Вызов

В комнате очень тихо. В квартире тихо. Во всем мире, кажется, тоже. Особая мирная тишина комнаты, в которой двое занялись сексом, потом приняли душ, перестелили белье (перестилает обычно Куникида, потому что Дазай делает это невыносимо медленно, у Куникиды не хватает терпения смотреть и ждать) и теперь, утомленные и умиротворенные, засыпают. Так бывает не всегда. Так бывает гораздо реже, чем у обычных три месяца как съехавшихся молодых пар. То один, то другой, то оба вместе часто оказываются слишком вымотанными, морально, физически или ментально, чтобы испытывать настоящее желание. Тогда хватает просто — общего сна, легкого прикосновения: ладонью к плечу или лбом в щеку (и это уже больше, чем оба могли когда-либо рассчитывать) и звука чужого дыхания. Но время от времени их искренне тянет друг к другу. Дазай любит прикосновения. Куникида любит к нему прикасаться. Они занимаются сексом как им хочется и сколько им хочется. Иногда даже вместе принимают душ после этого, до конца утоляя тактильную жажду. Потом ложатся. Тишина пахнет гелем для душа, свежим бельем, теплом. Может быть, это самые лучшие минуты в жизни Куникиды. Когда они только сошлись (что само по себе было почти немыслимым) Куникида думал: получится ли у них что-нибудь? Получится ли хоть что-то? И совершенно не ожидал, что у них будут такие вот спокойные минуты. И то, что он чувствует в такие мгновения, может быть, очень близко к счастью. Он не уверен, но не знает, как еще можно описать свое состояние в тот момент, когда дыхание Дазая медленно выравнивается и тот засыпает на плече Куникиды, не испытывая сомнений или тревоги. Вот и сейчас Куникида чувствует тяжесть его головы на плече, сухой запах волос, руку, уложенную на живот. Чувствует, как Дазай погружается в сон, как гаснут в сознании яркие дневные звуки и краски. Как он еще слегка ворочается, устраивается поудобнее, прижимается ближе (и от этого — тепло, тепло, тепло) такой обычный, настоящий, живой. И в этом полусне ровно и четко произносит: — Ода. Не сбиться с ритма, повторяет про себя Куникида, только не сбиться с ритма. Он держит себя, как держат чеку гранаты, и усилием воли контролирует дыхание до тех пор, пока пульс не приходит в норму. И только потом позволяет отпустить эту мысль и подумать о другом. Знает ли Дазай, чье имя произнес? Знает ли, что Куникида услышал? Это ключевые вопросы, от которых зависит их совместное будущее. Если сознание Дазая не зафиксировало произнесенного (имени человека, о котором он думает, даже засыпая на плече Куникиды) возможно, стоит сделать вид, что ничего не случилось. Ничего не было. Руки не холодели от отхлынувшей крови, рот не пересыхал и горечь не поднималась горлом, отравляя вдыхаемый воздух. Но если Дазай знает… Если он понял свой промах, но подумал, что Куникида уже спит, сможет ли он сделать вид, что ничего не было? Запросто, сказали бы многие, это же Дазай, у него нет принципов, нет идеалов, нет понятия честной игры. Он легко лжет ради достижения цели. Если он хочет оставаться с тобой, он солжет. Куникида знает, что это не так. Дазай беспринципен и плевать хотел на чужие эмоции, но он не стал бы обманывать кого-либо в подобной ситуации. Нет, не так: он не стал бы обманывать Куникиду. Чужое имя, которое рвется с губ там, где место только двоим, — это обман. Дазай может сколько угодно лгать по мелочам, подставлять на работе, выдумывать несуществующие правила — но здесь он лгать не будет (и это даже как-то связано с памятью Одасаку) сочтет ниже своего достоинства. Он признается во всем с сияющей улыбкой, замотается в бинты и уйдет. Ему не привыкать. Куникида не знает, что делать.

