кошмара с вопросом-именем на губах. «Ты здесь, Бог? Это я, Акааши». Молчание. С молитвами всегда так. — Бокуто-сан, — строже, тревожнее. — Если вы задумали выскочить из-за угла и напугать меня, то бросайте эту затею немедленно. Акааши слепо тычется в стены, сухие и холодные, перебирает пальцами вековую кладку, отдёргивает руку ото мха, который на ощупь слишком живой для этого места. Становится не то чтобы страшно, становится не по себе. Все нервы натягиваются струнами под крышкой рояля. Ударишь молоточком — пойдёт жалобный отзвук. Колыбельный, стонущий. — Бокуто-сан, — шепчет, словно услышать может кто-то ещё. Дрянная была затея. Не следовало им сюда лезть. Надо было к городу спускаться, искать магазин онигири, спасать главных героев, расплачиваться хэппи-эндом вместо монеты. И бежать, бежать из этой истории в следующую, а оттуда — дальше, к самому концу. Туда, где из-под руин эпилога можно выбраться живыми, выжившими. — Боку… — Я тут, — улыбкой над ухом, ладонями на глаза: «Угадай, кто?», будто в этой тьме хоть что-то можно разглядеть. «Не пугайте меня так больше, Бокуто-сан, — думает Акааши. — Ваше исчезновение, пожалуй, единственное, что ещё способно всколыхнуть во мне страх». — Кажется, нет здесь никакого выхода, — говорит он. — Давайте уйдём отсюда. Тоннель же никуда не ведёт? — Тоннель? — переспрашивает Котаро, и что-то в его голосе заставляет Акааши вслушаться. Будто фальшь из оркестровой ямы. Будто ведущая скрипка сбилась с ритма, проскрипела, сплоховала и умолкла. Показалось?.. — Ах да, он просто делает круг и возвращается сюда. Акааши хмурится. Бесполезная какая-то деталь — этот тоннель. Он не помнит, чтобы даже в семнадцать вставлял в истории что-то столь ненужное, лишнее. Его страшилки, они ведь короткими были, зарисовочными. Зачем бы ему писать про тоннель, никуда не ведущий? Вспомнить бы… Хоть что-то из этой истории вспомнить кроме привкуса крови, кроме вывески «Онигири Мия», кроме колодца, прорубленного в скалах. — Идёмте, — торопит Бокуто, — вот вам верёвка, лезьте вперёд. В его голосе услужливая улыбка, в его словах — услужливое «вы». Акааши вглядывается в темноту, и темнота скалится в ответ. — Вы вдруг прониклись ко мне уважением, Бокуто-сан? — спрашивает. — А? — Вы никогда не обращались ко мне подобным образом. — Решил попробовать. Не нравится? — острым, резким флиртом рассекает тишину, ведёт рукой по лопаткам Акааши, и тот вздрагивает: холодные. Руки Бокуто абсолютно ледяные. — Не уверен, — коротко отзывается Кейджи и подтягивается на импровизированном канате. Ползёт на свет в конце тоннеля, проникаясь иронией. Метр за метром преодолевает расстояние: подтянуться, поставить ноги на узел, стиснуть верёвку бёдрами, подтянуться, смотреть на окошко-солнце, не сводить с него глаз, не вслушиваться в шорохи внизу: что там, что?.. — Вы слышали? — Нет, — говорит Бокуто. — Будто… мычание. Возня. — Причудилось, наверное, — ухмыляется голос внизу. Акааши нехотя продолжает двигаться вверх, но чем ближе свет, тем сильнее тянет его вниз, словно камнем в животе: вернись. Сознание цепляется занозой за это неуместное, не вписывающееся «Причудилось» и ухмылку. Разве Бокуто говорит так? Нет, нет, так мог бы сказать сам Акааши, и слово это неправильное, слизанное, отзеркаленное, и ухмылка звучит криво, зло — Бокуто никогда так не ухмыляется. Он вообще ухмыляется редко, в основном улыбается или