Вызов

Туман. Серый. И река тоже серая. Над серой рекой серый туман. Дазая это бесит. Вообще-то не должно бы. Вообще-то примерно так и выглядит его вожделенный рай. Туман. Река. Раннее утро. Никаких ярких пятен. Тишина. Одиночество. Может, дело в этом? В том, что на задании с ним, как всегда, напарник? Куникида сидит на мокрой от росы траве, подложив под задницу предусмотрительно захваченный дождевой плащ. Лопатки упираются в кусок старой каменной кладки. В руках вертит блокнот. Взгляд задумчивый, полурассеянный. В офисе такого не бывает. Дазай это с первой совместной миссии заметил: «в поле» Куникида другой. Не нервничает, не орет, не бесится. Дазай даже понимает, почему. В офисе — отчетность, документы, финансы. Важное. Здесь — настоящая работа. А работать Куникида умеет. Интересно, что он еще умеет? За прошедшие месяцы Дазай так и не выяснил, умеет ли его новый напарник жить, радоваться, любить, подкармливать бездомных кошек. Умеет спасать — это он точно знает. Умеет убивать. Дазай вздрагивает. Ветер от реки слабый, но несет рассветный холод. Дазай ежится, подходит к Куникиде, садится перед ним на пятки. — Что? — слабым отголоском привычного возмущения непрогнозируемостью Дазая. — Насколько бы мне было проще без тебя. — Не сомневаюсь, но директор приказал, чтобы мы оба… — Не здесь. Вообще. Насколько бы мне было проще жить без тебя. Дазай думает, что глаза у него спокойные. На самом деле — черные, чернее ночи. На самом деле — морщинки в углах будто бритвой прорезаны. На самом деле у него глаза болью плачут, но Куникида никогда ему этого не скажет. — Идиот. Умереть без меня тебе было бы проще — это верно. Дазай улыбается губами. Поднимает руку, заводит светлую прядь за ухо. Она упрямо выскальзывает. — Отпусти меня, Куникидушка. Ответный взгляд Куникиды стекло очков прожигает. Он хватает Дазая за запястье, будто уже над пропастью, будто держать надо — сейчас, потом шанса не останется. — Нет. Под бинтами синяки будут, думает Дазай. Да и черт бы с ними. — Куникидушка… Куникида еще крепче сжимает руку. И губы. И взгляд бешеный совсем. Трава под ним сохла бы и вспыхивала. Дазай покрепче, Дазай не сгорает. Так, оплавляется чуток. — Куникида… Куникида дергает за запястье, прижимает тыльную сторону к губам, на переходе от бинтов к коже. Вжимает, будто врасти хочет. Врасти в Дазая, своей горячности передать, своей обжигающей крови. Дазай и про туман забыл уже. Смотрит на Куникиду. Тот тоже взгляд не отводит. Отчаянный, злой даже. Такая у него любовь. Непреклонная. «Не отпущу». А может, только так со мной и надо, думает Дазай. Синяками поверх шрамов, губами поверх бинтов. Жаром поверх ночного холода. — Куникидушка, — шепотом повторяет он, наклоняя голову, — тебе правда надо? Кивок, как клевок, — резкий, быстрый, короткий. Дазаю больно — не в запястье. И тепло тоже. Почти горячо. Он трется виском об их спутанные пальцы. Восходящее солнце отражается в глазах. — Придурок, — выдыхает он. Это правда. Губы Куникиды чуть разжимаются. Пальцы сжаты все так же крепко. Держи. Люби. Будь рядом. Новые правила, записанные не в «Идеале» — под кожей. Каждым взглядом Дазая, каждой попыткой ухода, каждым шрамом под бинтами. Куникида всегда верен правилам. Верит — поможет. Дазай не верит, но как же хочется. Начинают петь птицы. День пришел.