***
Шань говорит себе, что никогда туда не вернется.***
Шань возвращается.***
Конечно же он, блядь, возвращается. Когда дело касалось Тяня – у него всегда отключались к чертям мозги. Зато включался какой-то внутренний еблан-мазохист. Приятно знать, что некоторые вещи не меняются. Охуительно, сука, приятно. Между работой, учебой, заботой о матери находится не особенно много свободного времени, но не то чтобы Шаню так уж сильно нужен сон. Именно недостатком времени он объясняет себе то, что сводит свое общение с Цзянем к минимуму. Что отговаривается занятостью, когда тот звонит. Когда они пересекаются на квартире Тяня. Когда обнаруживает, что Цзянь ждет его на том месте, где они встретились в первый день – и мимо которого Шань проходит каждое утро. И если он в тот момент думает, что пора бы изменить маршрут, то дело, конечно же, только в том, что ему не помешало бы немного разнообразия. Нет, Шань его не избегает. Конечно же, нет. Вот только проблема в том, что да, он избегает. Он попросту не готов ко всему, что ему может сказать Цзянь. Не готов слушать – не готов говорить сам. Не готов узнать всю историю – эту историю, настоящую, взамен той, фальшивой, в которую верил ебучими годами. Потому что, глядя на коляску Тяня, он понимает – нихрена эта история лучше не будет. Легче дышать от нее точно не станет. В результате все, что остается Шаню – сглатывать чувство вины, когда замечает, как все отчетливее тускнеет взгляд Цзяня с каждой их встречей. Как он сильнее горбится, как его движения становятся нервознее и угловатее, а смех на пару октав натянутее. Ощущение стены между ними, кованой и литой, становится все яснее, но остается лишь наблюдать, как Цзянь бессмысленно бьется о нее, пытаясь сломать. Только один человек мог бы его остановить, но Шань уже знает, что Чжаня нет сейчас в городе, и едва не проклинает этот факт. Мысленно он почти умоляет понять, матеря себя за то, что не может ничего объяснить вслух – у него всегда было хреново с умением в словами-через-рот. Но, Цзянь, кажется, действительно понимает. Он не прекращает попыток поговорить – но перестает так сильно напирать. Сводит эти попытки к минимуму, начинает прикусывать язык, когда его слишком сильно заносит, заново учится слушать тишину, которую когда-то они умели делить на двоих. И Шаню почти физически больно видеть, как много усилий ему приходится прилагать. Но он благодарен. Благодарен за то, что, основательно привыкший к одиночеству за эти годы, нарастивший его на себя, как вторую, бронированную кожу, он наконец начинает чувствовать себя чуть менее загнанным. Всего лишь чуть менее, потому что не Цзянь – основная причина того, что Шаню иногда мерещатся прутья клетки, в которую он впаивается спиной. Не Цзянь, блядь. Но кое-что из их коротких разговоров с ним Шань все-таки узнает. Например, узнает причину, по которой в квартире Тяня царит откровенный срач, а количество съестного в холодильнике стремится куда-то в минус. Помимо очевидного, что объяснять не нужно – ему просто похуй, – Цзянь вскользь, будто случайно упоминает, что попытки брата Тяня нанять сиделку, или домработницу, или медсестру, ни к чему хорошему не привели. Попытки кого-либо пробыть рядом с Тянем дольше долбаных пятнадцати минут – не привели тоже. В целом, этого достаточно. Для того, чтобы уловить общую картину, подробности Шаню не нужны. Он и так может представить себе все до пиздеца красочно. И, в общем-то, ему должно быть насрать. Это не его гребаное дело, никогда им не было. Он, мать вашу, не нанимался ни к кому служанкой, принеси-убери-уеби, и лекарем чужих душ быть не умеет – со своей бы разобраться. Можно развернуться – и вернуться в свою, привычную и налаженную жизнь. Вернуться в ее спокойный штиль вместо того, чтобы нырять в чужой разрушительный шторм. Тянь сделал выбор, когда вычеркнул Шаня из своей жизни. На этом стоило бы поставить точку по примеру все того же Тяня. Но. Вместо этого Шань возвращается. Опять. И снова. И еще раз. Переступает порог уже знакомой – становящейся все более знакомой с каждым днем – квартиры, и вмазывается в пустую серую сталь. Вмазывается в поток оскорблений, ехидных и едких, становящихся все более острыми. Когда-то одним словом Тянь умел выпотрошить его, вывернуть наизнанку. Заползал словами под ребра – и оставался там стигматами. Следами навязанной веры в навязанное божество. Веры, которой