смеётся, а не так, наполовину. Наполовину — это в духе Куроо Тецуро, это он косит губы на бок, примешивая горечь в елей. Что же на него нашло? Что заставило сказать: «Лезьте вперёд» вместо радостно-дерзкого: «Я первый»? Акааши переваливается через край колодца, смотрит, ждёт, словно ответ сам собой появится следом, но появляется только Бокуто — всё такой же его Бокуто. И выглядит точь-в-точь, и улыбается светло, без примесей. Да, всё верно. Просто в темноте всё кажется иным, просто мрак ползёт со всех щелей этой сухой мёрзлой дыры, и надо от неё бежать, надо спуститься в город и покинуть историю. — Видимо, придётся всё же пройти эту историю от начала до конца, — говорит Акааши, педантично разглаживая складки на одежде, стряхивая клейкое неприятное чувство беспомощности, всегда липнущее к нему во тьме. — Думаешь? — уточняет Бокуто. От колодца к городу ползёт, петляя меж камней, полузабытая тропинка, щерится неровностями, пропадает в скудных зарослях временами, но снова проглядывает вдалеке. Они становятся на неё, как вагонетка — на рельсы, обещающие американские горки и мёртвую петлю в кульминации. — Боюсь, у нас нет иного выхода. — А если есть? — спрашивает Бокуто вкрадчиво, голову склоняет набок по-животному, но не тем приручённым зверёнышем, которого с рук корми да гладь, а дико, хитро. Хищно. Акааши даже на мгновение кажется, что между губ его мелькают заострённые клыки, но это, конечно же, полный бред. Если бы у Бокуто были очаровательные острые клычки, у Кейджи давно бы диагностировали запущенную стадию фетиша на вампиров. — О чём вы? — Что если мы… никуда не пойдём? — Бокуто не предлагает — пока нет. Прощупывает почву лисьими шажками. — Останемся здесь, поселимся в пещере и займёмся наскальной живописью? — Кейджи чуть улыбается этой мысли: Бокуто, опоясанный одной лишь добытой на охоте шкурой, разводит костёр, и тени колышутся на щербатых стенах, причудливо искажая сталактиты — гигантские сосульки, никогда не стекающие вниз капелью. Весна никогда не наступит, если её не ждать. — Почему бы и нет? — хватается за его улыбку Котаро и круто разворачивается, шагая спиной вперёд, чтобы можно было и дальше беседовать по дороге лицом к лицу. Акааши обеспокоенно смотрит ему за плечо: как бы не споткнулся, дорога-то неровная, опасная… — Потому что и часа не прошло, как вы вроде бы собирались окончить школу и поступить в Токио. — К чёрту Токио, в пещере нам будет куда веселее. Город надвигается на них неправдоподобно стремительно: в жизни так не бывает. В жизни на дорогу у них ушло бы полдня, но в истории можно перескочить со страницы на страницу, можно промчаться по строчкам, срезав путь. — Просто представьте: вы и я, Акааши-сан. В тёмном узком пространстве. И никто нам не помешает, — голос Бокуто пленяет клеткой, окружает, впивается железными прутьями под рёбра. Кейджи вздрагивает, останавливается, зачем-то оглядывается назад, а когда поворачивается снова — Бокуто уже рядом, слишком близко, смотрит с желанием, нет, с жаждой. С голодом. — Я… Я думаю, нам стоит вернуться к колодцу, Бокуто-сан, — говорит Акааши и осторожно пятится назад, но у него так ловко идти спиной вперёд не получается, он не знает нужных комбинаций, у него нет чит-кодов, и под ступнями крошатся камни. Кейджи почти падает, но Бокуто подхватывает его в последний момент — цепко, сильно. Поясницу сводит холодом, по хребту от его рук ползёт