Вызов

— Да здесь, как в аду! — говорит Дазай, входя в номер и обмахиваясь рекламным буклетом, который ему всучили на ресепшене. — Сколько, говоришь, нам здесь торчать? — Местный полицейский, который должен передать нам информацию, работает под прикрытием, и о планах боссов ему никто не докладывает. Он появится в городе при первой возможности. — Пиздец, — говорит Дазай, падая поперек на узкую кровать и больно ударяясь затылком о стену. — Мы здесь сдохнем. Нет, мы здесь запечемся. Протомимся. Протушимся в этом гребаном воке. — Это не вок, — отвечает Куникида, вынимая ноутбук. — Это Мексика. Он работает, пока Дазаю не начинает казаться, что от напарника исходит пар. Сам он давно снял жилетку, распустил галстук и устроился жить под хлипким вентилятором — кондиционера здесь в помине нет. — Я сдохну от жары и скуки, — напоминает он о себе. — Можешь поработать, — предлагает Куникида. — Я суицидник, а не идиот, — обижается Дазай. Куникида пожимает плечами. После трех часов дня жара достигает пика. — Я в душ, — сообщает Дазай. — Надеюсь, ты еще не сваришься к моему возвращению. Ждать агента на пару с вареным трупом то еще извращение. — Иди уже, — говорит Куникида — голос немного размягчился под мексиканским солнцем, — отвлекаешь. Куникиде тоже жарко, однако отступать от графика и формы одежды он не намерен. Но у местного климата другое мнение. В конце концов они приходят к консенсусу: снятая жилетка и закатанные рукава. В таком виде он работает еще минут пятнадцать, ровно до появления Дазая. Куникида поднимает голову, чтобы обругать того за сломанный маркер, и зависает с открытым ртом. На Дазае нет брюк, носков, рубашки, бинтов. Ничего нет. На Дазае одно только полотенце — на поясе и на честном слове. Волосы упрямо завиваются даже мокрыми, на спину и плечи бегут с них мелкие капли — поблескивают. На плечах выступающие косточки. На спине татуировка: от поясницы к левому плечу — летящий ворон, фоном полоса ликорисов, тянется до правого бедра, скрывается под полотенцем. Круглый шрам под правой лопаткой. Перекатывающиеся мышцы. Плечи чистые, предплечья исчерканы шрамами, старыми в основном. Некоторые Куникиде знакомы. Кожа белая, нетронутая солнцем. Кажется, под ней можно разглядеть голубоватый рисунок вен. Дазай, зачем-то склонявшийся над сумкой, выпрямляется, полотенце сползает еще ниже, вот-вот упадет на пол… Дазай оборачивается, и Куникида не успевает отвести взгляд. На губах Дазая легкая, счастливая улыбка. Хэй, говорит она, а здесь будет не так уж скучно. Так начинается мексиканский ад Куникиды Доппо. Дазай изобретателен. Нет, не так — Дазай чертовски изобретателен. Он не просит Куникиду нанести крем от загара — сам вертится, изгибается, складывается и чуть ли не завязывается узлом в своих цветастых шортах. И никуда не идет, разумеется, — потому что дурак он, что ли, выходить на местное злое солнце? Приходится Куникиде сваливать в ванную и включать холодный душ. Или вытягивается на полу, на брошенном небрежно покрывале, все в тех же шортах. Читает что-то с телефона, накручивая на палец темную прядь, босая ступня покачивается в воздухе, на пояснице влажно поблескивает пот. Вот бы лизнуть, думает Куникида, вот бы распробовать на вкус… — Я в душ, — говорит он, сбегая от этого воплощенного искушения. … — Помоги! — просит Дазай, вваливаясь в номер после шопинга. К шортам по такому случаю добавились майка и кроксы, приобретенные в маркете через дорогу. Майка красно-желтая, кроксы лимонные. В сочетании с оливковыми шортами это кажется не то фруктовым прилавком, не то попугаем. Дазаю идет. Куникида подхватывает бумажный пакет из его рук. От Дазая пышет жаром. Пальцы горячие, как такос с огня. Глаза как расплавленная карамель. Куникида смотрит, залипает, тонет… — Я в душ, — говорит он не своим голосом. К концу второго дня он понимает, что так и воспаление легких схватить недолго. Поэтому меняет холодную воду на приятно прохладную, а размышления о работе — на торопливую дрочку. Как в пятнадцать. Дазай ест сапоте, вгрызаясь в половинку почти черного плода. Губы