***
Когда Бакуго только начинает просыпаться, утерянное, ему казалось уже навсегда, чувство полного умиротворения заполняет всё вокруг приятным ощущением спокойствия; он в тепле, пульс замедлен, а бушующий было в голове рой мыслей словно взял паузу, позволяя ему хоть на минуту, но ощутить на себе безмятежный штиль тишины. Он берет глубокий, медленный вдох, вяло моргая и постепенно рассеивая оставшуюся мглу сна, пусть и делать это ему совершенно не хотелось: настораживающая незнакомая обстановка заставляет его пробраться сквозь одеяла и выпрямиться в кровати. Как только комната постепенно начинает проясняться, а контуры знакомых полок и статуэток становятся всё отчётливее и отчётливее, он обессиленно падает на мягкую подушку, полушепотом проговаривая ругательства, когда к нему в полной мере приходит осознание случившегося. Он хмурится, вставая с кровати и вполголоса отчитывая себя за «жалкое» и «глупое» поведение, поправляя скомканное им самим одеяло и отчаянно игнорируя трепетное ощущение в груди, так и подначивающее его лечь обратно, поддаться комфортному и уютному, тёплому чувству. Раздраженно выдохнув, он поворачивается к двери, когда в поле зрения неожиданно входит самый крайний уголок рамки для фотографии. Он протягивает к ней руку и проводит большим пальцем по тонкому вставному стеклу, совсем слегка проходясь по зелено-кудрявой голове, оперевшейся на плечо гораздо более юного Бакуго. – Чёрт, неужели у задрота до сих пор это фото стоит? – он неожиданно для самого себя удивляется этому факту, неосознанно щурясь от нахлынувшей ностальгии и яркого отголоска воспоминаний из того самого момента, когда он настойчиво требовал от своей мамы «убрать гребаную камеру куда подальше», чтобы не разбудить Изуку. Уголки его губ совсем слегка приподнимаются в незаметной чужому глазу улыбке, прежде чем он закрывает дверь в комнату и скрытно пробирается в свою, надеясь переодеться без привлечения чьего-либо лишнего внимания. Однако он чуть ли не спотыкается перед порогом, замечая осторожно уложенный на полу конверт с его именем, выведенным красивым, аккуратным почерком. Слегка нахмурившись, он поднимает письмо, бесшумно толкая за собой дверь и срывая защитную оболочку: за ней скрывается открытка с большой надписью «спасибо», занимающей всю её обложку. Его внимание приковывает выпавшая из конверта записка, которую он подхватывает из воздуха быстрым движением руки и сразу распознаёт тот же почерк, каким и было написано его имя: «Знаем, что тебе не нравится лишняя шумиха, но мы всё равно хотели поблагодарить тебя за всё». (ему кажется, что это была Яойрозу. Или всё таки Иида?) И эта открытка полна искренних маленьких посланий признательности и благодарностей за его труд, за то, с каким усердием и постоянством он тратил своё время на заботу о других, вместе с небольшой заметкой от Серо, предупреждающей, что они «едва только уговорили Каминари не рисовать тебя в форме медсестры» на обложке бумажной карточки. Это заставляет его усмехнуться и прежде чем он сам успевает понять, что происходит, руки сами инстинктивно тянутся к лицу в ответ на неожиданное жжение в уголках глаз. – Я превращаюсь в гребаного размазню, – он ворчит сам себе, кладя открытку на прикроватный столик и в последний раз разрешая себе задержать на ней взгляд, прежде чем захватить ванные принадлежности и направиться в душевые.***
