«Сон разума рождает чудовищ»

— Звони ей. — Майлз выуживает из кармана немыслимо шикарного кашемирового приталенного пальто телефон, что купила мне Джинн, и, включив, вкладывает мне в ладонь, оглаживая нежно её тыльную сторону изящными тонкими пальцами прирождённого аристократа. — Звони и успокой. Скажи, встретил знакомого. Сейчас говорить неудобно, и вы поговорите с ней дома. Мне надо подумать о том, что делать с этой дамой-бобби, — и я послушно тычу в «mobiles», набирая единственный номер в его памяти. — Алекс! — шипит трубка громким шепотом Джеферсон. — Ты где пропал? Уже пол-одиннадцатого. Ты заблудился? Опиши, что видишь вокруг, и я найду тебя и заберу. Джейми очнулся и рыдал два часа. Еле его успокоила. Мне завтра вставать чёрт знает во сколько, а я тут... Алекс, вернись, умоляю. Дверь я захлопну, конечно, но везти Джейки домой сейчас? Это выше моих сил и возможностей. — Джинн, успокойся. Я скоро буду. Ну, может быть, через час или чуть больше, — я вижу, как Майлз одобрительно мне кивает. — Я приеду и мы поговорим. Сейчас мне неудобно. Кое-что произошло. Я расскажу, как приеду. Спать ложись. Всё хорошо и под контролем. Всё. До встречи. — И я сбрасываю вызов и отключаю мобильный. — Поехали. В магазин ещё надо. Времени у нас не так много. — Майлз встает, и я поднимаюсь за ним.       Лондон ночью светится ярче, чем днём. Город не спит. Он сияет, и он живёт. Мне кажется даже, что он спит именно днём, а вот ночью это бесконечная вакханалия света сияющего неона. Пабы, бары, дискотеки и клубы. Ковент-Гарден, Цирк Пиккадилли, Трафальгарская площадь, Soho и Камден-Таун. Кварталы Лондона предлагают бесконечные возможности для развлечения именно ночью. Хип-хоп, техно и электроника, рок, джаз —музыка врывается в приоткрытую форточку, проносясь мимо и затихая, сменяясь тут же другой.       Майлз ведёт неновый и немного потасканный Mini Cooper Countryman неброского серого цвета, сосредоточенно следя за дорогой. Он молчит, явно серьёзно задумавшись, а я глазею по сторонам. Мне кажется, я люблю этот город. Он мне близок. — Ты, кстати, родился в Лондоне, но детство провёл в Шеффилде, — Майлз словно видит меня насквозь, хоть на меня и не смотрит. Я замер от неожиданно им произнесённого вслух. Он мысли мои читает? — Твоя матушка с отцом твоим развелась, когда тебе было два года, и уехала к родителям в графство Саут-Йоркшир. — Мужчина подруливает невозмутимо, словно не чувствует, как я напрягся. — Ты родился в январе восемьдесят шестого. А именно шестого числа. Но ты и так уже это знаешь, конечно. — Нет, — теперь я в изумлении хлопаю веками, — я не знал. Ну, в смысле не знал о семье и о Шеффилде. Я думал, родители погибли в аварии вместе. У меня есть бабушка с дедом? — Майлз тормозит резко и под злобный вой гудков проносящихся мимо автомобилей сворачивает на обочину и останавливается, предусмотрительно включая аварийные сигналы машины. — Тебе всё похую, что ли? — он рассматривает меня, будто не веря тому, что я только что произнёс. — Я всегда знал, что ты редкостный эгоист, но что бы настолько! — он покачивает неверяще головой. — Алекс, я привык к тому, что ты перекладываешь свои проблемы на плечи готовых нести их людей, но блять! Это твоя семья! Тебе никогда не бывает стыдно. Ты просто не понимаешь, что есть это чувство. Оно для тебя не существует в принципе и по жизни, это я давно понял и с этим фактом смирился. Но твою ж мать! Ты меня поражаешь. Ты погуглить не мог? Тебе не любопытно было узнать о себе хоть что-то? Даже не о других, а о себе обожаемом? Сволочь ты охуевшая. — Ма, — мычу я, и он