Вызов

Вот это то, что Дазай обнаруживает почти сразу. Как только содрал шелуху из перфекционизма, дурного настроения, педантичности и склонности срываться на подчиненных, так и обнаружил. А Дазай не то чтобы хороший психолог, просто умеет видеть глубже, чем на два дюйма. Не так и сложно, что в Агентстве, что в Мафии половина так умеет. Ну, может, не совсем так. Близко к этому. Фукудзава вот наверняка в курсе. И Рампо. И, может быть, Йосано. В курсе, что за всем этим — за жилетом, очками, воплями и подзатыльниками самоедством, самодисциплиной, самообладанием столько крайне странной для его работы — его жизни — мягкости. Что непонятно, как он вообще выживает. На такой работе с мягкостью никуда. На такой работе спасают похуизм и/или алкоголизм. От кровавых мальчиков (и девочек) в глазах. От того их количества, которое спасти все равно не успеваешь, будь ты хоть шестирукий семихуй. Или шестикрылый серафим, неважно. Лично Дазаю — похуй. Куникиде — нет. Дазай не может понять: как? Как это, когда умираешь за каждого идиота? Хорошо, пусть не всегда идиота, но все-таки. Как Куникида среди взрывов и липкой крови эту свою пуховую, невесомую мягкость хранит? Как не разметало еще, не сдуло прочь, не вымыло кровавыми ручьями, не выжгло? Как он держится, чем? Не понять, думает Дазай, ему — не понять, нечем. В нем для понимания таких вещей давно уже ничего не осталось, даже если и было когда-то. Понять он не может. Уберечь — может. Теперь все опасные миссии — его. Куникиде он врет напропалую, выкручивается, хамит — только бы одному, первому успеть туда, где риск выше, пули ближе, где от близкого огня опаленные ресницы скручиваются. Дазаю не привыкать. Куникиде вот привыкать не стоит. Куникида на него обижается. Наверное, всерьез. Ругается. И в глазах что-то мелькает — от той мягкости, которую Дазай оберегает как может. Как самое важное, самое ценное. Свет горний. Дазай, может, и хотел бы этот свет только себе. Но нельзя. Он — для всех. Иначе в нем и смысла нет. Поэтому — хранит.

* * *

— Где он? — спрашивает Дазай, опуская приветствие. Фукудзава стоит у окна вполоборота, невозмутимо так стоит. Понятно, что ждал. — На задании. — Почему без меня? — Потому что ты слишком много на себя берешь. — Глава Агентства чуть поворачивает голову. — Не думаю. — «Не ваше дело», сказал бы Дазай, если бы ему было все равно. Но он не может конфликтовать с Фукудзавой, ему необходима эта работа. Он не сможет беречь то чистейшее и мягкое, что видит в Куникиде, если проебет должность его напарника. — Почему ты забираешь себе самую грязную работу? — спрашивает Фукудзава, неожиданно оказываясь рядом. От него исходит сила, печаль и покой. Дазай улыбается. — Вы уже ответили на свой вопрос, господин директор. Не хочу, чтобы он запачкался. — А ты? Теперь Дазай смеется. — Я не могу стать грязнее, чем есть. Куникиду есть за что… — он хочет сказать «уважать», но почему-то произносит «любить». И голос подпрыгивает, как у подростка. Но Дазай тут же возвращает себя обычного. — Я хочу сохранить эту мягкость. Не стоит мне мешать. Конечно же, он совсем не угрожает. Разве он на такое способен? — Дазай, — Фукудзаве угрожать бесполезно, он уже сжимает ладонь на плече Дазая, — в тебе ведь это тоже еще осталось. Дазай без сожалений фыркает в лицо начальства. Он не слышал в Агентстве шутки смешнее. Фукудзава улыбается. Взгляд бьет насквозь, как модифицированный «глок». — Не добивай это, — говорит он. — Сохрани остатки, чтобы Куникиде тоже было за что тебя любить. — Неправда, — сипит Дазай. — Я не… Во мне нет… Не надо так… — Просто сбереги немного себя для него, — продолжает Фукудзава — готовился, старый лис. — Не хочу, чтобы Куникида расстроился. — Лучше бы я работал с Мори, — цедит сквозь зубы Дазай, сбегая из его кабинета. Вновь запутавшаяся жизнь огорчает его. Сказанное Фукудзавой — обжигает. «…тоже было за что …любить». — Нет же, — говорит он посреди коридора, залитого предполуденным солнцем. — Все не так. А в груди птицы, а в глазах слезы, и все может быть и так. Надо дождаться Куникиду и… Дазай понятия не имеет, что «и». Надо дождаться Куникиду.