Перед входом в общую комнату его встречает знакомый запах в воздухе, а когда он заворачивает в скромное помещение огороженной кухни, ему дружелюбно предлагается тарелка с тёплым завтраком: – Окаю? – Яойрозу приветливо улыбается. Джиро, похоже, ощущает на себе его подозрительный взгляд со своего положения рядом с плитой, из-за чего чувствует необходимость разъяснить ситуацию, слегка пожимая плечами: – У нас эта привычка успела хорошо прижиться за последние две недели. Он с негромким и коротким ворчанием принимает тарелку из рук Яойрозу, добавляя в неё пару щепоток нарезанного заранее маринованного имбиря. Вкус, он сразу отмечает про себя, слегка отличается от того, как готовил окаю Деку, и эта совсем незначительная разница вызывает непонятное ему ощущение тоскливой, тянущей боли где-то в груди. Он смутно осознаёт, как Урарака, сопровождаемая Иидой, вслух объявляет всем об уходе в отделение, чтобы передать сделанную ими открытку, и Бакуго отчаянно борется с желанием побежать вслед; мышцы ног напрягаются, готовые действовать в любую минуту. Однако он силой заставляет себя не сдвигаться с места: они его друзья, и им тоже нужно время. Но когда через полчаса они возвращаются обратно, с мертвенно бледным выражением лица и буквально сотрясаясь от страха, он пулей вылетает из дверей, полностью игнорируя входящий звонок абонента «Учитель Айзава».***
Айзава вяло потягивался, располагаясь на своём стуле и рассматривая открытку, которые двое из его учеников оживленно обсуждали, когда искра зелёной молнии неожиданно зажглась по направлению вниз руки Изуку, заставляя конечность неестественно дёрнуться. Без промедления, он подошёл к нему со стороны, легко похлопывая его по плечу и окликая по имени, однако неожиданная ударная волна, вмиг разорвавшая простыни, вынудила его отступить назад и криком позвать Исцеляющую Девочку. Спокойным тоном голоса он попросил двоих присутствующих учеников отойти назад, и пусть испуганная Урарака выглядела так, словно была готова яро возразить в любую секунду, Иида молча отвёл её в сторону, давая место торопившейся в палату медсестре. На самом краю сознания Айзава заметил, что Урарака плакала. Снова и снова он шёпотом проговаривал успокаивающие слова, с наивысшей осторожностью удерживая Изуку в правильном положении на боку, пока Исцеляющая Девочка пристально наблюдала за настенными часами, засекая продолжительность приступа. Всё, что они могут сделать для него в этой ситуации – это только лишь выжидать окончания эпизода, из-за чего болезненное чувство никчёмности так и грозило подорвать и без того шаткую решительность Айзавы. «Ты бесполезен», злопамятный, мстительный голос внутри шипит, «Он страдает, а ты даже сделать ничего и не можешь. Даже стереть при—» Тело в его руках резко обмякает, спадая обратно на матрас кровати настолько безжизненно и ослаблено, что дыхание Айзавы на момент перехватывает. Но он противостоит панике, заставляя себя прислушаться к ускоренному ритму кардиомонитора и концентрируясь на каждом вдохе и выдохе. Он всё ещё здесь. Всё обошлось. Сделав слегка неустойчивый шаг назад, он на секунду, совсем незаметно теряет свою силой удерживаемую хладнокровность, прежде чем вспомнить о присутствии в комнате своих учеников и вернуть выражение лица в привычное нейтральное. Исцеляющая Девочка, полностью убедившись в стабильном состоянии Изуку, проходит ближе к стоявшим в отдалении Урараке и Ииде, вероятнее всего, ему кажется, собираясь объяснить им сложившуюся ситуацию; Айзава не может разобрать точных слов. Урарака неслышным шагом приближается к кровати, совсем слегка дотрагиваясь до волос Изуку перед тем, как положить на шкафчик рядом открытку и удалиться из комнаты, напоследок бросая долгий, невероятно испуганный взгляд на Айзаву. Когда голосовые связки, наконец, расслабляются, он достаёт телефон и набирает Бакуго, как и обещал ему ранее, отвлекаясь только на помощь Девочке заменить изорванное постельное белье. Глаза Бакуго полны беспокойства в момент, когда он почти бегом заворачивает за угол комнаты; любая