Вызов

Вечер. Обычный. Один из тысячи обычных вечеров в Йокогаме. Куникида закрывает блокнот с планами на завтра. Бросает взгляд на часы. Пора ложиться. Он кладет блокнот на прикроватный столик, выравнивая по краю. Идет в ванную. Принимает душ, аккуратно подвязав резинкой длинные волосы. Чистит зубы. Кидает в стирку мокрое полотенце. Вернувшись в комнату, надевает пижаму и заплетает волосы в длинную тонкую косу. Откидывает край покрывала, ложится, гасит свет и закрывает глаза. Под веками — Дазай. Тот самый Дазай, что достал его до печенок еще на работе. Тот самый Дазай, с которым невозможно ничего сделать. Но это — наяву. Здесь, в фантазиях самого правильного члена ВДА, с Дазаем можно сделать все, что угодно. Все, что угодно Куникиде. Связанные за спиной — жестко, от запястий до локтей — руки. Ребро ладони — низко на горле, давит, давит, давит… Пока Дазай не начинает задыхаться, а его взгляд не уплывает по ту сторону реальности. И смотреть, смотреть, на беспомощно приоткрытый рот, в кои то веки не готовый дразнить, язвить, огрызаться. Смотреть, как меняется цвет кожи от нехватки кислорода, как невольно кривятся сухие губы. И. Может быть. Возможно. Один только раз лизнуть их быстро и коротко перед тем, как убрать ладонь. И наблюдать, как Дазай кашляет и беспорядочно хватает воздух, восстанавливая сорванное дыхание, и темные волосы липнут ко лбу, и щеки краснеют, и у Куникиды в темноте ночи — тоже. Вдох сквозь стиснутые зубы, почти всхлип, выдох — медленный и тягучий. Дернуть Дазая на себя так, чтобы тот упал на колени, не давая опомниться, сгрести волосы в кулак, запрокинуть ему голову, открывая взгляду перебинтованное горло. А когда Дазай потянется к ширинке в надежде смутить и заставить отступить — позволить, позволить все, обхватить его голову ладонями, направляя и регулируя ритм, тонкие, теплые шелковистые волосы под пальцами, горячая кожа, горячий рот. И плавно, глубоко погружаться в гладкое горло. И провести большим пальцем по растянутым вокруг члена губам, растирая вытекшую слюну. И кончить где-то там, в глотке, заливая спермой, чтобы задыхался и хрипел. Чтобы запомнил. И потом — прижать помягчевший член ладонью к лицу, прокатить от щеки к щеке, по губам, по подбородку, ловя остановившимся взглядом выражение глаз Дазая. Под одеялом жарко и душно, в спальне жарко и душно, кислород впитан весь и выдохнут ядовитым газом. Дышать нечем. Встать и открыть окно — немыслимо. В обеденный перерыв нагнуть над столом — его собственным, пустым, нерабочим и, кажется, слегка запылившимся. Навалиться, придавить всем весом, одной рукой стаскивая брюки и трусы. Двигаться неудобно, а дверь не заперта, и оттого, что кто-то может войти, в голову бьет как из пушки — навылет, лишая мозгов. Кое-как высвободить собственный член и вставить Дазаю почти без подготовки, после нескольких резких толчков смазанными пальцами. Плечи трясутся под ладонями, щеки у Дазая мокрые. По щекам стекают слезы, а по ягодицам — сперма, когда Куникида вынимает и кончает, помогая себе рукой, на тощую белую задницу. В реальности Дазай легко вывернется из любого захвата, его подготовка ничем не уступает подготовке любого в Агентстве (а зачастую и превосходит ее), но в фантазиях Куникиды Дазай всегда уступает. Постель мокрая от пота и спермы, пижама мокрая, листва за окном мокрая от предрассветной росы. Куникида выделил на Дазая в своем графике двадцать минут перед сном, чтобы успокоить совесть, но нарушает его четыре-пять раз в неделю. Даже не оправдывается перед собой — какое тут оправдание. Он просто дрочит. Он просто не может себя остановить. Он просто немного слетел с катушек. Это просто не может закончиться хорошо. Однажды в кафе он протягивает руку и стирает большим пальцем каплю джема из угла чужого рта. Дазай позволяет. Дазай смотрит понимающе и непринимающе. Дазай говорит устало: — Не надо. Но не отталкивает, не уходит, не превращает все в шутку и фарс. Добавляет: — Это не будет хорошо. Это не будет даже приемлемо. Ты не знаешь, во что ввязываешься. Голос у него отчаявшийся и бесцветный. Куникида ему не возражает. Он знает — это будет идеально.