Шань не хотел, мать вашу. И за которую истекал изнутри кровью. Сейчас же… Сейчас для того, чтобы заглушить слабый импульс – ответно огрызнуться, послать, зализать колотые от шипов в легкие, – достаточно просто посмотреть. Всего один взгляд на Тяня. И любой намек на ярость гаснет, как по щелчку чьих-то невидимых пальцев. Когда вместо того, чтобы зарычать зло, Шань просто отворачивается – Тянь начинает беситься сильнее. Плюется ядом, таким же холодным и обросшим болью по периферии, как он сам. Шань это игнорирует. Как проигнорировал и слова, и взгляд Тяня в тот, первый день; не дал почве окончательно уйти из-под ног, а себе – ухнуть в пропасть. На этом и строится все их общение. Тянь истекает токсином, будто его рот – пулевое, а воздух в легких – стрихнин, которым он пытается вывести паразитов из своего дома. А Шань вдыхает. Вдыхает. Вдыхает. И травится – но, сука такая упрямая, не дохнет. Молчит только. И возвращается опять-снова-еще-раз. Квартира Тяня с каждым днем выглядит все терпимее, как и содержимое его холодильника – то самое, которое первые дни оставалось неизменным. А потом Шань, к своему облегчению, которого не желал признавать, начал замечать, что приготовленное им понемногу стало пропадать. Он пытается не думать о том, что будет делать, когда рациональных причин возвращаться сюда каждый день больше не найдется. Потому что нет ни одного ебучего шанса, что Тянь, этот Тянь – абсолютный концентрат холода, разрухи и презрения, подпустит его к себе хотя бы на дюйм. Никакого дела до этого Шаню не должно быть. Если Тянь так хочет гнить в личном аду, который сам себе создал – всегда пожалуйста. Кто Шань такой, чтобы мешать кому-то разлагаться и ментально, и физически? Потому что Тянь, когда-то совершенный каждым жестом, каждым оскалом, каждой своей долбаной клеткой тела, теперь выглядит так, будто именно этот процесс скоро и разыграется вовсю. И, нет, на это не больно смотреть. Ничто внутри Шаня не отзывается воем и рваными-кровоточащими, рассыпанными по внутренностям, как осколки подорванной мины. Саморазрушение – дело исключительно добровольное. Шаню не должно быть… Вот только Шаню есть. И если, когда он возвращается в очередной раз, его встречает очередной порцией стрихнина в носоглотку – то Шань может отвернуться и проигнорировать это. Потому что, если не будет игнорировать – он обрушится. А рушиться у него нет никакого ебучего права.***
– Мог бы ты не быть таким мудаком? Кажется, проходит меньше недели, когда это случается. Шань не уверен, что может сказать точнее – его дни начинают сминаться в один бессвязный ком, а шум в голове становится перманентным. И дело не в тотальной заебанности, выкручивающей жилы. К ней он давно привык. Дело в… В том, о ком Шань предпочитает не думать. И не может не думать. Не тогда, когда, после долгих лет фонящей тишины внутри, этот человек теперь мелькает перед глазами так часто, что это физически сложно выдержать. Но Шань выдерживает. И сейчас, когда в дверном проеме его останавливает резкий голос Цзяня, заставляя врасти в пол и поднять взгляд – выдерживает тоже. Очень редко Шань слышал в его исполнении такие интонации, и одного этого достаточно, чтобы понять: Цзянь уже опасно близок к краю обрыва, с которого – в бешенство. Атмосфера в комнате оказывается настолько накаленной, что Шань может почувствовать разряды тока, ширяющие ему по венам. Тянь и Цзянь, оба напряженные и едва не рычащие, кажется, не замечают его присутствия, и Шань уже хочет это исправить. Но Тянь успевает заговорить первым. Выплевывает со злой, так знакомо жалящей насмешкой: – Я всегда был мудаком. Уже давно пора привыкнуть. – Ты понимаешь, о чем я! – не выдержав, все-таки взрывается Цзянь. – Шань… – Его здесь быть не должно. И ты об этом знаешь. Насмешка окончательно уходит из голоса Тяня, оставляя после себя только морозь и мрак, закованные в вековые льды Арктики – и тысячи солнц не хватит, чтобы растопить. Шань вздрагивает, и он был бы рад сказать, что это от испуга. Но нет. Просто что-то колючее принимается ворочаться шипастым комом в солнышке, и в тысячный раз за эту неделю Шаню приходится напомнить себе – ему не больно. Не больно. Вот только с каждым днем ком этот нарастает и нарастает, шипы на нем удлиняются, заостряются, а игнорировать его становится все сложнее. На секунду Шань прикрывает глаза. Жмурится так крепко, что