- Да понимаешь, Танюш, всё бы ничего, так пенсии-то какие маленькие. Ладно если б пьяницами были, но я отработала двадцать лет на заводе, двадцать лет трудилась, а они всё понимают. А главное цены и не понижают! – возмущалась Елизавета Павловна.
- Ой, согласна. Им бы только побольше денег собрать с населения. Я вообще не представляю, что дальше будет. Как наши внуки жить будут? А как дети живут? Да бог, чтобы концы с концами сводили да каждую копейку не считали. Как там, кстати, твоя молодёжь?
Бабушка Никиты и Маши каждый вечер любила созваниваться со своей подружкой и обсуждать всё, что только можно: начиная от погоды и заканчивая системой образования.
- Хорошо у них всё. В школу ходят. Никитка последний класс мотает, а потом в университет. Не знаю, куда он там поступать собирается, но, надеюсь, к весне решит. А Машенька от него далеко не ушла. Скоро тоже экзамены будут. Самое главное, что здоровы и сыты. Остальное найдётся.
- Ой, молодцы какие. А мой обалдуй и не думает за ум браться. Говоришь ему: Марк, ну тебе же не пять лет, пойди почитай хоть чуть-чуть учебник. А он в ответ только рычит. Я уже даже бросила что-то с этим делать. Сам напорется на свои же недостатки, а потом исправит. А если нет, то так и будет на одни и те же грабли наступать, пока не поднимет. Раз не я, то жизнь научит.
- Вот взрослые пацаны, а ведут себя, как мальчишки. За своим Никитой я ещё замечаю, иногда есть что-то мудрое, правильное, а порой ведёт себя, как ребёнок, ей богу.
- В конце концов, они всё ещё дети. Жаль, конечно, что наши парни между собой рассорились. Как я ни пыталась у Марика спросить что произошло, ни в какую. Молчит или вообще уходит. Даже не знаю какая кошка между ними пробежала. Вроде, не разлей вода были.
- Мой точно так же ведёт себя. Не знаю, Тань, не знаю. Может быть, их ещё сведёт судьба. А пока она решила оставить их на разных сторонах баррикад.
- Соглашусь. Ладно, что-то мы о внуках заболтались, а то они, небось, икать, бедные, не прекращают. Где ты, говоришь, брала те обложки на книжки? А то мои так жизнь потрепала, что смотреть на них страшно.
- Да в том канцелярском, на повороте. Приносишь туда книжку, а тебе подбирают наиболее подходящую. Мне, правда, ни одна прям идеально не подошла, но книги защищены, в целости и сохранности. К тому же, там они рублей пятнадцать стоят, что нынче совсем дёшево.
- Спасибо большое. Надо будет вечерком зайти, прогуляться. Ладно, Лизуш, я побежала, а то рыба подгорает.
- Давай, пока.
Елизавета откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Её воображение рисовало добрые картинки, счастливые лица улыбающихся людей. Они жили и радовались тому, что живут. Весело скакали по улице и радостно смеялись. И было всё так ярко и сладостно, что становилось противно. Возвращаясь в реальность, картинка тускнела, ржавела, покрывалась накипью, мутнела, а после стала еле видимой и растворилась во мгле. Рассудок опустился в полумрак и не хотел выходить из состояния спокойствия. Ему было хорошо в тени призрачных окон-глаз и снующего ветра вокруг.
Но Никитина бабушка совладала с желанием и встала с кресла. Она прошла к своей комнате и, по обычаю, закрыла дверь на ключ. Стоя напротив шкафа, она вытянула из пространства между стеной и шкафом ручку, а затем из-под пелёнок достала тетрадку. Она была аккуратной, и к ней относились с нежностью и заботой, любовью и волнению, ведь если он найдёт записи, то не жить ей больше на этом свете.
Она сделала сотни записей. И эти сотни записей пестрели слёзами и желанием спасти тех, кого ещё можно. Главное, чтобы нашли. Главное, чтобы поняли. Главное, чтобы не забыли. Главное, чтобы восторжествовала справедливость.
Елизавета всегда торопилась. Торопилась сделать всё, что было в её силах. Каждый раз она просила Бога ещё минуту на жизнь, ещё пару секунд, чтобы успеть записать последние слова свои, которые никогда бы не произнесла в слух, которые никогда бы не успела бы сказать вживую. Которые навсегда останутся последними.
