Вызов

Дазай не любит зеркала. Дазай не любит зеркала, чистые стекла, гладкие металлические поверхности и спокойную воду. Ничего, способного отразить его бинты, изломанный взгляд, кривую ухмылку и легкие морщины в уголках глаз. Все то, что он знает, но не признает. Его несовершенность. Но все же бросает взгляд в задернутую изнутри шторой стеклянную стену палаты. Тянет время. Тянет в груди тупой болью. Страшно. Ему страшно всякий раз, когда он заходит в палату Куникиды. Ему страшно. Поэтому Дазай улыбается, стучит, ждет минуту и открывает дверь. Куникида никогда не говорит «можно». Но иногда говорит «нет». Тогда Дазай ждет следующего раза. Ждет разрешения. Ждет позволения войти и побыть рядом. Он никогда ничего не ждал. Теперь он состоит из ожидания, как из воды — на шестьдесят процентов. Или на восемьдесят. — Дазай… — слышит он, и внутри — колотится. Бьется. Рвется. Куникида зовет его? Куникида хочет что-то сказать? Куникида спит. Это во сне. Дазай садится на край кровати и вглядывается в похудевшее, измученное лицо. У него такое же, но Дазай об этом не знает. Он ведь не любит зеркала. И себя не любит. Ни на шестьдесят, ни на восемьдесят. Куникида открывает глаза. Дазай улыбается. Думает: хорошо, не протянул руку, как хотел. Убрать прилипшие волосы с влажного лба. Задержаться, зависнуть, погладить, помечтать умереть вместе с ним. Вместо него. У Дазая завелась новая цель жизни. Смысл. Оправдание. Но Куникида открывает глаза. — Дазай? — Что тебе снилось? — Мы когда-нибудь были в Мексике? — Мы с тобой? Нет. Никогда. — Дазай успевает пожалеть об этом. Почему они никогда не были в Мексике. Почему они тратили время так… Он хочет поцеловать Куникиду. Он хочет Куникиду. Он знает, что теперь это вообще несбыточно. Будто раньше — как до Луны, а теперь — как до далекой-далекой Галактики. Он улыбается. — Тебе снилось… — У нас было задание. Мексика, неделя… Ты провоцировал… соблазнял. Ничего не было. — Жаль. — Почему? — Я бы хотел, чтобы было. — Калека-напарник лучше калеки-любовника. — Чем? — Проще разойтись. Совесть не мучает. В глазах Куникиды злость, ярость и вызов. Ударь, ну, ударь, покажи жалость, покажи сочувствие, покажи, что относишься как к неполноценному. Дазай ухмыляется. С ним в эти игры — бесполезно. Он видел это сотни раз в глазах других. Он знает, чего делать не стоит. Не знает, что же все-таки стоит сделать. Он полагается на интуицию и собственное сокрушающее обаяние. В животе холодеет. Дазаю страшно. Но если не он — то кто? — Здесь, конечно, не Мексика, — говорит он, — но разве это помеха? Пальцы расстегивают первую пуговицу на больничной рубашке. Онемевшие, едва двигающиеся пальцы. И губы онемели. И кровь в жилах. Только сердце раздулось и перекрывает горло. Бум-бум. Куникида отбрасывает его руку, отталкивает его, садится на кровати. — Кто это придумал? Фукудзава? Йосано? Чья была гениальная идея? Дазай улыбается. Губами. Больно. — Заставить меня исполнять чужие приказы? Это по силам только тебе. И только на работе. В остальное время я делаю то, что хочу. И я хочу… Он очень хочет. Губы сохнут от желания. Руки дрожат. Дазай улыбается и расстегивает еще одну пуговицу. И приникает губами к гладкой коже между полосками ткани. — Я тоже хочу, — слышится сверху. Что-то не так, думает Дазай, настораживаясь, что-то совершенно не так. — Но мне нечем даже расстегнуть пуговицу на твоей рубашке. Это как-то нечестно, не думаешь? Мы в неравных условиях. Как будто ветка сломалась и повисла на тонкой полоске коры. И как срастить, если нечего, нечем? Или лучше — отрезать и ждать, пока затянется уродливый шрам? Бесполезно напоминать, что Дазай тоже… неполноценный. Дазай понимает. Он обязан что-то придумать. — Ну и ладно, — фыркает он, выпрямляясь. — Можешь отмазываться своей потерей. Я на твоем месте… если бы действительно хотел… Он сползает с кровати, на колени между колен Куникиды, заводит руки за спину, сцепляет в замок. Так — на равных? — Если бы я действительно хотел… — он цепляет полу рубашки зубами, тянет, дергает. Мелкая пуговица выскакивает из петельки. — Я бы хоть зубами, хоть языком… — Он тянется к следующей пуговице. — Я бы получил то, что хочу. Если бы действительно хотел… Куникида кладет забинтованные культи на его щеки, обнимает лицо запястьями. Дазай прижимает своими поверх — так же, без пальцев, без ладоней, без кистей. — Ничего, — шепот Куникиды, будто рвется обложка «Идеала». — Ни способности, ни рук, ни силы защитить кого-то. Я бесполезен. Дазай не слышит. Дазай смотрит. Не может придумать, как удержать, чем удержать. — Не бросай меня здесь, — просит он. — Не оставляй меня. Пожалуйста. Он видит свое отражение в глазах Куникиды — усталое, круги вместо глаз, губы стерлись. Это он — настоящий. Не станет Куникиды — и его, такого, не станет. — Я эгоист, прости, ты мне нужен. Не оставляй меня. Или я не смогу остановиться. Он не поясняет — Куникида поймет и так. — Это эмоциональный шантаж. — Это Дазай. — Он улыбается не потому, что надо, — потому что забавно. — У меня нет принципов. Я на все пойду, лишь бы ты был. Я могу стянуть с тебя трусы зубами, если понадобится. — В Мафии и такому учат? — Куникида шутит. Не вымученно и не о смерти. И руки не выдергивает. Дазай трется щекой о запястье, о бинты. — Я вру. Я не умею. Но с тобой попробую. Давай уедем в Мексику. Давай уедем куда угодно. Я буду твоими руками. Ты будешь моей совестью. Ну, если Йосано ничего не придумает. — С твоей совестью? — Боюсь, тут все безнадежно. Дазай бы так целовал эти руки — то, что от них осталось, — что Куникида забыл бы обо всем. Все целовал бы, и брал, и отдавался, и все позволял бы и ему, и себе. Только бы серость ушла из глаз, и круги под ними стали поменьше, и поджили искусанные до крови губы. И волосы гладко зачесать, и протереть очки до блеска. Правда, делать это теперь придется Дазаю, так он с удовольствием: дотронуться, прикоснуться, помочь принять душ. Только бы Куникида разрешил, не отталкивал, как он сам когда-то… — Помоги мне, — беззвучно просит Дазай, — я не справлюсь один, ты нужен. — Ты никогда ни о чем не просил, — убедить Куникиду непросто. — Я никогда так не боялся. Куникида высвобождает левую руку и неловко проводит бинтами по лбу Дазая, убирая упавшую челку. Дазай жмется, жмурится, тащится от этой крохотной ласки. — Я не отпущу тебя, — говорит он, падая головой в колени Куникиды. — Я совсем не умею отпускать, знаешь. Куникида привычно вздыхает над его несовершенностью.