лёд, и Акааши инстинктивно упирается ладонями в широкую грудь. Каменную. И там, кажется, совсем ничего не бьётся. — Зачем? — спрашивает Бокуто, притягивая его к себе, заключая в объятия, и в них куда больше именно заключения, чем чего-то ещё. — Разве вы не хотите остаться здесь, со мной? Разве не об этом стучит ваше сердце? Послушайте, Акааши-сан, как трепещет. Вам страшно? Или вы так сильно. Так безнадёжно. Меня. Любите? Улыбка растягивается на его лице плотоядной уродливой гримасой, и клыки — нет, они не показались Акааши, — блестят влагой, слюной, готовой переваривать кровавое свежее мясо. — Ты не… — Но вам бы так хотелось, чтобы я — да, не правда ли? — Бокуто сжимает его больно, до хруста, и запредельно близко наклоняется к его лицу. Из его приоткрытых губ тянет холодом и сыростью. — Вам бы так хотелось, чтобы я любил вас. И я люблю. Я люблю вас так сильно, Акааши-сан. Бокуто впивается в его губы поцелуем, который тут же становится укусом. Во рту солоно, железно, и он тянет кровь в себя, хлюпает мерзко, вылизывает рваную рану, переплетает языки и стонет с наслаждением дорвавшегося до добычи зверя. Сомнения раскраиваются, растрескиваются у Акааши внутри. Если и была надежда, что это — игра, неудачный розыгрыш, глупая шутка, то теперь на её месте ошмётки и ветошь. Потому что Бокуто никогда, никогда бы не поцеловал его. Не правда ли?.. — Кт… Что ты? — Акааши пытается вывернуться, вырвать себя из капкана ледяных рук, пытается ударить, но Бокуто — нет, не Бокуто, не он, а эта смрадная страшная тварь вгрызается в его руку, вырывая кусок мяса. Акааши слышит, как расходится кожа, как клыки проходятся по кости, как рвутся сухожилия куда отчётливее, чем свой собственный крик. Падает, отползает, шарит ладонью по земле, сбивая пальцы о камни. Больно до тёмных пятен перед глазами, но куда больнее то, что перед ним. Лицо Бокуто, искажённое торжествующей злобой, изуродованное кровавой ухмылкой. Его рот алеет выстрелом навылет, из него течёт бордовое и густое. Он облизывается, с чавканьем втягивая в себя кусок свежего мяса. Глотает, не жуя. И Акааши вспоминает. Он сам это придумал. Он сам это написал. Колодец, в который никогда нельзя спускаться. То, что выйдет оттуда, будет не вами. А вы останетесь там, затеряетесь в лабиринтах тоннелей и никогда не узнаете, что кто-то носит ваше имя и вашу кожу. Кто-то ложится в постель с вашими любимыми, чтобы ночью вгрызться в их глотку. — Ну что же вы, Акааши-сан, — тянет тварь, надвигаясь медленно и лениво. Так двигаются хищники, уже загнавшие жертву в угол. Знающие, что спешить им совершенно некуда, и растягивающие удовольствие. — Разве не об этом вы мечтали? Поцеловать меня — и умереть? Чтобы я жил. Акааши чувствует спиной тупик — отвесная скала упирается в плечи, проходится болью по затылку, и это — всё. На этот раз Бокуто нет рядом, чтобы развеять его страхи. Счастливый конец отменяется. Счастливый конец застревает в горле лезвиями невыкрикнутого ужаса. — Всё в порядке, Акааши-сан, вам незачем так бояться. Я съем вас очень нежно. Вам даже может понравиться — это ведь так интимно, не находите? Раствориться во мне. Стать частью меня. Навечно. Кейджи знает: бежать бессмысленно. Бежать попросту некуда. Ноги не держат, руки дрожат, одну он и вовсе не чувствует, он даже смотреть на неё не хочет, ему всегда от вида крови становится мерзко, брезгливо. Она грязная, и её