«Не знаю, кто найдёт мои записки, но кто бы ты ни был, спаси себя от монстра за спиной. Спаси себя от ближнего.
Он неуравновешен, он чёрств и ужасен. Он мерзок и гнусен. Он – продолжение меня, которое очерствело и сгнило, которое больше не пустит новые свежие корни. Он умер, хотя ещё жив.
Каждый день мне страшно видеть его за своей спиной в зеркале. Каждый день мне страшно оборачиваться, ожидая его рядом, совсем близко. Мне страшно всегда. Даже когда его нет дома. Он в любой момент придёт, сорвётся с прогнившей цепи и разгрызёт на части.
Мне страшно спать, страшно есть, страшно закрывать глаза, не зная, что произойдёт со мной через секунду. Он может вытечь из-за угла и утащить с собой в страшный мир грязи и ужаса. Я боюсь потерять рассудок.
Беги от него подальше, кто бы ты ни был, не оглядывайся, не останавливайся. А как почувствуешь на шее холод от горячего дыхания, замри и вспомни лучшие моменты из счастливой детской жизни. А потом с гордостью умри в лапах зверя».
Стук в деревянную дверь звучал ужасающе. Он означал, что пришло время стать жертвой. Пришло время стать подстилкой, лишь бы прожить на день больше. Хотя, с каждым разом сомневаешься, стоит ли жизнь мучений ради двадцати четырёх часов воздуха.
Деваться было некуда, Елизавета натянула фальшивую улыбку и открыла дверь, впуская его в дом. Тот со злостью стягивал с себя ботинки и пальто, неопрятно вешая его на крючки. День, видимо, не задался. Теперь он пришёл портить его другим.
- Привет, дорогой. Что-то случилось? – тихо спросила Елизавета.
- Кроме того, что мы проиграли тендер – нет. Я есть хочу, неси. И поживей.
Елизавете повторять несколько раз не нужно было. Она мотнула головой и побыстрее направилась на кухню, лишь бы лишний раз не тревожить его. Пару раз она споткнулась и задела рукой об угол тумбы, из-за чего задержалась на месте на пару секунд, пытаясь поглотить порыв боли. Лиза поставила на столе хлебницу и кинула туда пару ломтиков черного хлеба, тарелку с галушками и графин с компотом.
Ей всегда было страшно рядом с ним: она боялась не так взглянуть, не так что-то положить, сказать что-то не то. Она боялась потревожить его тревоженную нервную систему: любой малюсенький промах может разозлить его.
Он ел тихо, быстро. Вероятно, торопился.
- Как дети? – на свой же риск спросила Елизавета.
- А что может быть с детьми? Как были тупыми, так и остались. Что с них взять вообще? Ни мозгов, ни таланта. Только когда силу приложишь, что-то начинают делать.
Слёзы были готовы хлынуть к глазам в любой момент. Ей было ужасно больно от мысли, что Маша, Марина, а, может, и Никита терпят на себе его издевательства. Она никогда на замечала на их телах синяков. Как и они на её.
- Стыдно, что такие бездари - мои дети. Их отец, вон, и компанию свою открыл, и на машине своей ездит, и вообще успешный человек. А эти... Маменькин сыночек и такая же дочь. К психологу ходит. Ишь какой, я, вот, вырос нормальным человеком без всяких психологов и ничего, живу. А эти чуть что, сразу к мамке на плечо. Стыдно. Стыд-но!
Молчимолчимолчимолчимолчимолчимолчимолчимолчимолчимолчимолчи.
Елизавета пыталась забыть. Выкинуть его слова из своей головы, не обратить внимания на них, но не смогла. Она не могла дать в обиду внуков, не могла позволить хоть кому-то отзываться о них плохо. Не могла просто молчать, когда он орёт во всё горло.
- Никакие они не бездари. Никиточка сочиняет стихи, а Машенька рисует. И очень красиво у них получается. Ты не прав, Андрей!
- Да что ты о них знаешь. Они – безнадежное поколение. Не вырастет из них ничего нормального. Никиточка твой - хлюпик, тощий как палка. Что из него может быть? А мелкая - ещё хуже. Ноет вечно, в комнате закрывается. Из неё разве что истеричка получится.
- Ты их вообще не знаешь. Из тебя отец, как из Маши истеричка.
- Что ты сказала? Что ты там вообще вякнула? Рот закрой, - звонко ударив ладонью по столу, закричал Андрей.
