Вызов

Река Дазаю нипочем — подумаешь, поболтался вверх ногами в холодной воде четверть часа. И дожди нипочем — сколько раз приходил на работу промокший до нитки и хоть бы чихнул потом. И снежные зимние дни — большая редкость для Йокогамы — ничем не вредили тощему телу в неизменном плаще. Дазай только выглядит хрупким, но чтобы нанести ему существенный урон, нужно сильно постараться. И вот пожалуйста — всего два шарика мороженого в жару, и жесточайшая простуда укладывает его в постель. Дазай весь горит — к сожалению, фигурально. Надо будет предложить ему самосожжение, думает Куникида, Тхить Куанг Дык смог, чем Дазай хуже. Пусть идет до конца по благородному пути самурая и оставит Куникиду в покое. Куникида здесь, потому что Фукудзава сказал — можно. Потому что Куникида попросил его о паре дней отпуска. Потому что кто-то должен ухаживать за этим пылающим полутрупом. Потому что… Куникида умеет смотреть правде в глаза — можно было подобрать другой вариант. Он сам захотел так. Он сам это выбрал. Потому что… Он кладет на лоб Дазая прохладное влажное полотенце, аккуратно прижимает к вискам. Думает: вот если бы сжать так, чтоб голова смялась. Вот если бы смять всего Дазая, слепить в неровный ком, будто булочка с осьминогом, а на деле — Дазай. И прижимать, мять, лепить, наслаждаться покорностью материала, его зависимостью, доступностью. Куникида хочет большим пальцем коснуться обметанных жаром губ, но одергивает себя и убирает руку. Нечестно. Не время. Не его. К концу дня становится невыносимо. Жар у Дазая, несмотря на все усилия Куникиды, усиливается, и он уже не спит, а бредит. Он больше не здесь — сознание Дазая блуждает в пространстве, во времени, черт знает где. Куникида не посвящен в те события, не знает упоминаемых имен и названий, но это не так важно. Главное — красной температурной нитью проходит через каждое слово, каждый горячечный выдох. — Ода… — зовет Дазай, — Одасаку!.. не уходи… не оставляй меня. Пожалуйста, Ода, за что ты со мной так, я все исправлю, не уходи!.. Ода… Куникида пытается работать на ноутбуке, но через полчаса перестает себя обманывать. Он уходит на кухню и долго стоит в темноте, упираясь лбом в шкафчик, слушая, как Дазай зовет кого-то, кто уже, очевидно, не придет. Потом вспоминает, что хотел поискать выпивку. Это оказывается несложно, но из открытой бутылки с виски так бьет в нос, что Куникиду заранее начинает тошнить. Похоже, этот выход для него сегодня закрыт. Он вынужден вернуться, чтобы сменить Дазаю компресс и пшикнуть в горло спреем. Дазай смотрит сквозь него, покорно открывает рот. Он красив до боли, с красным натертым носом и трещинами на губах, с которых тут же слетает чужое имя. — Ода… Куникида отворачивается к окну и стискивает руки за спиной. Ничего, он справится, он сам выбрал. Бывало и хуже. Правда, Куникида не помнит, когда. Он засыпает в кресле, а когда просыпается, Дазаю уже явно получше. Он мало разговаривает, но просит включить кино и не впадает в прострацию. Куникида тоже неразговорчив и как будто немного заторможен. Бдение у постели больного не самое легкое дело. На третье утро Дазай бледен и почти бодр. Куникида решает, что ему пора. — Куникида, — окликает Дазай, когда тот уже готов к выходу, — а я позавчера ничего не говорил? Ну, когда был жар. Куникида застывает на пороге. — Неважно. Ни одно слово никогда никому не будет озвучено. Считай, этого никто не слышал. — Ты же слышал, — возражает Дазай. — Да, — говорит Куникида. — И что? Он как перемерзшее мороженое, твердое, в колючем инее. Дазай чувствует, как першит в горле. — Ничего, — говорит он, отворачиваясь. — Увидимся на работе. Куникиду будто кусками нарезали эти два дня. Неудивительно, что у Дазая есть прошлое — оно есть почти у всех. Неудивительно, что его чувства живы до сих пор — Куникида сразу понял, что легкомысленность Дазая — фиговый листок, не прикрывающий почти ничего. Неудивительно, что Куникиде больно — это он тоже выбрал сам. Первое правило: впустил Дазая в свое сердце — плати. Второе правило: никто не должен знать. Хоть весь превратись в кровавые ошметки, но это не должно отразиться ни на поведении, ни на работе. Куникида слишком сильно расплющен сейчас, он как автомобиль, попавший под пресс, из него во все стороны торчат детали и запчасти, и это только его проблема и его ответственность. Придя домой, он делает свой первый надрез — на левом предплечье — и начинает понимать Дазая немного лучше.

