Вызов

Белье свежее, воздух свежий — когда еще так выспишься. Дазай и рассчитывал именно на это: нормальный вечер, нормальный ужин, нормальный сон. По меркам нормальных людей, конечно. По меркам Дазая — удовольствие, которое часто себе позволять нельзя. Привыкнешь. Он не может привыкнуть, ворочается, ерзает на идеальных простынях в чужой футболке, без всяких бинтов. Старается вести себя как можно тише, чтобы не разбудить Куникиду. Того вообще не слышно, даже дыхания. Может быть, поэтому Дазай и догадывается — не спит. — Ты ведь тоже не спишь, — говорит он между шепотом и голосом. — Нет, — роняет Куникида в крахмальную тишину. — Я думал, у тебя высплюсь нормально. Не могу. Хотя все хорошо. — У тебя? Разве у тебя бывает все хорошо? — О чем ты? Я самый счастливый человек в мире. Куникида скептически хмыкает. Не отвечает. Дазаю жарко и холодно одновременно. Он не просит отрегулировать сплит-систему — все в Агентстве знают, что Куникида выставляет регулятор на плюс двадцать три и запрещает менять настройки. Дома у него так же, уверен Дазай. Дело не в температуре воздуха, это Дазая бросает то в жар, то в холод. С ним часто так. Нестабильность. — Принесу воды, — говорит Куникида и встает. Он в трусах и футболке, а волосы на ночь заплетает в косу, оказывается. Так удобнее. Дазай смотрит, как он выходит в голубоватом свете луны, потом возвращается. Дазай не любит лунный свет. У него полный блэк-аут. Впрочем, иногда он не открывает шторы и утром. Зачем — все равно днем его нет дома, а вечером закат. Закаты Дазай не любит еще больше. Он вообще любит очень немногое, если подумать. Лучше не думать. Вдруг не наберется и одной позиции. Куникида возвращается, ставит на столик два голубоватых стакана — будто не с водой, а с млечным соком. Профиль и руки очерчены луной. Красиво, думает Дазай. Тянется за водой, промахивается, сжимает запястье Куникиды. — Почему ты не веришь, что я счастлив? — Потому что ты себя не любишь. — Куникида присаживается рядом, не отстраняется из разговора, хоть и держит дистанцию. Дазай вспоминает, как улыбаться, тянет губы. — Неправда. — Не лги мне. Лицо серьезное, голос строгий. Пульс под пальцами Дазая частит, заходится. Какое самообладание, думает Дазай, какое чудовищное самообладание. Он приподнимается, садится. Их лица всего в паре дюймов. Дазай улыбается еще тщательнее. — Разве я лгу? — вот теперь это шепот. Они ведь совсем рядом, шепота достаточно. — Да. Всегда. Постоянно. — А ты это терпишь. — Да, — снова соглашается Куникида. — Убери улыбку. — Без нее я слишком грустный. — Без нее ты слишком настоящий. Дазай гаснет, как факел на ветру. Куникида смотрит на него, потом встает. — Спи. Оба ложатся. — У тебя пульс зашкаливает, — через пять минут говорит в темноту Дазай. — Знаю. — Если я приду к тебе… Тишина молчит. Дазай принимает это за ответ. Сползает с дивана и идет к футону. И ныряет туда, к Куникиде, не давая себе времени подумать. Он и вправду чертовски горячий, Дазай сразу растворяется в нем, как сахар в кипятке. Жмется, гладит, чувствует ладонь на спине. — Подожди, — говорит он, отстраняясь, и рывком стягивает футболку. Выныривает из хлопкового горла и видит, что Куникида сделал то же самое. У него голубоватая кожа, испещренная тенями, и татуировки на плечах. Насколько Дазай может разглядеть, это человек с посохом и птица. Он накрывает птицу ладонью, и его накрывает. Накрывает, будто волной, несет и тащит. Вдох — всхлип, выдох — стон. Куникида горячий, и так же жмется, и так же ищет чего-то в этой тесной, телесной, жгучей близости. Слипаются губами, сталкиваются руками, обхватывают в две ладони, вверх-вниз, едва попадают в единый нужный обоим ритм, не останавливаться, не замедляться, не думать, не… В тишине только тяжелое дыхание, то в такт, то раздельно. Дазай сползает вбок, вытирает липкую руку о бесценно чистый плед. Они лежат бок о бок, как сиамские близнецы, склеившись влажными плечами и бедрами. Надо, наверное, что-нибудь сказать, встать и вернуться на диван, думает Дазай. Он поворачивает голову, а там плечо Куникиды, тоже липкое и соленое от пота, и