- Не смей со мной так разговаривать.
Елизавета понимала, что рыла сама себе могилу, но терпеть больше не могла. Терпению пришёл конец, и теперь конец настанет всему.
С грохотом встав из-за стола, Андрей его чуть не перевернул. Одним шагом он оказался рядом с Елизаветой и со всей силы врезал пощёчину. Со всей силы, повалил женщину на пол и не переставал лупить по лицу.
Елизавета не плакала. Она не показывала перед ним свою слабость, чтобы он не использовал её чувства против её самой. Лиза сжимала в тёплых руках своё сердце и пыталась не потерять его, не выпустить из рук, не уронить. Оно колыхалось в ладонях, трепетало, словно бабочка с оборванными крыльями, которая мечтала взлететь выше к небу.
Но сердце вырвалось, покатилось вниз, в пропасть, а не вверх, к звёздам. Сознание улетучивалось, как серая дымка от сигареты, тлеющей на ветру. Последней яркой звездой последнего дня стала мысль о конце: конец настал, когда мелодия жизни оборвалась на минорной ноте. Осознание его ничуть не пугало: вот он, ощутимый, родной, рядом. Он не страшный, и не тёмный. Он не пугающий, и не мерзкий. Он просто есть, как слово «быть».
Конец оказался не таким, каким его представляла женщина. Он просто настал, когда пришло время, когда последняя песчинка упала в песочную гору.
Сердце добивало последние удары и застывало навеки. Навеки его оковывали чёрной цепью, навеки оно мертво.
Это был мой сын. Мой самый большой грех.
──── ♢ ────
Никита подпирал спиной стенку подоконника и потягивал горячий чай с мятой. В голове мелькала лёгкая мелодия, а на деле Ник просто листал ленту на Ютубе. Листал бездумно, просто потому что делать было больше нечего.
- Никито-ос, одолжи большую кисточку. - ворвалась в комнату, как вольный ветер, Маха.
- Тебе зачем?
- Рисовать.
- Без большой кисточки ты прям не сможешь, да? А мне её искать ещё нужно. Вечно ты придумаешь что-то. Свою куда дела?
- Там повыпадали волосинки.
Никита только мысленно цыкнул, но всё же подошёл к столу и начал рыться в шкафчиках и стаканчиках. Бумажки летали туда-сюда, а ручки катались по полу. Когда Ник достал пенал со всякими безделушками, из него выглядывала та самая жирная кисточка, которую он искал.
Он протянул её Махе, неаккуратно закидывая вещи обратно в шкаф.
- Можешь оставить себе, мне всё равно не нужна. Что рисовать-то будешь? – садясь обратно на подоконник, поинтересовался Дмитриев.
- Солнышко.
- Иногда я сомневаюсь, что тебе пятнадцать лет. Ладно, шуруй отсюда. У меня час для ничегонеделания.
- Ты двадцать четыре часа в сутки ничего не делаешь. А тут всего лишь час. Что потом будешь делать?
- А потом я поеду к рыжему кошаре. Не люблю быть дома долго. Ты же знаешь, что я при любой возможности сваливаю куда-нибудь. Если хочешь, можешь со мной поехать. Дома всё равно никого нет. Мама у психолога, я уеду, а отец на работе.
- Давай. Когда будешь собираться, напишешь. - попросила Мария, и вышла из комнаты, направляясь к себе.
Никита вновь взялся за телефон, продолжая листать рекомендации. Он редко смотрел какие-то видео, да и вообще не любитель что-то смотреть. Социальные ролики сменялись один за другим: то продукты дедушке купят, то до дома проведут. Ник уважал этих людей, и даже сам пару раз оплачивал пенсионерам покупки.
Ник решил позвонить бабушке. Давно они не разговаривали по душам, давно просто не общались. Дмитриева успокаивал один только голос бабушки, бушующее море эмоций вмиг успокаивалось и переставало биться волнами об скалы – лёгкие.
Гудки. Они похожи на биение сердца – тук-тук, тук-тук, тук-тук, - а потом резко останавливаются, и наступает тишина.
Никита ждал ответа, но трубку так и не брали. Он звонил долго и настойчиво, желал услышать родной голос.
- Маха, ты до бабушки можешь дозвониться? – крикнул Никита, надеясь, что сестра услышит его вопрос.
