Вызов

В здание Агентства Дазай входит, насвистывая что-то убийственно жизнеутверждающее. Почему нет? — это ведь Дазай. Ему можно. Ему нужно. На часах восемь минут девятого. По-хорошему, стоило проторчать в сквере за углом еще полчасика — для достоверности. Обдумать очередной способ самоубийства, быть может. Как ритуал, сохраняющий хрупкую оболочку действительности. Дазай уже очень давно не обдумывал суицид всерьез. Есть дела поважнее смерти, знаете ли. В офисе светло, спокойно и тихо. Все шесть столов пусты. Дазаю нравится. Когда нет никого, значит, что-то случилось. Все как обычно то есть. Когда нет только одного — это немного больно. Дазай мысленно проводит аналогию с выдернутым зубом. Аналогия не работает. В последнее время многие вещи вообще не работают. Он сует за щеку леденец со стола Рампо и идет выяснять, что случилось. Агентство в полном составе обнаруживается под дверью медблока. Зря взял леденец, думает Дазай, свист был более эффектным. — Что тут у вас? — беззаботно спрашивает он. — Не открывает, — поясняет Миядзава, кивая на дверь. — И что? — Не выбивать же. — Почему нет? Вдруг он там затачивает кусунгобу до идеального состояния. Танидзаки смотрит глубоко осуждающе. Дазай закатывает глаза. — Не может быть! — вскидывается Ацуши. — Он так не поступит! Он не такой… Он затыкается, осознав, кому это говорит. — Не такой, как я? — улыбается Дазай. — Естественно, я ведь уникален. И давно вы здесь мешаете человеку наслаждаться одиночеством? — Минут двадцать, — сообщает Йосано, глянув на часы. — Может, предоставите это мне? — Дазай перекатывает леденец во рту и выглядит дурашливо донельзя. Никто в здравом уме не доверил бы ему и чучело попугая. Но Фукудзава неожиданно наклоняет голову. — Полагаемся на тебя, Дазай-сан. — Отлично, — говорит Дазай. Леденец выпирает на щеке круглым флюсом. — Йосано, с тебя данго — за обеспечение доступа к рабочему месту. — Сначала обеспечь, — парирует та. Они все так усиленно играют нормальную жизнь, что только леденец спасает Дазая от кислой гримасы. Он тоже играет, но делает это гораздо лучше. — Куникидушка, откро-о-о-о-ой! — поет он в замочную скважину, оставшись один в коридоре. Слушает тишину, привалившись к двери спиной, сползает вниз, прижимается к филенке затылком. — Куникидушка-а-а. — Куникидушка, они ушли, им рабо-о-отать надо. — А я могу и не работать. Могу сидеть здесь и вынимать тебе мозг. Долго могу. Слышишь, Куникидушка? Дверь открывается резко, Дазай мягко падает на спину. Он ждал, что этим кончится. — Привет, — радостно говорит он, лежа у ног Куникиды и глядя на него снизу вверх. — Ты выглядишь могучим великаном отсюда. Лицо Куникиды немного расплывается в сиянии ламп, покачивается. В глазах у Дазая покачивается. Плывет. Дазай моргает. Хлопает ресницами. Лихорадочно решает, что дальше. Одним протезом, затянутым в черную перчатку, Куникида опирается на ручку двери. Вторым зацепился за край кармана. — Вставай, придурок, — шипит он. — Вставай и выметайся отсюда! — Неа, — лыбится Дазай. — Мне и так хорошо. — Думаешь, я не смогу тебя вышвырнуть?! — Попробуй. Но я буду возражать. Еще вчера Куникида равнодушно впускал к себе любого. Принимал еду, принимал помощь, безразлично смотрел на возню с протезами. А сегодня — «вышвырну». Дазаевским сиянием можно поджигать звезды. Куникида присаживается на корточки. Теперь Дазаю видно гораздо лучше. Морщины у глаз и рта, которых раньше не было. Искусанные сухие губы. Седину в неровном проборе. Он прикусывает губу, ловя неуместное «ты идеален». — Дазай, просто уйди. — Не хочу. Тогда меня нагрузят работой. Дазаю кажется, что он парит на облаке под теплым солнцем. Впервые за последние недели Куникида разговаривает с ним. Смотрит на него, а не внутрь себя. Думает о чем-то, кроме случившегося. Называет придурком. Дазаю кажется, что он счастлив. Надо же как-то обозначить это незнакомое ощущение солнечных лучей, пронизывающих насквозь? — Я был бы рад, если меня нагрузили работой. — Ну так зайди к Фукудзаве, в чем проблема. У него наверняка масса поручений для лучшего сотрудника Агентства. — Дазай! — лицо Куникиды искажается болью. Сердце Дазая тоже. Но так надо. Иначе нельзя. — Что? Ты же знаешь, они тебя ценят. Уважают. …Любят. — От паузы перед последним словом избавиться не удается. Зато удается сдержать руку, что тянется потрогать прядь светлых волос. Куникида сжимает губы, улыбается, будто плачет. — Это как в «Матрице», да? Ты принес мне синюю таблетку. — Нет. — Дазай собирается, поворачивается на бок, приподнимается на локте, лицом к лицу с Куникидой. — Я — твоя красная таблетка. — С чего вдруг? Ты пытаешься затянуть меня в прежний мир. Уже не существующий. — Я показываю тебе реальность. — Дазай кладет руку ему на шею и притягивает совсем близко, лоб в лоб. — А реальности плевать, сколько у тебя осталось рук. Реальности еще многое можно забрать у тебя. И она заберет, не сомневайся. — Горячечный шепот обжигает сухие губы Куникиды. — Ты можешь завернуться в блаженную неизвестность страданий. А можешь принять мучительную правду реальности, без идеалов, без рук и без надежды. — Чтобы потом изучать «Суицид для чайников»? — Они будто сладости к чаю обсуждают — легко, непринужденно. У Дазая ногти в ладонь уже на полдюйма, наверно, вошли, скоро с обратной стороны вылезут. У Куникиды желваки ходят как сумасшедшие. Отчаянно чайная беседа. — Убери руки от моей книги. К тому, в реальности тоже есть кое-что привлекательное. — Неужели? Например, что? Дазай думает не дольше секунды, прежде чем рискнуть. — Например, я. И тишина, напряженная, ждущая. — Что у тебя во рту? — нарушает ее Куникида. — Леденец. Рампо он все равно был не нужен. — У меня ты тоже что-то позаимствовал? — Нет, — тихо говорит Дазай. — Но я хотел. Он много чего хотел бы. Долгий поцелуй с этих сухих губ. Разделить постель. Разделить жизнь. Забрать сердце и не возвращать. Он бы сохранил, в целости. Он бы очень постарался сохранить. — Хотел забрать твою красную ленту, — говорит он. Знает, что тут пора улыбнуться, только сил недостает. — Но передумал. Она тебе слишком идет. Собственное сердце вдруг ощущается в груди — большое, мокрое, красное. Дазай как-то подзабыл о его существовании. — Тогда кто-то должен завязывать ее по утрам, — очень серьезно говорит вдруг Куникида. Будто требует поклясться. А Дазай не против. — Я согласен, — говорит он, как перед строем. Или как перед алтарем. — Я… — Ты, — соглашается Куникида. — Невыносимый. Безответственный. Ходячая проблема. Дазай впитывает каждое слово. Оживает. Сияет. — Вот такая хреновая у тебя реальность, — говорит он. — Помоги встать. И Куникида подставляет ему плечо.