морщится и отворачивается брезгливо и как-то совсем рассеянно. И тут на меня накатывает волной злость и яростная обида. — Это не я чуть не убил себя! Не я виноват в том, что не помню вообще нихера. Погуглить, сука? Погуглить?! — ору я. — А что это? Где это? Я лишь неделю как очнулся в больнице, где никто кроме девочки-медсестры не верил в то, что я жить дальше буду. Я даже не знал, как вызвать такси. Я ссал в раковину, потому что дойти не мог до клозета. Я не помню, что было у нас. Я лишь ощущаю всем сердцем, что оно было, и мне больно потому, что я чувствую, что дороже тебя у меня нет никого. Да, возможно, я был капризным. Избалованным идиотом. Но сейчас, Майлз, не смей так со мной говорить. Ты не имеешь этого права!       Я вываливаюсь из машины, хлопая дверью, и иду против движения. Пошёл он!       Майлз меня нагоняет. Идёт рядом, но не прикасается. Снег мокрый пошёл, и ветер усилился. Ма передёргивает плечами. Он весь сияет. Мелкие капли текут по красивому и обожаемому мной лицу с сосредоточенным на данный момент выражением. Он идёт рядом, молчит, а я упрямо иду вникуда. — Ал, ты изменился. — Он на меня не смотрит. — Я не узнаю тебя. Ты словно совсем другой человек. Это сложно принять. Я сейчас хочу извиниться перед тем, кого, пожалуй, не знаю совсем, но обидел. Я знал тебя раньше, и ты был мне понятен. Теперь же даже не знаю, как себя с тобой и вести. Ты другой. Не мой Алекс, и я пока не понимаю, нравится мне это или вовсе нет. Не убегай, дай мне освоиться и принять то, что ты... больше не ты. — Алекс, которого я, — он запинается, но продолжает: — любил никогда бы в дом не пустил незнакомых людей, а тем более афроамериканцев. Ты их презирал. Считал быдлом, обслугой, челядью необразованной. А теперь ты переживаешь из-за мальчишки-негра? Это не ты. Я растерян. Прости. То, что я наговорил... Это было другому Александру. Понимаешь меня?       И я киваю. Чувствую, что он искренен. — Алекс, вернёмся в машину. Мальчику нужно утром поесть. Я отвезу нас туда, куда нужно. Как я понимаю, город и улицы ты не помнишь, и так будет гораздо быстрее. Я подожду тебя, а потом мы поедем ко мне. Нет, я ничего себе не позволю такого, Ал, ты же понимаешь, что нам необходимо нормально поговорить. Я расскажу тебе о тебе и обо всём. Я никогда... — Майлз вдруг сглатывает нервно, и я понимаю, что я пешком пойду за ним в снег и метель, лишь бы он не передумал, — не обижу тебя, — продолжает он, задыхаясь.       Вот и всё. Большего мне и не надо.       У круглосуточного магазинчика Майлз паркует машину. — Сиди здесь, не отсвечивай, из машины и носа не высовывай. Здесь могут быть камеры, — и мой мужчина выходит. ***** — Ты где был? — леди, уже мой родной полицейский, ощупывает требовательно меня всего, встретив в дверях, и вдруг обнимает так, что мне и дышать становится нечем. — Цел? Кто это? Я на террасу курить выходила и видела. Тебя погрузили, как овощ, но далеко было — не разглядела. Я не знала, что делать. Бросилась было звонить в участок, а потом испугалась, что сделаю хуже. Алекс, прости меня. Я редкая дрянь. Я о Джейки подумала. Как я объяснила бы? Да и его молчать никто не заставил бы. Сидела. Тряслась и ждала. Боже, Алекс! Как я ждала! И ты позвонил. Я не знала с кем ты, и болтать лишнего не решилась. Дура я, да?       