***
На первый взгляд может показаться, что Цзянь ни капли не изменился. Они сидят в случайно подвернувшейся кофейне, и пальцы Шаня скользят по керамике стоящей перед ним чашки. Кофе медленно стынет. Шань медленно сгнивает. Ему кажется, если попробовать сделать хотя бы глоток – выйдет только захлебнуться к чертям. Цзяня же, вроде бы, абсолютно ничего не смущает. Он экспрессивно взмахивает руками и продолжает энергично вещать, не прерываясь ни на секунду. Что-то о Чжане, о надоедливых и придирчивых преподавателях, о Чжане, о книжном магазинчике в получасе езды отсюда, о Чжане, о своих попытках найти работу на полставки, о Чжане… В целом, где-то процентов восемьдесят рассказов Цзяня состоят из Чжаня. Остальные двадцать так или иначе к Чжаню ведут. Прошли годы, но круг интересов Цзяня, давным-давно казавшегося ветренным и изменчивым, остался удивительно стабилен. Похоже, эти два придурка счастливы, и Шань рад за них. Правда рад. В какой-то момент, слушая Цзяня, он даже ловит себя на том, что уголки губ начинает дергать в намеке на улыбку. Которая тут же испаряется, стоит задуматься о том, что только одно имя ни разу не мелькает в этом нескончаемом словесном потоке. Не то чтобы Шаню не плевать. Он хотел бы услышать это имя в своей долбаной жизни где-то приблизительно никогда. Никогда, мать вашу. Но… Ему бы только убедиться, что в мажористом ублюдском мире одного конкретного мудака все в порядке. Что он переступил через случайного рыжего уебка именно настолько спокойно, как Шань ожидал, и живет себе дальше. Тратит бабло, скалится самодовольно, обрушивает к своим ногам мир – и обрушивает чьи-нибудь жизни. Не то чтобы Шаню не-пле-вать. Но ему нужно знать. Шань не думал о нем годами – и будет не-думать еще дольше. Несколько месяцев, принадлежащих далекому школьному прошлому, не должны ничего значить. И они не значат. Ребра вдруг стягивает так сильно, что становится трудно дышать, и Шань борется с желанием растереть ладонью грудину. А Цзянь говорит. И говорит. И говорит. Говорит с каждой секундой все больше, словно в легких у него нескончаемый запас кислорода, словно весь он – сплошная словесная пулеметная очередь. Шань слишком хорошо знает, что даже для вечно пиздливого Цзяня это уже не нормально. Спустя столько лет – все еще знает. Чувствует признаки не-нормы в том, как голос Цзяня начинает сбиваться на фальцет, в вырывающихся из него фальшивых смешках, в резких острых движениях, все чаще сопровождающих стук длинных пальцев по столешнице. Слишком много пиздящий Цзянь – это Цзянь, пытающийся что-то умолчать. Черт возьми. Шань прикрывает глаза. – Цзянь, – вырывается из глотки непроизвольное, тихое-тихое, и Цзянь, удивительное дело, и впрямь тут же затыкается. А когда Шань наконец поднимает голову и встречается с ним взглядом, то видит именно то, что ожидал увидеть. На секунду он задумывается, действительно ли их встреча такая случайная, как думалось. Тут же заглушает эту мысль. Иногда старые школьные приятели могут случайно пересечься на случайной улице. Иногда они могут остановиться и улыбнуться друг другу. Вспомнить о том, как оно когда-то было – поговорить о том, как оно сейчас. Поностальгировать о вещах, которых уже не вернуть. Но потом они попрощаются. И разойдутся в разные стороны. И забудут друг о друге до следующей подобной встречи – если такая встреча произойдет. Именно так это обычно работает. Но Шань смотрит Цзяню в глаза – и понимает, что это ни хрена не их случай. На первый взгляд может показаться, что Цзянь ни капли не изменился. Но Шань видит. Видит в уголках глаз морщинки, которых раньше не было. Видит