возможная тень облегчения, которую он испытал от отсутствия в помещении диализатора сразу же бесследно исчезает из-за объявшей его рассудок паники, скрываемой им изо всех сил. Айзава делает глубокий вдох, прежде чем начать объяснять случившееся, на что Бакуго, сумев только кивнуть в ответ, принимает своё привычное положение на стуле рядом. Он поднимается, намереваясь проверить ушедших ранее Урараку и Ииду, когда его слуха достигает сдавленный голос: – Спасибо. Хриплый шёпот заставляет его обернуться, в лёгком удивлении поднимая бровь и заглядывая в красные глаза. – Я ведь обещал, – всё, что он отвечает; слова намеренно равнодушные и простые в противовес тяжести ситуации и его собственному гнетущему чувству вины. Он исчезает за дверью, оставляя за собой шорох тёмной ткани по полу и щелчок металлического замка входной двери.***
Исцеляющая Девочка хлопочет вокруг и около, подготавливая для себя миску с водой и полотенце, на полпути объясняя, что сейчас ей было необходимо обмыть Изуку. Она бросает в его сторону недвусмысленный взгляд, но вопрос всё ещё висит в воздухе: хочет ли он остаться? Бакуго чувствует, как легкий румянец разливается по его щекам от одной мысли стать свидетелем чего-то настолько глубоко личного, однако сам факт того, что для Изуку принимать ванну с чьей-то помощью – это необходимость, вызывает терзающее чувство раздражения и взвинченности внутри; он представляет себя на его месте и чувствует, как по коже пробегают сотни мурашек. Он доверяет Исцеляющей Девочке, она – профессионал своего дела, всегда искренняя и честная, по-матерински добрая; но сама мысль, идея того, что Изуку настолько уязвим и беззащитен, для него есть ничто иное, как ад на земле. Однако уйти сейчас не представляется ему возможным ровно в той же степени. – М-можно я останусь? Как и в прошлый раз, его голос дрожит нерешительностью и опаской, которая режет по сердцу и она кивает, взамен предлагая ему разговаривать с Изуку, объясняя каждый шаг и давая знать, что всё в порядке; никакая опасность здесь ему не угрожает. Исцеляющая Девочка не просит его помощи в проведении процедуры, однако где-то глубоко внутри себя он понимает, что сам хочет спросить её разрешение, и это заставляет его вздрогнуть. Пальцы дрожат мелкой дрожью, а глаза раскрываются шире от осознания того, что он действительно хочет помочь; хочет задействовать свои руки в чём-то приятном, унять боль Изуку, а не быть её прямой причиной. Но он не может заставить себя задать мучащий его вопрос вслух, понимая, что сам Деку бы желал чего угодно, кроме этого. «Как он вообще может хотеть твоих прикосновений к своей коже после того, что произошло?» голос в голове язвительно отвечает, «Думаешь, он забыл того, кто был причиной этих шрамов?» Поэтому он сглатывает нервный ком в горле и наклоняется ниже, разговаривая с ним мягким шёпотом и осторожно пропуская пальцы через потускневшие кудри. Его нос слегка морщится от их неприятного запаха, и в груди вновь изнывает от тёплого желания сделать что-то настолько простое и незначительное, как, например, помочь ему помыть волосы. Но он намеренно подавляет это чувство в себе, всеми силами стараясь уничтожить, осознавая его абсолютную иррациональность; он привык добиваться невозможного, но в этот раз ему придётся смириться с поражением. Так что сейчас, он тихо разговаривает, успокаивает и пытается игнорировать это желание ещё долгое время уже после того, как Исцеляющая Девочка заканчивает процедуру и покидает комнату.***