И она заглядывает мне в глаза испуганно и виновато. — Джинн, всё не так плохо. Я встретил кое-кого из прошлой жизни. Вернее, меня встретили. — Джеферсон, онемев, смотрит испуганно. — Я врать не буду: мне нужно уехать на пару дней, разобраться в себе и в том, кто меня встретил. Я тебя не кидаю. Я не могу по-другому, но и ты пойми меня. Он дорог мне. Я люблю его. — А-ах? — чернокожая женщина чуть ли не сползает от удивления по стене моей расхуяренной в хлам квартиры. — Ты? Ты? Я правильно поняла? — Да. — Ты не можешь быть геем, — говорит она убеждённо. — Тебя морочат. Врут тебе. Ты мужчина до мозга костей. Ты обаятельный и обходительный, ты галантный, ты мужественный, твою мать! Мы были рядом всего ничего, но я заметила, как на тебя смотрят особы женского пола. Ты флиртовал с той миленькой медсестричкой и поначалу пялился на мою грудь. Да и сейчас поглядываешь иногда. Ты не гей. Тому человеку, что тебя встретил, явно от тебя что-то нужно. Что он тебе наплёл? Кто он? Куда тебя отвезли насильно? Я же видела! Ты поехал не по своей воле. Это те люди? Это они ограбили галерею? Расскажи мне всё слово в слово, что тебе говорили. И номер машины мне назови. Я пробью гадов по базе. — Хватит, Джинн, — она меня утомила расспросами и подозрениями. Я знаю, что чувствую. Майлз не врал мне. Мы были вместе, и он продолжает любить меня. Чернокожей леди я ничем не обязан. — Вот ключи. Можешь остаться. Еды М- (чёрт, чуть не проболтался) я купил. — И я киваю на бумажные пакеты, что поставил на пол при входе. — Вот деньги, найми сыну няню. Завтра приедет бригада из клининговой компании. Я тебе позвоню. — И я ухожу, резко выдернув рукав пальто из её цепких пальцев. *****       Мы долго петляем по улицам, держа курс на восток. С каждым кварталом неона становиться меньше и меньше, а улицы, соответственно, становятся темнее и, кажется, даже грязнее. Красивых старинных зданий почти больше нет, а однотипных серых трёх-четырёхэтажных многоподъездных домов всё больше. Милые магазинчики и бутики сменяются на невзрачные одноэтажные маркеты, облицованные кафелем, с решётками на окнах с мутными стёклами. На улицах почти не видно прохожих. Мы проезжаем по обшарпанному мосту над линией электрички. Куда мы едем? Не то, чтобы я стал волноваться, но этот район совершенно не вяжется с моим представлением о Майлзе. — Где мы? — Северный Вулидж. — Ты здесь живёшь? — Майлз явно чувствует удивление в моём голосе. — Да, я здесь живу, — он усмехается странно. Вроде бы даже насмешливо. — Но... я не понимаю. Ты живёшь в этой дыре и платишь за квартиру, где живу я? — Ты так захотел, дорогой мой, во всех смыслах этого слова. Ты захотел квартиру в центре, откуда тебе было бы ближе добираться на работу. Я снял её и обставил. — Почему же ты не переехал вместе со мной, раз мог позволить себе крутое жильё? Остался в этом унылом районе? — я вот вообще сейчас ни черта не понимаю, я в совершеннейшем изумлении, и Ма так вдруг странно смотрит, словно не верит своим глазам. — Ты не позвал меня. — Он переводит свой взгляд на дорогу, и я слышу отчаянную обиду в интонации, с которой он продолжает чуть погодя. — Сказал, что тебе нужно личное пространство, так как ты одиночка по жизни и тебе нужно частенько бывать с самим собой наедине. — Вот же пиздец! — вырывается у меня. Слов не хватает, чтобы высказать то, что я чувствую. Я готов врезать тому Алексу-сволоте. Я себе прошлому готов вмазать. — Но ты же приезжал ко мне на квартиру? — произношу я в надежде, что всё же был не конченной мразью. — Нет. Ты ко мне приезжал, — Майлз вдруг рассмеялся совсем не зло и не обиженно. — И приезжал частенько. Знаешь, — произносит он как-то задумчиво, — это теперь очень кстати. Меня у тебя никто не видел, и это плюс.       