в самих глазах тяжесть, непривычно серую, почти гранитную. Страшно затемняющую светлый и чистый речной песок, которым искрились эти глаза раньше. Еще Шань видит чувство вины. С первой секунды их встречи видел. Вот только сейчас, когда наконец иссяк поток бессмысленной, призванной забить эфир болтовни, от Цзяня начинает фонить виной так явственно, что захлебнуться можно. Утонуть и не выплыть. – Я скучал, – приглушенно шелестит Цзянь, и от всей его деланной веселости не остается и следа. Зато остается искренность, до того чистая и концентрированная – что болезненная, что по изнанке она проезжается наждаком. И Шань думает – нахуй. Нахуй все это. – Это не было моим решением, – не сдержавшись, рычит он, зная, что Цзянь поймет. Судя по тому, как Цзянь дергается, будто ему прилетело хуком по челюсти – да, действительно понимает. Вместо удовлетворения, которого ожидал, на которое надеялся, Шань чувствует только, как вспышка ярости сменяется опустошением. Его мир в порядке, был в порядке все это время. Не разрушился, не обвалился ему на голову осколками – потому что не из-за чего было рушиться. Ни одной долбаной причины. Мир Шаня выстоял – и Шань выстоял в этом мире. Он, блядь, в порядке. И он будет в порядке. Резко поднявшись на ноги, Шань выходит из-за стола и бросает отрывисто: – Думаю, мне по… – Пожалуйста, – прерывает на полуслове Цзянь, и его рука дергается по направлению к Шаню, так, будто он хочет попытаться удержать, но вовремя себя останавливает. Его привычную маску беззаботного дурачка срывает окончательно, а то, что оказывается под ней… Вот это уже слишком. Охренеть, как слишком. Шань отворачивается. Шань не понимает, какого хуя происходит, но он и не хочет понимать. Это должна была быть случайная встреча старых приятелей. Поговорили-попрощались-забыли. Какого хера у них никогда все не может быть, как у обычных людей? Какого хера это превращается в… Во что это превращается? – Пожалуйста, Шань, – повторяет Цзянь еще раз. Получается сорвано. Почти отчаянно. Шань знает, что, если посмотрит на него сейчас – это будет долбаным провалом, поэтому он не смотрит. Не смотрит, черт возьми. Но потом Цзянь добавляет: – Дело в Тяне. И этого оказывается достаточно. Шань тут же срывается с места. Преодолевает расстояние до входной двери за несколько широких шагов. Он все еще не смотрит – но все равно почти может видеть, как Цзянь весь сдувается, может чувствовать, как от него тянет чем-то обреченным и смахивающим на конечную. Уже сжимая пальцами дверную ручку, Шань шумно стягивает носом воздух, проклиная себя за то, что собирается сделать. И спрашивает громко: – Мне тебя еще долго ждать? Когда Цзянь догоняет его, сияя как щенок, которому бросили косточку – мысли Шаня зацикливает очередным. Блядь. Сквозь которое просачивается только понимание того, что он об этом, на хрен, пожалеет.***
Шань не знает, почему, когда Цзянь привел его к этому дому – он не свалил отсюда тут же. Почему не задал ни одного вопроса; почему терпел тишину, которая с каждой секундой делала движения Цзяня все беспокойнее и лихорадочнее; почему продолжал идти, и идти, и идти, черт возьми. Почему не послал Цзяня нахрен до того, как зашел в этот лифт. Почему спокойно ждал, пока Цзянь откроет эту дверь. Почему. Не. Сбежал. Хотя это даже нельзя было бы назвать побегом. Он ведь никому ничего не обещал. Он никому ничего не должен. Дело в Тяне. дело в Тяне дело в т я н е Одна долбаная фраза – и Шань, как выдрессированная псина, покорно следует за Цзянем, ни разу не оскалившись и не рыкнув, не попытавшись потащить на себя поводок. Какого хера? – мог