* * *

Утром они по очереди принимают душ, чистят зубы, пьют кофе, одеваются — обычное рабочее утро. И уже перед самым выходом (зная, что они теперь непременно опоздают, но не в силах сдержаться еще хотя бы секунду) Куникида говорит: — Вчера, засыпая, ты произнес имя Оды. И по глазам Дазая, по выражению его лица, но главное — по глазам, понимает: Дазай знает, что сказал накануне. И знает, что Куникида услышал. Так что Куникида поступил абсолютно правильно, заговорив об этом. Наверное. Потому что, возможно, Дазай не хотел ничего обсуждать. Ведь это многое меняет. А Дазай, возможно, не хочет ничего менять. Дазай, возможно, хотел сделать вид, что ничего не случилось, и остаться. И попытаться, все-таки попытаться. А Куникида своим признанием ему этого не позволил. И он смотрит на Дазая, но как будто бы мимо, как будто бы сквозь, и не знает, что думать. Что теперь делать. Что сказать дальше. А Дазай смотрит на него, как через оптический прицел, точно и мягко, и спрашивает: — Хочешь, чтобы я ушел? И — ни одной эмоции, ни одной подсказки, чтобы выбрать верный путь. Ничего. Куникида подходит вплотную, смотрит на него (очки в руке, он как раз собирался надеть их перед тем, как сказал то, что сказал) и озвучивает откуда-то взявшееся в голове: — Дазай, ты можешь выполнить одну мою… я прошу, чтобы ты… у меня есть просьба, которую ты мог бы выполнить, если захочешь. — Я попробую, — отвечает Дазай резиновым голосом, как в первые дни их знакомства. Как отвечает всем, кого не считает близким. Будто дротиком в грудь, на сантиметр под сердце. Не смертельно, просто немного больно. — Я клянусь абсолютно честно ответить на твой вопрос, — говорит Куникида, — но пожалуйста, сначала ты ответь на мой. Ты хочешь остаться? И это очень долгие секунды, когда Дазай думает, когда Дазай принимает решение. Дазай думает о том, что все это очень нечестно. Все это очень неправильно. Что он может уйти, и это не так уж многое изменит в его жизни. Он не побежит сразу топиться или вешаться, серьезно. Он не настолько уж привязан к Куникиде. Тепло, что идет от Куникиды, не пожар и не пламя, оно ровное, едва заметное, как от включенного на минимум радиатора отопления. Но Дазаю все равно жаль его терять. Он понимает ценность этого чувства. Просто раньше не задумывался, насколько это важно для него. Что ему хочется, чтобы где-то для него было немного тепла. Может, больше и не надо. Не сгореть, а погреться. Спустя бесконечно длящуюся минуту Дазай выныривает из себя — к Куникиде, смотрит и просто говорит: — Я не хочу уходить. А теперь ответь ты: хочешь, чтобы я ушел? И первый, безусловный порыв Куникиды — воскликнуть «конечно, нет!». Но мысли вдруг начинают мелькать в голове, цепляясь одна за другую. Ведь всего полгода назад он представлял свою жизнь совершенно иначе. У него были планы, и цели, и идеалы. И ведь еще совсем не поздно попытаться все это реализовать. Еще не поздно искать свою мечту, строить жизнь так, как ему представлялось: милая девушка, дети, дом. Дазай ведь совершенно чужой человек, абсолютно закрытый. Куникида не знает истории ни единого его шрама, да и прятать их Дазай перестал совсем недавно. Куникида догадывается, что жизнь у Дазая сложная, как игра в го в темноте, и — разве это нужно Куникиде? Иногда Дазай просит его рассказывать о своей жизни. Куникиде кажется, что эти рассказы — о школе, о семье, об учениках — должны выглядеть бесконечно примитивными, наивными, малозначимыми в сравнении с неизвестной историей самого Дазая. Но Дазай почему-то любит их слушать, почему-то ему интересно. Куникида вспоминает еще об одном. Почему-то ему всегда кажется, что Дазай уступает, когда дело доходит до секса. Хотя вроде бы желание у них всегда обоюдное. Но Куникида старается очень осторожно предлагать что-то новое, ни в коем случае не создавать даже видимости какого-либо давления. Он хочет, чтобы Дазай сам выбирал, что делать, а что не делать, сам хотел, сам шел навстречу. Куникиде все время кажется, что Дазай ищет лишь тепла, а сексуальный контакт просто неизбежная необходимость. И делая первый шаг, он каждый раз чувствует себя не в своей тарелке. Зато когда инициатива исходит от Дазая (что бывает не часто, но ведь не так уж и редко) Куникида бесконечно, до боли в груди радуется этим вечерам, этим ночам. Он меня действительно хочет, думает тогда Куникида, это не оттого, что ему надо куда-нибудь прилепиться, он тоже хочет получать удовольствие от этих отношений. И осознание этой возможной привязанности Дазая — одно из самых ярких, острых и глубоких чувств, что когда-либо накрывали Куникиду. И он снова представляет свою идеальную жизнь, в которой ничего этого не будет, в которой не будет Дазая, и уже сейчас не чувствует себя в ней счастливым. Хотя, конечно, так было бы проще. И он ведь так хотел всего этого. Только теперь Куникида смотрит на стоящего перед ним Дазая и не может представить жизни без него. Ведь прошлой ночью он был согласен даже на то, чтобы Дазай произносил имя Оды в их постели — лишь бы оставался рядом. Так о чем он раздумывает? — Нет, я не хочу, чтобы ты уходил. Как бы то ни было, о ком бы ты ни думал. Если ты хочешь остаться, то, пожалуйста, останься. Я хочу этого. Дазай кладет ладонь на его щеку. — Доппо, ты не думай… Не надо считать, что я все время вспоминаю об Одасаку. Мне трудно отключиться от прошлого, оно очень важно для меня. Но быть с тобой важнее. — Он улыбается через силу. — Мне больше нечего тебе предложить. Это все, что есть. Куникида тоже немного улыбается и говорит — мы уже очень сильно опаздываем. Дазай смеется и отвечает — это неизбежное последствие жизни со мной. И вдруг тянется к губам Куникиды и говорит — если уж опаздывать, то как следует, минимум на час, а то и больше; я тебя хочу — жаром по коже, холодом, дрожью. И Куникида понимает, что вот сейчас. Сейчас тот момент, когда стоит поступиться любыми идеалами и принципами, и это будет правильно. И в тот момент, когда Дазай уже берет его, когда он так глубоко внутри, так сладко, — звонит телефон Куникиды. И Куникида рвано смеется сквозь стон и отрывисто говорит, что Фукудзава, видимо, обеспокоен отсутствием ведущих сотрудников. Но Рампо, скорее всего, объяснит ему причину. А Дазай двигается в нем так оглушительно правильно, прикусывает лежащее на его плече колено, тоже смеется (тихо, лучась глазами, по-настоящему) и говорит: — Не упоминай чужих имен в нашей постели. И в эту минуту Куникида абсолютно счастлив.