Дальше мы едем в молчании. Переехав ещё одни железнодорожные пути по мосту, мы сворачиваем влево, проезжаем немного по узкой улице с двусторонним движением. Впереди, как редкие зубы, торчат башни одинаковых многоэтажек. Снова налево, и ещё раз. Вокруг как-то серо и неуютно. Возможно, от того, что многочисленные деревья, очевидно скрашивавшие ранее этот мрачноватый пейзаж пышной зеленью, сейчас лишь тёмной полупрозрачной паутиной тянутся между домов скелетами веток к небу. Едем вдоль путей, которые огорожены бетонным забором. Неширокая улица со стоящими напротив ограждения двухэтажными однотипными домиками, под грязно-коричневыми, зелёными и тёмно-бордовыми черепичными крышами, лепящимися друг к другу впритык, словно спускается вниз, но на самом деле поднимается мост. Мда-а-а... Шикарный вид, очевидно, из окон на бетонную стену. Майлз останавливает машину ровно посередине. Посередине этого визуально определяемого отрезка, когда стена начинает расти, закрывая окна домов первого этажа, загораживая свет и запирая, словно в колодце.       Майлз выходит, и я выхожу следом. У входа в дом — крохотный, вытянутый пеналом дворик. От соседних его отделяет невысокий забор из редко набитого штакетника, выкрашенного краской белого цвета. К входной двери тянется дорожка, выложенная плиткой. Вдоль заборчика — мокрые кусты роз и снежные холмики на земле, наметённые непогодой.       Мой мужчина открывает входную дверь и приглашающе мне кивает. — Заходи, — и я захожу и озираюсь. Передо мной одна большая комната – гостиная. — Раздевайся. — Ма отодвигает дверь шкафа-купе из тёмного дерева. Сам как-то ловко сбрасывает сапоги, ставит их на специальную полочку у двери, снимает пальто, вешает на снятые из шкафа плечики и улыбается. — Ну же, Ал. Ты дома, — и я как-то робею от этих слов. Снимаю свои насквозь промокшие сапоги, а Ма проходит мимо меня на маленькую кухоньку, отделённую от гостиной лишь намёком стен, высокой барной стойкой и лестницей на второй этаж дома. Майлз в чёрной обтягивающей широкие плечи и узкую талию водолазке и чёрных джинсах. Стройные бёдра обнимает ремень с массивной пряжкой-бляхой в ковбойском стиле. — Я сделаю нам кофе. Ты ел? — у меня урчит в животе. — Нет, — блею я, понимая, что за целый день выпил лишь стакан минеральной воды, что мне протянул Майлз в том ангаре. — Стейк или салат с анчоусами? — и я вдруг чувствую, что он как-то притих и ожидает ответ. Чего это он? — Стейк, если не сложно! — я почти кричу ему в спину. — Ужасно хочется нормальной еды.       Слышу вздох. Что? Мой ответ был для него... важен?       Я снимаю пальто. Неуклюже вешаю его так же, как Майлз, и задвигаю дверь шкафа. На стене — зеркало в полный рост, и я оглядываю себя. Чёрт, я выгляжу неважно. Длинные волосы растрепались и превратились в склеенные сосульки мокрых прядей, лепящихся к скулам. Костюм измят до безобразия. Рубашку в мусорку. Я весь потрёпанный и какой-то несчастный, что ли. Нет той наглой самоуверенности и превосходства, что излучало моё лицо на том видео. Прав Майлз. Я изменился. Выгляжу, как щенок под мусорным баком. Переступаю стыдливо ногами в мокрых носках, боясь оставить на мягком на вид ковре мокрые следы, и не знаю, что делать. Майлз, видимо, почувствовав мою заминку, оглядывается через плечо. — Ал, да сними ты их уже и брось у двери. Я потом уберу. Сто раз так делал, а теперь... — он бурчит что-то под нос, и я разбираю только «целка».       