темнота под веками истекает мерцающими пятнами. Открывает рот… – Тянь… – в этот раз голос Цзяня звучит существенно ниже, удивительно мягче; он всегда остывал настолько же резко, насколько вскипал. Тем временем рот Шаня так и захлопывается, не издав ни звука. – Это твой проеб, Цзянь И. Тебе и разбираться. Кажется, на каждый остывший градус Цзяня – Тянь вскипает холодной яростью на три. Совершенно ничтожная, жалкая часть Шаня вдруг вспоминает те времена, когда он мог прикоснуться к Тяню – и этого хватало, чтобы забрать себе часть напряжения из плеч, часть излома из оскала. И этого хватало… Шань резко себя одергивает. Нет. Нахуй. Таких времен, вероятно, вовсе не существовало – когда он смотрит на Тяня сейчас, в них попросту невозможно поверить. Воображение разыгралось. Свихнулось. Просится в смирительную рубашку и к мягким стенам. Наступает короткая, какая-то разбитая пауза, когда Цзянь наконец тихо, но упрямо произносит – выглядя при этом так, будто пережил спор с самим собой: – Я не думаю, что это проеб. Теперь Цзянь звучит совсем мягко, даже ласково, будто пытается усмирить несносного капризного ребенка. Чем только сильнее выводит из себя Тяня. Шань был бы уверен, что это случайность, если бы не видел слишком уж знакомый огонь в глазах Цзяня. Мрачный, бликующий темными красками огонь. Бывали времена, когда Шаню казалось, что под маской смешливого дурачка скрывается самый расчетливый и безжалостный из них. Самый мягкий и уязвимый – тоже. Он бы удивился тому, как нечто настолько контрастное может ужиться в одном человеке – вот только они все до определенной степени так же существовали на полюсах. Что-то знакомо нежное начинает осторожно ворочаться за ребрами, и Шань старательно этого не замечает. – Думаешь? Ты? – выплевывает Тянь, возвращая себе свою злую насмешливость, как якорь, за который слишком отчетливо цепляется – для Шаня отчетливо; Цзянь на это только глаза закатывает, даже не скрываясь. – Да-да, можешь не продолжать. Я – тупой, мне думать противопоказано. Ты – мудак, и тебе противопоказано быть хоть немного человеком. Мы можем пропустить вот это все и перейти сразу к… – Его. Не должно. Здесь. Быть, – обрывает его Тянь, повторяясь, и в этот раз чеканит слова по одному, как топором рубя ими по воздуху – по Шаню – с такой силой, что Шаню приходится схватиться за дверной косяк, чтобы устоять; ему не больно; ему не больно; ему не… – Я не хочу его видеть. Не хочу о нем слышать. Он не значит ничего, и я не знаю, что творится в твоей пустой черепной коробке, но мне омерзительно… Когда шумный выдох вырывается из его горла, Шань это не контролирует – в его легких просто вдруг становится слишком много чего-то. Слишком много углекислого газа. Слишком много стрихнина. Слишком много ебучей боли. Тянь, до этого слишком занятый тем, чтобы объяснить, насколько Шань – лишняя часть пазла его жизни, грязь под его ногами, долбаное не-значит-ничего, – наконец замолкает и резко оборачивается. Взглядом врезается в Шаня так, что Шаню – под дых, вышибая из легких все, кроме яда, который травит, и травит, и травит. надежно травит, Хэ Тянь можешь не беспокоиться Уголок губ дергается непроизвольно, что-то внутри смыкается, стягивается в черную дыру и схлопывается, оставляя после себя блаженную пустоту. Будто со стороны Шань слышит, как из его рта вырывается презрительно-равнодушное, изъедающее его собственную кожу в бугры. – Хоть что-то у нас общее. Мне омерзительно тоже. А потом он разворачивается. А потом он уходит, не оборачиваясь, не вслушиваясь в удушливую тишину позади себя. И пока он мерно спускается по ступеням, игнорируя существование лифта, под кожей разливается эта пустота, от которой неестественно спокойно и тихо, от которой вулканы молчат и само существования штормов становится невозможным. Но лестница в конечном счете заканчивается – все в конечном счете заканчивается. И Шань, добровольно спускавшийся по ней все ниже, и ниже, и ниже, выходит на улицу – а кажется, в преисподнюю. Бах. Пустота лопается. Разлетается кровавым всплеском по закатному небу и по изнанке Шаня. Ему едва хватает сил на то, чтобы держать спину прямо и продолжать идти, пока хочется свернуться клубком на асфальте, посреди обломков рушащегося мира, и завыть. Шань пытается сказать себе, что ему не больно – тысячу раз это срабатывало. В тысяча первый срабатывать отказывается.***
Ему больно.