в соке, подбородок в соке, руки в соке до локтей. Куникида хочет ругаться из-за того, что все в номере станет липким и грязным — но тут Дазай поднимает глаза и, улыбаясь, облизывает губы. — Я в душ, — говорит Куникида. Дазай в густых сумерках пролистывает фотографии в телефоне, и свет экрана обрисовывает его шею, ключицы, склоненное лицо… Дазай собирает волосы в пучок. Лицо меняется — он кажется совсем юным и незнакомым. На шее короткий тонкий пушок, подуть бы, собрать губами мурашки… Дазай лежит на любимом — с кровати Куникиды, между прочим — покрывале, смотрит снизу вверх сквозь завесу волос. Солнце уже чуть тронуло, вызолотило плечи, кожа наверняка горячая, пропитанная лучами, горько-соленая, такой только текилу закусывать. Полминуты Куникида размышляет над тем, чтобы надраться — и будь что будет, но выбирает душ. Он все-таки профессионал. На седьмой день он наконец находит решение. Дазаю нравится в Мексике. Дазаю чертовски нравится в Мексике. Он ловит взгляды Куникиды всей кожей, тащится, развлекается, гадает, когда же у напарника закончится терпение. Ведет себя идеально, чтоб не нарваться: сказано изображать обычного туриста и ждать — он изображает и ждет. И провоцирует Куникиду, промокая полотенцем плечи, смазывая губы бальзамом — «пересохнут же!», глядя на него поверх спущенных на нос солнечных очков. Порой им так легко манипулировать. «Куникидушка-а-а», — говорит Дазай. По пальцам течет кактусовое мороженое, и Дазай знает, как мучительно хочется Куникиде вылизать эту сладость. Он невинно улыбается. «Я в душ», — говорит Куникида на седьмое утро. Дазай недоуменно смотрит на закрывшуюся за коллегой дверь. Это что за новости? Он ведь даже ничего еще сделать не успел. А у него на сегодня такой пла-а-ан… Через пятнадцать минут Куникида выходит из душа, и планы Дазая мгновенно превращаются в ничто. Сгорают в прах из-за разом подскочившей температуры: от уже привычных девяноста по Фаренгейту до пекла в центре новорожденной звезды. Потому что на Куникиде полотенце. Потому что на Куникиде полотенце, и больше, блядь, ничего. И Дазай смотрит. Нельзя не смотреть. Выше сил человеческих. Дазай смотрит — и где были раньше его глаза? Куникида высокий, худощавый. Часы сидения за компьютером не испортили осанку — наверняка не игнорирует спортзал, в отличие от Дазая. Плечи широкие, на обоих татуировки: путник в долгой дороге и птица, поющая в ветвях цветущей сакуры. Ноги длинные, ровные, сильные. Дазай видел, что на его напарника западают — и девушки, и парни. И всегда думал, что это из-за его высоких моральных качеств, дурак. При чем тут моральные качества, когда у Куникиды — резкие, «летящие» черты лица, глаза — полынь, сухой шиповник губ. Когда шея — мышцы и тени, как на набросках художников, когда ключицы — вразлет, брови — вразлет, мысли — вразброд. Когда только губы прикусывать до боли, чтобы не потянуться, не сорваться, удержаться… Длинный хвост светлых волос подвернут вдвое и подвязан красной лентой, чтобы не намок. Дазай представляет — потянуть, рассыпать по влажным плечам, по спине. Представляет — языком по твердым соскам, по поджарому животу, ниже. Представляет — полотенце падает… — Я в душ, — сдавленно говорит он, протискиваясь между Куникидой и кроватью. Куникида поворачивается, и они совсем рядом — глаза в глаза, губы в губы, дыхание в дыхание. Дазай чуть приоткрывает рот, Куникида чуть наклоняется… В дверь стучат. Два-три-два. Условный сигнал. Агент прибыл. Дазай открывает — неуверенными руками — дверь. На пороге молодой мексиканец, представляющийся Мануэлем Карпио. Куникида извиняется — «у вас здесь очень жарко» — и уходит привести себя в порядок. Дазай сверяет отпечатки пальцев и сканирует сетчатку. Проверка пройдена. — Все здесь, — говорит мексиканец, демонстрируя флэш-карту, примитивно, но надежно замаскированную под брелок. — Знали бы вы, чего мне это стоило. — По моему мнению, — говорит Дазай, баюкая в зрачках бесконечную скорбь и игнорируя обиженное непонимание во взгляде агента, — вам бы стоило немного задержаться с визитом.