- Сейчас попробую. - донёсся в ответ хриплый голос Маши. Она прокашлялась, а потом набрала тот же номер, что и Никита. Но кроме: «Абонент временно не доступен, перезвоните, пожалуйста, позже», ничего не услышала.
- Не-а, видимо в магазин ушла, или в огороде грядки поливает. Позвони попозже.
Никита лишь вертел в руках телефон. Раньше бабушка всегда брала трубку, даже если работала в огороде или уходила в магазин. Конечно, телефон мог разрядиться или быть на беззвучном режиме, он слишком не надёжен.
──── ♢ ────
Кисточка окуналась в баночку с краской, а потом краска размазывалась по животу, ногам, спине.
Мария рисовала боль. Боль, скрытую под ярким солнышком, боль, которую никто не видит, потому что Маша прячет её в себе. Синяки и ссадины болели и кровоточили. Пластыри обклеивали всё туловище. Он умный – бьёт там, где не видно. На руках нет ни одной царапинки.
Маша боялась, что кто-то заметит на ней побои, боялась вопросов и осуждений.
Поэтому рисовала. Рисовала на теле, как на мягком полотне, только пропитывала его не водой, а болью. А полотно терпело и молилось, лишь бы завтрашний день был... Просто был. И он наступал, только был ещё страшнее предыдущего.
──── ♢ ────
- С чего ты взял, что кот будет там тебя ждать? – стоя на кассе магазина, спрашивала Маша.
- Не знаю. Может, там будет другой кот. В любом случае, кого-нибудь, да накормим. К тому же, там просто невероятный вид. Ночью, конечно, там намного красивее, но вечером, думаю, хуже не будет. Просто вместо звёздного полотна будет закат, - рассказывал Никита. – По карте. – Никита оплатил пять пачек корма, и вместе с Машей вышел из магазина.
- Зачем так много?
- Чтоб ты спросила.
Маша только глаза закатила. Она давно привыкла к Никитиному характеру и давно перестала обижаться. Обижаться на характер человека, всё равно, что делать его ещё хуже. Человек не будет менять себя. Менять себя, значит потерять собственное я, значит потерять часть себя и забыть кто ты есть на самом деле. Нужно принимать близких такими, какие они есть, со всеми пороками, недостатками и изъянами. Потому что только тогда человек понимает, что его любят настоящим, а не скульптуру, которую из него пытают сделать.
Доехали быстро, в пробки попасть не успели. Скамейка была пуста, а дерево стало совсем голым. Ветер гонял опавшую листву и, будто, играл с ней в догонялки.
- Вот видишь, как красиво. - констатировал факт Никита.
Маша подбежала к скамейке и села посередине. Перед ней открылся большой город с сотней огней, которым только предстоит зажечься. Машины внизу сновали туда-сюда, а небо было как на ладони. Облака плыли в голубом море свободы, и казалось, что вот-вот спустятся на землю мягкой подушкой.
Теперь Мария понимала, почему Ник сказал, что ночью здесь ещё красивее. Она лишь представила, как сияют на чёрном покрывале небосвода звёзды, собираясь в созвездия. От одной только мысли о божественной красоте ночи заворожило дух.
- Почему ты раньше не показывал это место?
- Разве сердечным делятся со всеми?
- Нет, но ты же всё-таки поделился.
- Замолчи.
- Почему я?
- Потому что ты помогаешь мне выпутаться из паутины, не порвав крылья.
И наступила тишина, обволакивающая стенки разума. Она такая надоедливая, звенящая, как в гробу, в который похоронили заживо. А гоголевские страхи страшны не только ему, но и Никите, и Маше.
Рядом приземлился Рыжик, покручивая хвостом.
- О, Никитос, твой кот пришёл. Есть требует, - рассмеялась Маша, проводя рукой по шерсти рыжего. Сухая, короткая, не шелковистая, но тёплая.
Кот уловил знакомые нотки корма и тут же начал вертеться вокруг Никиты.
- Да сейчас, сейчас. Подожди ты, неугомонный. Да, Рыжий, блин! Отойди, мешаешь, - ворчал Никита.
- Какой ты смешной! – заливалась хохотом Дмитриева.
- Отстань.
Никита навсегда запомнит лучезарный смех сестры, её сверкающие радостью глаза, улыбку и ямочки на щеках. Нужно запоминать о людях хорошее, чтобы в душе было всегда тепло от доброты.