много, её так много — жаром пульсирующая, но холодом стекающая. Прямо как тогда, в спортзале, когда мячом в лицо, и из носа противным тёплым ручьём, и Бокуто… Бокуто подбежал к нему, дурашка, такой встревоженный, такой на всё готовый, лишь бы Акааши простил его неосторожность и… Бокуто. Бокуто где-то там. В колодце. Совершенно один, снова. На ощупь блуждает по тоннелям, которые никуда не ведут. Ждёт его. Бокуто его ждёт. Кейджи сжимает в руке камень и встаёт. — Вы думаете, это вам поможет, Акааши-сан? Вы думаете, это вас спасёт? — Да плевать, спасёт ли это меня, — говорит он холодно и спокойно. Тварь напротив, может, и каменная, может, и бессердечная, но Кейджи тоже такой, когда Бокуто нет рядом. У Кейджи шесть лет в груди ничего не стучало, и руки были ещё холоднее, и броня — крепче. — И что же вы сделаете? — смеётся то, что украло имя Бокуто и его прекрасное доброе лицо. — Ударите меня? Да разве вы сможете, Акааши-сан? Разве вы способны на безжалостное убийство вашего драгоценного Котаро? — Я на многое способен, — говорит Акааши и делает шаг вперёд. Тварь скалится, глядит бездной. Раскидывает руки в стороны, приглашая к удару. Давай же, бей. Я не боюсь. И Акааши бьёт. Тварь не верит до последнего момента, до тех пор пока застывшую маску не раскраивает камень, пока клыкастая улыбка не крошится осколками зубов, пока скулы не вминаются, проламываясь, в череп, и тогда он падает — грузно, медленно, громко. Так булыжник валится, а не человек. И Акааши бьёт снова, наотмашь, стискивая зубы и смаргивая с ресниц хлещущую, брызжущую кровь. Кости у него человеческие. И ломаются по-человечьи: отвратительной кашицей, багряным месивом. Когда на голове-болванке не остаётся и следа лица Бокуто, когда даже волосы сползают со скальпом, вминаются в фарш и заливаются красным, Акааши замирает. Камень вываливается из ослабших, растекающихся пластилиновой болью пальцев. Кейджи встаёт поломанно, тяжело, и падает снова так же. Подкошенно. Ударяется плечом о скалистый выступ, сползает вниз тремором. Кровь запекается на его коже — обжигающая, мерзкая. Въедается в него ржавью, и Акааши знает: её не оттереть, её никогда не отдраить от себя. Даже если с кожей, даже если с мясом. Только если кости вырвать, если всего себя переломать в крошево, только тогда… Может быть… Сознание то тонет, то всплывает, словно в шторм. Паника волной подгребает под себя, чтобы через секунду затянуть круговоротом и выплюнуть на берег, разбить об утёс. Акааши хватает ртом воздух, захлёбывается кровью, сплёвывает её, и его выворачивает наизнанку желчью и ужасом — настоящим, неподдельным, такой чернилами не разлить по бумаге, такой иероглифами не вывести в историю. И мысль. Одна мысль. Путеводная. Мысль-маяк. Мысль-канарейка. Бокуто его ждёт. Он ползёт в сторону колодца, поднимается, шатается, дышит-дышит-дышит, срывается и бежит, перескакивая через строки и страницы, чтобы скорее добраться, чтобы увидеть его живым, чтобы понять: «Я не убил тебя. Я не убил тебя. Я тебя. Не. Убил». — Бокуто-сан! — вот теперь это крик. Теперь — надрывно, во всю глотку. Колодец виднеется вдали, и Акааши почти рад, почти готов жить дальше, почти готов сорваться туда вот так, без верёвки, потому что не сможет он с такой рукой, не сможет, но… Но этого и не требуется. Бокуто стоит возле колодца — невредимый, живой, только бледный немного, перепуганный. От этого он ещё