Дазай целует его, а потом вылизывает, собирает вкус губами и языком, и как-то вновь попадает на губы Куникиды, а от них уже — не оторваться, и гладить хочется, и снова тереться, и сползти ниже, губами по липкому животу, ладонями — по влажным бедрам. Тело вздрагивает под руками, Дазая тоже потряхивает. Он целует, целует, целует, впивается пальцами, слышит хриплый стон, хочет прижаться губами к горлу, почувствовать, но рот уже занят, так глубоко, так плотно… Дазай надевается еще сильнее, он хочет забрать Куникиду к себе, в себя, пропускает глубже, сжимает губы плотнее, берет сколько может и чуть больше, еще больше. Вкуса он не чувствует, только саднящее горло и пустоту там, где было так много. Куникида тянет его наверх, а Дазай тянется рукой к себе, но Куникида не пускает, укладывает на себя, целует, вылизывает рот и разводит ноги так, что нет сомнений в том, что предлагается. — Можно? — шепотом спрашивает Дазай, нажимая мокрыми от слюны пальцами. Голова больше не кружится, она плывет, как воздушный шар, и в ней ничего, кроме горячего воздуха. — Да, — Куникида подставляется еще откровеннее, безо всякого стыда. Дазаю рвет крышу. Он старается не сорваться. Это плохо совмещается. Он хочет Куникиду всего, везде, сразу, он хочет так много, что это кажется несбыточным, невозможным… Он может получить все. Сейчас. Сейчас — можно, в черноте ночи, в зыбком лунном мареве, где только Куникида настоящий. Горячий, близкий, невыносимо. Дазаю так хорошо в нем, что он останавливается. Разглаживает брови, целует лоб, нос, щеки. Куникида молча смотрит на него, тяжело дышит сквозь приоткрытые губы, и Дазаю снова становится мало. Он хочет забрать себе больше, пока есть возможность, он хочет забрать себе все. Наклоняется, впивается в светлую шею сначала губами, потом зубами, потом лижет языком. Куникида стонет, Дазай вбивается в него и больше не останавливается. Он не знает, стоит ли извиниться за пятно на коже, видимое даже в полутьме, или у них сейчас разговор без слов. Выбирает второе, трогает пятно пальцами, легко гладит. Куникида ловит его пальцы губами, улыбается — Дазай чувствует, — прикусывает. Отводит прилипшие пряди с его лица и не убирает руку, прочесывает волосы, осторожно разбирает там, где сбилось, спуталось. Блестящие взгляды пересекаются в темноте. Их бросает друг в друга, как будто ничего еще не было. Объятия — до боли, поцелуи — до боли. На спине Дазая отметины от ногтей и длинные царапины, на шее Куникиды — отпечатки зубов и багровые пятна. Жарко, душно, дышать нечем, кроме как друг другом, простыни липнут к телу, их отбрасывают, отпинывают. Дазай чуть отстраняется, хватает воздух ртом, заводит руку за спину, пальцы скользкие от слюны. Долго не готовится, не нужно, он знает свой предел, а если нет — неважно, все равно будет хорошо. Садится, перекидывает ногу через Куникиду и медленно, помогая себе рукой, впускает его в себя. И вдруг слабо всхлипывает на вдохе, закусывает губы. Нет, не больно. Сегодня ему не будет больно. Куникида держит его, помогает, направляет, а Дазай смотрит на него, на напряженное лицо, на растрепавшуюся, потерявшую резинку косу — и хочет его. Вот прямо сейчас, когда он уже внутри, когда вместе, когда одно — хочет. — Хочу тебя. Еще. Всего, — шепчет он, наклоняясь, опираясь рукой на подушку. Другая на шее Куникиды, просто лежит, ловит дыхание. Куникида сжимает его ягодицы и двигается быстрее, резче, глубже. Взгляд у Дазая плывет, легкие работают только на выдох, плечи вздрагивают при каждом толчке. Он принимает в себя все, потом догоняет Куникиду в два-три жестких движения кулаком и падает на него. Два сердца лихорадочно колотятся в ребра в дюймах друг от друга. Пахнет спермой, потом, горячей кожей. Губы уже шершавые, но еще не потрескались. Волосы влажные, липнут. Царапины и укусы еще не болят и почти не чувствуются. Еще не все исцеловано, потрогано, помечено. Желание все так же жарко бьется под кожей, пульсирует в кончиках пальцев, в висках, на губах, сушит горло, ударяет в голову. Накопившаяся в обоих жажда все еще не утолена. До рассвета все еще далеко.