Light it up like dynamite

«Твою мать! Твою мать! Твою мать!» — на постоянном повторе проносилось в свежевыкрашенной рыжеволосой голове Чимина. А он сам только и мог до крови кусать губы и с трудом пытаться сдержать накатывавшие слезы. Слезы от обиды на самого себя. На то, что даже спустя пять лет упорных тренировок и репетиций так и не смог научиться петь чисто. Нет, в студии, где просто стоишь и ничего не делаешь, он вполне справлялся с самыми сложными партиями, не без труда, но брал высокие ноты и долго удерживал их, справлялся с модуляциями и плавно переходил из одной тональности в другую. Однако на концертах все эти умения куда-то пропадали, и иногда даже Чимину казалось, что он вообще никогда не занимался вокалом. Вот и сегодня голос сорвался в самом начале партии, он соскочил с нужной тональности и все четыре строки неумолимо лажал, издавая невнятное мычание вместо чистого вокала, на который способен. — Чимин, ты куда? — окликнул его хрипловатый голос, но вместо того чтобы остановиться и тем более отозваться, Чимин лишь ускорился и почти побежал по длинным путаным коридорам концертного зала, где сегодня у них было живое выступление, первое после длительного перерыва. Влетев в туалет, Пак закрылся в кабинке, и, опустив крышку унитаза, уселся на неё, и склонил голову к самым коленям, обхватив ее руками. Пальцы вцепились в волосы, оттягивая их. Хотелось выть и кричать, но Чимин сдерживался. Однажды такое проявление слабости лишило его голоса на две недели. Не помогали ни врачи, ни лучшие лекарства, ни народные средства. Пак уже успел распрощаться с карьерой айдола, хотя все, включая менеджеров, уверяли, что он останется в группе при любом исходе. В конце концов, он ведущий танцор, а значит, без работы не останется. Но Чимина самого такой вариант не устраивал. Он очень любил танцы, уходил с головой в музыку, сливался с ней, пропускал через себя каждую ноту. Однако вокал вызывал в нем совершенно иные ощущения. Если танец жил в нем всегда, то петь Чимин никогда особо не умел, да и не стремился. И лишь когда попал в трейни и начал серьезно заниматься пением, испытал то несравнимое ни с чем ощущение эйфории, когда делаешь что-то впервые. Так получилось и с вокалом. Первые высокие ноты, похвалы преподавателя, зависть в глазах других трейни и восхищённые взгляды продюсеров. А потому такие моменты, как сегодняшний срыв, Чимин переживал особенно болезненно. Ему казалось, что он не оправдывает ожиданий, возложенных на него, опускается на самое дно, подводит тех, кто верит в его силы. — Чимин, ты здесь? — Пак еще сильнее прикусил губу, ощутив на языке солоноватый привкус. Вздрогнул, когда тяжелая ладонь резко уперлась в дверь кабинки. — Брось, Чимин, что за игры в прятки? — Уходи, — просипел Пак, сжимаясь в крохотный комочек. Перед Юнги-хёном всегда становилось особенно стыдно. После всех тех интервью, в которых тот открыто признавался, что восхищается голосом Чимина, любит слушать, как он поет, Пака разрывало изнутри от ужасного ощущения предательства. Его предательства по отношению к Юнги. — Даже не надейся, — фыркнул Мин. — Если ты сейчас же не откроешь, я выломаю это чертову дверь, и тебе все равно придется со мной поговорить. — Я не хочу, — проскулил Чимин, и слёзы, которые он с таким трудом сдерживал, прорвались наружу. — Слушай меня внимательно, Пак-твою мать-Чимин, — негромко, но довольно грозно проговорил Юнги. — Меня мало интересует, чего ты хочешь, а чего нет. Последний раз предупреждаю: или ты открываешь эту чертову дверь, или я выношу ее к ебеням! — закончилась фраза почти криком, от которого Чимин задрожал еще сильнее. Но все же внял угрозам и отпер замок. В одно мгновение сильная рука обхватила его запястье и вытащила из кабинки. Парня подвели к подоконнику и насильно усадили его туда, несмотря на слабое, но все же сопротивление. — А теперь рассказывай, — глядя в стеклянные от слез глаза, проговорил Юнги. — Нечего рассказывать, — сипло фыркнул Чимин. — Я снова облажался, понимаешь? Я бездарь! Мне вообще не место среди вас! Пак уперся ладошками в грудь Юнги, пытаясь оттолкнуть его, но спустя всего минуту оказался крепко прижат к груди хёна. Пальцы Шуги путались в рыжих волосах, ладони гладили спину сквозь влажную ткань рубашки. А губы щекотали кожу на виске, едва шевелясь. Шепот Юнги пробирался до самого сердца, замершего от новых ощущений. Чимин затих, перестав брыкаться и прислушиваясь к словам. — Ты самый лучший, Чимин-и. Лажаешь ты или нет — совершенно не важно. Просто знай, что когда я слышу твой голос, внутри меня все переворачивается. И я понимаю, как скуден был бы этот мир без тебя. Без твоего смеха, без твоей улыбки. Даже без фальшивых нот. — Юнги перевел дыхание, подбирая правильные слова, которые не оттолкнули бы Чимина, а напротив — привязали еще сильнее. — Это Чонгук идеален. Он никогда не фальшивит, всегда бодр и полон сил. Только знаешь, иногда мне кажется, что он не человек, а киборг. Зато ты, — Шуга ослабил объятия и чуть отклонился, заглядывая в лицо Пака, — ты живой, настоящий. И вот здесь у тебя, — Юнги приложил ладонь к груди Чимина, — бьется обычное человеческое сердце, способное на эмоции и чувства, которыми ты наполняешь каждое слово, каждую строчку, когда поешь. Чимин слушал Юнги, раскрыв рот, пропускал через себя его слова и не верил, что все это происходит в реальности. Чувство благодарности наполняло его изнутри, а прикосновения вечно холодных пальцев к разгоряченной после выступления коже вызывали дрожь. Он слушал негромкий голос хёна и верил с каждым словом все больше. Верил в себя. Верил в то, что достоин того места, которое занимает. Уткнувшись лицом в плечо Юнги, Чимин затих, но все еще продолжал цепляться за рубашку на спине Шуги и прижиматься ближе, потому что хорошо. Потому что рядом с Юнги он чувствует себя особенным…