красивее, потому что нахохлился, нахрабрился и стоит, озирается. А рядом с ним стоит Акааши. Спокойный и собранный. — Бокуто-сан, — говорит Кейджи на выдохе, чередуя звуки его имени с хрипом и бульканьем: у него во рту всё ещё кровит поцелуй. Он весь кровит, весь — вышедший из кошмара, вырвавший себя из бездны. Бокуто непонимающе переводит взгляд с одного Акааши на второго. Тот, второй, касается его руки. — Акааши?.. — Бокуто-сан, отойдите от него, — говорит Кейджи и делает неровный шаг навстречу. — Отойдите от него скорее. Поверьте мне. Бокуто-сан. Голос его сочится безумием, и Акааши с ужасом понимает: он и сам бы себе не поверил. Он и сам себе не верит. А он ли это вообще? Кто из них настоящий? А не тот ли, что напротив, что невозмутимый, тихий, чистый и идеальный — он? Разве мог он — действительно он — убить? Без сомнений. Без колебаний. Размахнуться камнем и размозжить голову. Разве мог? Кто из них спускался в колодец, и кто — поднялся из него? — Что… Что с тобой? — Бокуто тянется к нему интуитивно, шагает, руку протягивает, чтобы поддержать. Он словно нащупывает его магнитно, религиозно. — Боже, ты весь… Ты… — Не подходи к нему, — говорит другой Акааши за его плечом. — Стой. Бокуто нерешительно оглядывается. Взгляд его мечется, движения замыкаются на себе же. Бокуто замирает. — Это я, — говорит подделка. — Вернись. Это я, посмотри на меня. Ну же, взгляни. Кто из нас больше похож на твоего Акааши? Я или этот монстр? Не ходи к нему, Бокуто. Приглядись, он весь в крови, и это не только его кровь. Кейджи молчит. Смотрит на Бокуто и молчит. Там, в реальности, это называется доверием. Здесь, в бокутоцентричном мире — верой. — Ты… никогда не зовёшь меня так, — говорит Котаро, и каждое новое слово тяжелеет, наливается уверенностью. — Ты всегда говоришь «Бокуто-сан». Это забавно и мило, потому что ты меня теперь старше, и… Это не ты. Бокуто пятится от колодца к Кейджи, и тот невольно припадает к его плечу, потому что так стоять легче. Так дышать можно. Котаро — чёрный смокинг, белая рубашка, галстук-бабочка — осторожно его поддерживает. Тёплый. Живой. «Я не убил тебя. Не убил». — Что нам делать? — спрашивает Бокуто, неотрывно глядя на того, другого. А Акааши заряжается от него, напитывается силой, будто не к розетке даже подключен, а к целой электростанции. — Отвернитесь, Бокуто-сан, — просит Кейджи. — Пожалуйста. Так надо. Котаро хмурится, но делает. Наверное, думает: таковы правила. Наверное, что-то вроде: если не смотреть на клона — он исчезнет, растворится миражом. Акааши делает шаг к себе. Фальшивка щерится клыками, но его тело слабое, ему не так повезло. Всего один рывок, последний, отчаянный. Толкнуть в грудь, опрокидывая в колодец. Бокуто поворачивается на страшный короткий крик, оборвавшийся хрустом. Кейджи сглатывает и отступает на шаг. Убить себя оказывается куда легче, чем убить Бокуто. — Он не настоящий, — говорит Акааши больше ему, чем себе. Ещё больше — в пустоту, в тишину, в посмертие. — Просто подделка. И к тому же плод моего воображения. Закрывает глаза, и там, под веками, застывший образ кровавого месива наконец расползается долгожданным мраком, и темнота кружится, оседает чужими ладонями на плечах. Они сжимают сильно, но тепло, бережно, позволяют упасть, позволяют быть пойманным. Акааши думает, что в семнадцать ему был нужен не чёрный блокнот, а нормальный психолог. И отключается.