Стягиваю с себя прилипающие носки и, вздохнув, аккуратно складываю их на паркете у двери. Делаю первый шаг, и мои замёрзшие ступни утопают в нежно принявшем их ворсе шерстяного ковра с тонким рисунком. Я оглядываюсь. Всё так... по-мужски. Никаких лишних деталей, всё рассчитано и выверено: тёмное дерево, кожаные удобные диваны и кресла, декоративный камин, подушки, обтянутые плотной тканью спокойных тонов, низкий массивный резной стол в центре, тёмные обои под кожу и бежевые плотные шторы на окнах. Никаких украшательств. Ёмко и основательно. Удобно. Только то, что необходимо. Функционально. Ни картин, ни фотографий, матовые коричневые стёкла в дверцах шкафов, открытые полки с книгами. Ничего личного, но сам интерьер говорит о хозяине много. — Алекс, ты поднимайся. Там твоя комната и твои вещи. Давай, не мёрзни. Разберёшься. Там душ... — длинная и неловкая пауза. — Я внизу. Стейк там, салат...       Ма, похоже, запутался в том, что хотел мне сказать, и я вдруг ловлю себя на том, что я улыбаюсь. Он смущён. Этот, твою мать, человек-гепард смутился. А я думал, что я тут один раздолбай. И я уверенно поднимаюсь по лестнице вверх. Первое помещение рядом с лестницей порадовало меня санузлом. Комфортным и сияющим плиткой, кафелем и сантехникой. «Сам он, что ли, надраивает краны?» — проносится в голове. Я мою руки, прикрываю дверь и продолжаю своё путешествие.       Небольшая комната с громадным встроенным шкафом. Это явно моя. Массивный письменный стол, пара стульев с высокой спинкой и пара кресел, обитых полосатым жаккардом. Комод. На креслах пятнистые шкуры — похоже, оленьи. Светлые шторы на окнах. Чисто. Светло. Мне любопытно, и я иду дальше по узкому коридорчику. Спальня. Не-не, не так. Это спальня! О Господи. Как смогли это сюда затащить? Это не комната. Это кровать. Одна сплошная Кровать практически от стены до стены. Две узкие тумбочки, явно сделанные на заказ (не бывает таких узких в природе и в продаже), и две лампы на них. Больше нет ничего. А дальше по коридору... дверь в зазеркалье. Я откатил её рукой и замер. Это не комната, это даже не гардеробная. То, что висит аккуратно справа и слева, это даже одеждой назвать оскорбительно. Справа костюмы. И боже, какие костюмы. Целых три полки отданы Майлзом под обувь. Одних лоферов от Gucci не меньше десяти пар. Слева — совершенно безумные вещи: рубашки с неимоверным рисунком, какие-то леопардовые халаты с длинными поясами, кожаные штаны, безумные в своём совершенстве, Куртки от большей буквы и обалдеть, сколько всего. Но это всё мной забыто мгновенно. На дальней стене на держателях так аккуратно подвешены три гитары: "Gibson 3352" 1962 года, чёрная "Fender Stratocaster" и белая "Fender Telecaster". Я не иду к ним — крадусь и прислушиваюсь к шипению мяса. Майлз ведь занят сейчас? Так? Точно занят. А я... А мне... Я оглаживаю бок гитары. Это шедевр. Я это чувствую нутром. Трогаю пальцами струны. Тихонечко, что бы не навлечь злость владельца. Это же раритет. Блять, эта гитара стоит, наверное,.. — Нравится? — я, подскочив на месте, оглядываюсь заполошно, словно меня поймали на неприличном. — Очень, — чего уж тут. — Самая лучшая. — Самая лучшая для тебя? — Майлз смотрит прищурившись. — Для меня? — я в удивлении, возможно, повёл себя странно. Выпучил глаза, например. Рот приоткрыл, на что Ма облизнулся так плотоядно и так... умело. У меня ёкнуло в животе. — Потому что это твоя. Это единственное, что ты не продал и не заложил. Осталась с тобой с тех времён, когда ты ещё мог позволить себе такие крутые вещи. Я чертовски рад, что ты её у меня хранишь и позволяешь мне играть на ней иногда. — Я что, умею играть на гитаре? — мне не верится. — Ты играешь так же потрясающе, как и торгуешься. Это у тебя внутри. Ладно, иди ко мне, — произносит Майлз так интимно, что у меня уши сгорели и щёки. Сразу и напрочь. — Я так понял, что вещи свои ты так