Касание чьей-то руки на плече мгновенно возвращает его в реальность, однако сам он измотан настолько, что лишь едва останавливает себя от инстинктивной реакции схватить неизвестного за запястье и швырнуть его на землю. – Бакуго? Адреналин улетучивается, когда голос Киришимы пронзает тишину палаты. – Даже не думай ко мне ещё раз так подкрасться, – он ворчливо отвечает. Киришима поднимает руки в воздух в примирительном жесте и проходит ближе к кровати, бережно кладя руку на голову Изуку. – Эй, Мидория, – он мягким голосом проговаривает, – это я, Киришима. Мы с Бакуго тут за тобой присмотрим, ладно? Ответа не следует, и пусть на данный момент никем он уже не ожидался, Киришима не может противостоять тяжелому, тянущему вниз неприятному ощущению в груди, когда он опускается на стул рядом. Он краем глаза смотрит на Бакуго: лицо опущено вниз, поза будто натянуто открытая, однако при внимательном на неё взгляде явно кричит об его желании исчезнуть, избежать поставленной перед ним ситуации. Он приоткрывает рот, собираясь заговорить, когда его неожиданно перебивает грубый шёпот: – Это... Это снова произошло. – Бакуго твёрдо смотрит вперёд и нервно перебирает пальцами, сжимая и разжимая кулаки. – Что произошло? – Киришима спрашивает, стараясь быть как можно осторожнее. – У него был ещё один гребаный припадок, – Киришима содрогается от боли в его голосе, а когда Бакуго наконец решается взглянуть ему в глаза, в их уголках он видит собравшиеся слёзы, – мне каз—, глубокий вдох, – мне казалось, что он уже шёл на поправку... На его плечо опускается тёплая рука, по-своему успокаивающая и утешающая. Киришима не знает, что сказать: присущая ему природная оптимистичность не находит выхода в ситуации, когда его друг всеми силами борется за свою жизнь. – Как я чёрт возьми должен перед ним извиниться, если—, он обрывает сам себя с линии мысли, давая себе секунду, прежде чем продолжить говорить. – Я не смогу извиниться, – он признаёт тихим голосом, однако Киришиме отчётливо слышен громкий стыд в его словах. Он выжидает, понимает, что нужно дать время; это не то, что можно просто вытянуть из Бакуго при должном усилии. – Я пытался, я уже попытался прошлой ночью, но... Я не смог, я— Эйджиро, я не смог этого сделать, – Киришима слегка теряется от неожиданного использования своего имени, но прежде чем он успевает произнести что-либо в слух, Бакуго продолжает: – Гребаный задрот постоянно за всё извиняется, ему буквально жаль за своё существование. У него это как-то самой собой будто получается, и при этом всегда так искренне. Я— чёрт, я просто—, он делает тяжелый вздох и пропускает пальцы через растрёпанные волосы, прежде чем обратить взгляд к Киришиме. – Как мне это сделать? Он колеблется, раздумывая над своим ответом, пока волнение в глазах Бакуго растёт с каждой секундой. – Я... – он неуверенно начинает, – ещё тогда ты сказал, что хочешь дать ему знать о том, что ты изменился и понимаешь, насколько ужасными были твои поступки по отношению к нему, – Киришима останавливается, высматривая реакцию на свои слова, однако Бакуго лишь смотрит на него с нерешительной опаской, – ты смог рассказать это мне, чем же он так сильно отличается? «Тем, что он был моей жертвой, козлом отпущения на протяжении стольких лет. Его жизнь я превратил в сущий ад, не твою», то, что хочется сказать, принять и признать свой страх. Но молчит, решаясь только пожать плечами. – Я – не он, да? Бакуго кивает, помедлив. – Ты боишься того, что он не простит тебя? Молчание, полное напряжения; он помнит, как ответил на этот вопрос ранее, когда за него говорила его гордость, ведь Бакуго Кацуки ничего не боится. В то же время, он отчётливо чувствует на себе накатывающие волны страха и волнения от одной только вероятности быть ненавидимым Изуку, от возможности пренебрежения им его извинения, даже если сам Бакуго понимает, что заслуживает к себе такое обращение. Поэтому, в такой