бы спросить Шань хотя бы себя, но он не спрашивает. Он идет. Он переступает порог незнакомой ему квартиры, чувствуя, как сердце истерично колотится где-то в затылке, разламывая черепную коробку. Оглядывается вокруг себя – стены-мебель-техника, все привычно-статично, но край сознания за что-то цепляется. Внутренний голос настороженно хрипит: что-то здесь не так, что-то неправильно, но внимание сбивается, отказывается фокусироваться на деталях. А потом Цзянь, неловко мнущийся, нервно дергающий выбившуюся из футболки нитку, ведет его в гостиную. И Шань вновь идет. Идет. Идет. – Ты слишком часто сюда шастаешь, – сипит знакомый гортанный голос, немного осевший в сравнении с тем, что помнит Шань. И он замирает. И ему вдруг кажется, стоит сделать шаг вперед – и мир перевернется, и земля поменяется местами с небом, и его самого вывернет наизнанку, кровавым полотном наружу. А в следующую секунду Цзянь сдвигается в сторону. Открывает вид на человека, сидящего в кресле. Знакомый голос срывается в хрип на последнем слоге, и Шань с размахну вмазывается в простуженную сталь, переставая замечать что-либо кроме нее. Они смотрят друг на друга и молчат. Молчат. Молчат. Тянь здесь; расстояние в пару шагов – или в пару пропастей, но это не так уж важно. Потому что Тянь все-таки здесь, в пределах видимости Шаня, в пределах его существования, впервые за столько ебучих лет. Настоящий. Живой и дышащий. И это не должно ничего значить. Это никогда ничего не значило. Снова и снова Шань повторяет себе это – но не помогает, нихрена не помогает. Потому что оно значит, блядь. И Шаню бы снова научиться дышать. Может, на деле земля с небом местами и не меняются, вот только по ощущениям именно это они и делают, и Шаня швыряет в небесную пустоту, чтобы он падал и падал. И падал. Что-то не так, – начинает с новой силой биться где-то на задворках мысль, но Шань все еще никак не может зацепиться за нее. Все его внимание, весь он сам – в серости и стали, в молчании, которое длится секунды. Минуты. Кажется, вечности обрушиваются на вселенную где-то за окнами, а потом Тянь вдруг шумно втягивает носом воздух, и взгляд его, пристальный, незнакомый и нечитаемый, меняется по щелчку чьих-то невидимых пальцев. Шань падает. …и, наконец, приземляется. Плашмя об эту долбаную сталь да прямиком в багряные лоскуты. Лицо Тяня искажает смесью отвращения и презрения, когда он наконец отворачивается от Шаня и рычит взбешенно Цзяню в лицо: – Какого хера он здесь делает? Шань сглатывает колючий острый ком, царапающий глотку. Ему не больно. Не больно… – Я больше никогда и никому не позволю сделать тебе больно, – прохрипел ему Тянь однажды, и Шань помнит, как подумал тогда с усталой обреченностью: «Верю». Подумал: «Потому что ты сделаешь больно сам». …нихрена ему не больно. Отвращение Тяня и его рык действуют на Шаня лучше, чем ушат ледяной воды на голову. Он наконец приходит в себя. Наконец может дышать. Может думать. Может видеть что-то кроме стали, о которую разбивается. Наконец, Шань выныривает из когда-то почти родных, а сейчас совсем чужих; таких холодных-отстраненных-пустых глаз – он никогда в жизни не видел их настолько пустыми, – и внимание тут же концентрируется на том, о чем вопило что-то на краю сознания все это время. До Шаня доходит, что именно казалось ему неправильным, что было в Тяне все это время не так. Долгие гребаные годы мир Шаня был в гребаном порядке – но сейчас он нихрена не в порядке. Сейчас его мир рушится по-настоящему, и хер знает, как выбираться потом из-под его завалов. Потому что сидит Тянь не в кресле. Он сидит в инвалидной коляске.