и не нашел? Я покажу. — И я вдруг чувствую себя желанным. Настолько желанным, что зубы сводит. И кишки. *****       Ма идёт в сторону моей комнаты. Проходя мимо спальни, я слегка притормаживаю, и он оглядывается. — Огромная, — киваю я на кровать. — Тебе нравилось, — произносит Майлз как бы небрежно, но я вижу, как напряглись его плечи. — Для тебя и купил. — Чёрт! Чёрт! Я совершенно смутился. Ма вздыхает и продолжает идти. — Держи. Эти самые тёплые, — Ма вынимает из комода носки. — Не обессудь, тапками я не озаботился. Не люблю, да и ты привык босиком. Дом кирпичный, полы паркетные. Тут тепло. Согреешься быстро. Вот ещё.       Майлз выкладывает на кресло стопку одежды. Это спортивный костюм от Фреда Перри нежно-голубого цвета, футболка и... твою мать, трусы. Он совсем меня засмущал. — Переодевайся и спускайся. Мясо готово. Я тоже... в смысле, переоденусь. — Он цепляет длинными пальцами водолазку возле соска, и я зависаю. Майлз рассматривает меня, и я отвожу взгляд стыдливо.       Мужчина спускается практически сразу за мной. На нём такой же костюм, только тёмно-зелёного цвета. — Располагайся. — Он указывает на высокие табуреты за барной стойкой. Я взгромождаю свой зад на один из них. Стейки из мраморной говядины пахнут умопомрачительно вкусно, впрочем, так же, как и выглядят. Мне кажется, я слюной сейчас захлебнусь. — Ешь, — Ма усмехается. — А то у тебя вид голодного волка.       Второй раз мне предлагать не нужно. Я вгрызаюсь в сочное мясо с каким-то утробным урчанием, а Майлз смеётся. — Не спеши, а то подавишься, не дай бог. Будешь вино? — я лишь мотаю головой, жуя. — Виски? — и я киваю. Выпить сейчас — самое то. Далмор булькает в стаканы и обжигает гортань крепостью с сильным вкусом изюма и колумбийского кофе, привкусом марципана, манго и апельсинов (я откуда-то это знаю). Это полный восторг. Я мгновенно вспотел и стал клевать носом. — Ал, допивай и иди спать. Для серьёзного разговора уже слишком поздно. Завтра поговорим. — Майлз окидывает цепким взглядом всего меня целиком, явно замечая мой осоловелый вид. — Я останусь внизу. Завтра уеду рано. Ты отсыпайся и дождись меня. Сможешь? — Угу. — У меня сыто слипаются веки. — Три недели законного отпуска впереди. Делрой Бёрджес, владелец галереи, связался со мной перед выпиской из больницы. Так что у меня куча свободного времени. — Хорошо. — Майлз собирает пустые тарелки, и я подрываюсь помочь. — Сиди уже, не геройствуй. Посуду мне перебьёшь, — бурчит он беззлобно. — С роду не мыл никогда, а тут нате вам. Ты вообще Александр? Или тебя подменили?       Я лишь улыбаюсь счастливо. — Ма. — Что? — Можно я к тебе перееду? Ну, хотя бы на время. — И мой мужчина роняет тарелку. Она с жалким звоном падает на столешницу барной стойки, но не разбивается, только скачет, как бешеная, и крутится, жужжа и подпрыгивая. Майлз застывает, а я понимаю, что брякнул что-то совсем запредельное. Он поднимает глаза. В них печаль и неверие. — Ты серьёзно сейчас? — Да. Я прошу тебя о неприемлемом? Прости, если так, — я пугаюсь до дрожи того, как он реагирует. Я обидел его? — Ма, ты чего? Я прошу, потому что чувствую тут себя дома. Тут мой дом. Ты сам... Ты сам так сказал... — я так растерялся, что, похоже, забыл, как говорить, не спотыкаясь на каждом слове. — Мне не упёрлась та квартира. Мне у тебя так хорошо. Так спокойно. — Майлз поднимает в изумлении брови. — Полтора года. Полтора года я об этом мечтал каждую ночь, — шепчет он еле слышно, а потом вдруг вскакивает и, не оглядываясь, уходит. Поднимается вверх по лестнице, и я точно знаю, что лучше мне за ним не идти.