редкий момент эмоциональной открытости и полной беззащитности, он с трудом кивает. Киришима наклоняется слегка вперёд, кладя руку на его предплечье. – Кацуки, – он переводит взгляд в сторону, словно взвешивая правильность того, что собирается сказать, на что всё тело Бакуго приходит во взвинченное состояние, – всё, что я знаю о Мидории говорит мне о том, что он прислушается к тебе; он хочет быть рядом, иначе для чего ему было постоянно искать твоей компании? «Потому что я знаю его секрет», вырывается из его подсознания, но всё, чем он отвечает – это очередное слабое пожимание плечами. – Мне кажется, тебе просто стоит быть честным с ним. Скажи ему то же самое, что и мне. Он поймёт, даже если ты не сможешь сразу произнести все слова. Ты был прав в том, что он заслуживает знать, но и ты заслуживаешь распрощаться с давлением этих эмоций хотя бы частично. Бакуго хочет оспорить сказанное, стискивая челюсти в отчаянной попытке сдержать возражения, не дать себе прокричать, что «нихера он этого не заслуживает», пусть и в глубине души это было его самой отчаянной надеждой. Он искренне хочет, чтобы Изуку своими глазами увидел как сильно он изменился, что он совсем не тот, кем был раньше. – Спасибо, Волосы-вместо-мозгов, – он произносит на выдохе, плечи совсем слегка расслабляются и опускаются ниже. – Ну-у, неужели опять эта кличка? – Киришима саркастично сокрушается, – Я уже успел подумать, что теперь мы друг друга по именам называем, Кацуки. – Заткнись, – Бакуго грубовато, но беззлобно отвечает, – Эйджиро.***
Этим вечером, Инко вступает за порог отделения и замирает на месте. Осторожно наклонившись над кроватью, Бакуго тихо разговаривает с её сыном, шёпотом произнося бессвязные слова, пока он болезненно вздрагивает от мучащих его ночных кошмаров. Её материнский инстинкт успокоить и утешить Изуку загнан в угол развернувшейся сценой, пока она пытается соотнести давно знакомого ей вспыльчивого и грубого Бакуго с той его версией, которую она видит сейчас; которая с такой нежностью и спокойствием в голосе разговаривает с её сыном, хмурясь не от злобы и гнева, но от тревоги. Когда Изуку успокаивается, он, наконец, замечает её присутствие, делая шаг назад с нерешительностью на лице, которую ей ещё не доводилось лицезреть на нём ранее; его высокомерие и гордыня будто испарились, всё, что она может разобрать – это искреннее беспокойство и страх. Прежде чем Инко успевает предугадать своё следующее действие, она уже успела пересечь короткое пространство между ними, притягивая его в свои крепкие объятия. Он сдавленно вскрикивает, пытаясь приспособиться к её низкому росту, однако она не спускает своей крепкой хватки, проводя трясущейся рукой по его спине, когда он окончательно спадает на одно колено. Его руки безвольно болтаются по бокам до того момента, как он нерешительно заключает её в собственных объятиях, чувствуя исходящую от своего тела мелкую дрожь и то, как его рубашка постепенно намокает от слез. Высвободившись, Инко головой указывает в сторону стульев и Бакуго безропотно садится, пребывая в некотором оцепенении, пока она проходит к Изуку, вполголоса разговаривая с ним и покрывая ласковыми поцелуями его горячий лоб. Уголки её губ расплываются в печальной улыбке, когда она замечает открытку на прикроватном шкафчике и садится на свободный стул, делая глубокий вдох и доставая из сумки два тёплых бенто. Её предложение, а именно протянутая ему вторая коробочка, Бакуго встречает ошеломлённым взглядом. – Просто подумала, что ты, наверное, проголодался тут, – она по-доброму отвечает, промакивая выскользнувшие слёзы платком. Он успевает произнести тихое «спасибо», прежде чем комната вокруг них погружается в безмятежную тишину.