* * *

Они, разумеется, справились, но это была серьезная схватка. Дазай выбирается из кучи штукатурки, кое-как отряхивает плащ и выходит на середину проулка, не преминув пнуть чей-то труп. Три-ноль в их пользу — отличный результат. — Куникида-а! — зовет он. — Ты же не свалил в Агентство, чтобы первым доложить об успешном завершении миссии? Имей в виду… Слабый стон заставляет его заткнуться и оглядеться. — Куникида, — говорит он укоризненно, обнаружив напарника на груде кирпичей, с окровавленным плечом. — Разве можно так подставляться? Это же мелочь была, разменная монета. Куникида снова стонет. Стекла очков густо запорошены пылью, глаз не видно. Дазай отрывает держащийся на честном слове рукав, чтобы осмотреть рану. Взгляд случайно падает ниже. На ровные, как по линеечке, тщательно залеченные шрамы. Несколько белых, крайний слегка розоватый. Дазай возвращает взгляд к лицу Куникиды. — Что это? — Не твое, блядь, дело, — сквозь зубы выдыхает тот. И теряет сознание, отбирая у Дазая шанс выяснить все немедленно. И Дазай бесится, вызывая Йосано, отчитываясь Фукудзаве, узнавая от Ацуши новости — потому что ему нужно, нужно это знать.

* * *

Утром Куникида бледен и немного слаб, но в порядке. Если не знать, что у него под рукавом пижамы. Йосано, конечно, видела, но ей все равно. Дазаю не все равно. — Вообще-то мне не нужен неуравновешенный, психически нестабильный напарник. — Мне вообще-то тоже, — усмехается Куникида, — но я же с ним работаю. Дазай на мгновение прикусывает губу. — Правильно! — чересчур радостно восклицает он. — Мы дополняем друг друга, мы как черное и белое, мы компенсируем недостатки друг друга и усиливаем достоинства, поэтому так продуктивно работаем вместе. Два черных — это… это другое. Это неправильно. Это уже было. — Поэтому я еще раз спрошу — что это такое, блядь? — Не твое дело. — Конечно, сейчас Куникида готов к обороне. Он снова тверд и холоден, как сраное мороженое, его не откусить. Взгляд пустой, как летнее небо, руки лежат вдоль тела. Само спокойствие. — Тебя это не касается. Интуиция Дазая орет, что еще как касается. Но ничего не поделаешь. Остается лишь съязвить перед уходом. — Не мое так не мое. Но кто бы мог подумать, что Куникида Доппо, образец и идеал сотрудника ВДА, станет делать с собой такое? И Куникида отводит взгляд. Дазай угодил в цель; знать бы только, в какую, для чего и что будет дальше. Их будто замотало в клубок колючей проволоки, и витки стягиваются все туже и туже. Дазай примерно представляет, чем подобное заканчивается.

* * *

— Что это? — спрашивает он в третий раз, когда Куникида возвращается к работе. В кабинете нет никого, кроме них, и Куникида идет самым коротким путем. От сухого, жесткого поцелуя у Дазая горят губы. — Я подумал, что это самый простой способ все объяснить, — так же сухо говорит Куникида. — И поверь, я отлично понимаю, насколько это неуместно, невозможно и прочие «не». Если бы существовало лекарство или операция, я бы с удовольствием ими воспользовался. Но, к сожалению, такого средства нет, и я пока не знаю, что делать с этой проблемой. Но обязательно найду решение. Пусть это тебя не беспокоит. Я справлюсь. — Точно справишься? — переспрашивает Дазай. Куникида думает не больше секунды. — Да. Я уверен. — Но это, — Дазай кивает на рукав, — нужно прекратить. — Я стараюсь. — Куникида приглаживает волосы. Лента куда-то пропала, и Дазай хочет сам собрать эти светлые пряди и скрепить; к сожалению, ему тоже нечем. — Я уже делаю это гораздо реже и надеюсь вскоре совсем перестать. Но если не получится, обещаю пойти к кому-нибудь. К Фукудзаве, к Йосано. Я обращусь за помощью. Я тебя не подведу, напарник. — Хорошо, — говорит Дазай, хотя последние слова Куникиды звучат не очень похоже на Куникиду. — Потому что мне нужен надежный тыл, надежная стена, а не то, что ты сейчас из себя представляешь. — Спасибо, что навестил тогда в палате, — добавляет Куникида. — Для меня это было важно. Как для напарника, я имею в виду. — Пожалуйста, — говорит Дазай. — Я рад, что мы все выяснили. Не люблю нерешенных вопросов. Дома он хочет достать еды из холодильника, но, так и не открыв дверцу, вжимается в нее лбом. Чувствует, как болят все шрамы сразу. Чувствует, как болят чужие шрамы на левом предплечье. Поворачивается, сползает спиной по дверке. Смеется. — Доппо, — говорит он в полутьму, — что же ты делаешь… Дазай знает, что бинты уже с трудом удерживают его распадающееся на части тело. Ему нужен клей, чтобы сохранить себя. И он хочет, чтобы этим клеем стал Куникида. Дазай знает, что от тюбика может остаться одна лишь пустая оболочка, но он хочет жить, как бы ни утверждал обратное. И хочет, чтобы Куникида жил тоже. По щекам тянутся жгучие полосы. Как ты мог, смеется Дазай, зачем, почему, за что ты так в меня, я же совсем не твой идеал, Доппо, я не тот, кто тебе нужен. Это ведь ты мне нужен — чтобы своей кровью приклеить отваливающиеся куски. А я ничего не смогу вернуть, я ведь только забирать умею, ну зачем, зачем ты так? Не стоит. Правда, не стоит. Щеки еще пощипывает. Дазай всхлипывает напоследок, вытирает лицо ладонью, находит улыбку, удивляется — откуда? Думает: надо встать, умыться. Вспоминает поцелуй Куникиды и решает, что можно не торопиться. Он состоит из плохо скрепленных кусков и разномастных обрывков шпагата, но он все еще жив.