Ты сделаешь больно сам

Это сон. Просто очередной кошмар – обязано быть кошмаром. А они имеют свойство заканчиваться в тот момент, когда наконец просыпаешься. Единственный кошмар в жизни Тяня, который так и не закончился. Тот, где он стал калекой. Не может же жизнь быть настолько сукой, чтобы организовать ему еще один похожий – но только куда худший? Во многие ебаный разы худший. Рука сама собой сжимается в кулак. И прилетает Тяню в лицо. Сквозь тонны воды в ушах доносится крик Цзяня, его охеревшее и испуганное: – Ты какого хуя творишь?! Но Тянь лишь едва-едва это слышит. Он смотрит на собственный кулак, где костяшки чуть покраснели от силы удара. Смотрит и смотрит. Боль растекается по лицу – и почти моментально тонет в той боли, которая все нарастает и нарастает внутри вместе с тем, как нарастает и нарастает осознание происходящего. Но все же она, вот эта, внешняя боль – есть, пусть даже короткой вспышкой. А во сне ведь боли не ощущают, верно? Тянь ведь не проснется, даже если вскроет себе глотку, не правда ли? Во сне невозможно умереть – вот только происходящее сейчас нихрена не сон. Кулак начинает дрожать синхронно с тем, как заходится тремором нутро – Тянь разжимает хватку. Вновь сжимает. Непослушными, деревянными пальцами достает из кармана телефон – до ушей доносится теперь уже не крик, только глухой шепот Цзяня: – Я уже пытался. Он не… Но Тянь все равно набирает номер. И получает вполне ожидаемое, рубящее ржавым топором по костям: Абонент находится вне… Палец ведет по экрану, сбрасывая вызов. Ладонь Тяня сжимается на телефоне с такой силой, что пластик почти трещит – челюсть сжимается еще сильнее. Он заставляет себя сделать вдох. Заставляет себя сделать выдох. Заставляет себя – дышать. Дыши, сука. Дыши. Ему нужен какой-то план. Нужна последовательность действий. Нужно сделать хоть, блядь, что-то, а не торчать здесь бесполезным и беспомощным куском дерьма, ни на что не способным. – Брат? – вырывается изо рта хрип, пока взгляд продолжает прикипать к телефону – и в ответ слышится глухое: – Он знает. Знает. А значит, уже делает все, что может – и, вероятно, намного, намного больше. Нет смысла звонить ему – он позвонит сам, когда у него на руках будет хоть ебучее что-то. Ну и? Тяню теперь просто ждать и нихрена не делать? Ждать, пока брат не позвонит и не скажет, что, оказывается, жизнь Тяня ни черта не разрушилась в тот день, когда он попал в аварию – жизнь его рушится здесь и сейчас? Рушится так, что Тянь ощущает, как задыхается. Физически ощущает обломки, под которыми его погребает. Если Шань… Если… Тогда все это – не имеет смысла. Ничего не имеет никакого ебаного смысла. Сраными годами Тянь держался только на знании, что Шань – где-то там, живой, дышащий. Ступающий по той же земле, на которой существует он сам – пусть даже без возможности, сука, ступать. Но если… Если, блядь… А все потому, что Тянь, тупой, нихрена не учащийся на своих ошибках еблан – опять решил что-то за Шаня; навязал ему то, чего Шань даже не хотел. …нет. Тянь не будет сейчас об этом думать – только не сейчас. Потому что он не может развалиться здесь и сейчас – не может, пока не будет знать точно. Не может – Шань ему такого не простит. Не может, блядь. Не имеет долбаного права. Тяню нужно. Что-то. Делать. – Отвези меня к нему, – вырывается изо рта раньше, чем Тянь успевает целиком и полностью эту мысль просто осознать – и впервые с тех пор, как ворвался в квартиру, Цзянь поднимает на него взгляд. У Цзяня – глаза влажные и покрасневшие. У Цзяня – боль и ужас отпечатались в каждом осунувшемся углу лица. Цзянь в принципе выглядит так, будто все еще стоит на ногах только ебучим усилием воли, но Тяня не хватает на это. Не хватает – ему бы с собственной болью и ужасом справиться; он по определению уверен, что сам уже рухнул бы, если бы не гребаная коляска. Какое здесь – пропускать через себя боль чужую? Услышав просьбу – приказ, в общем-то, или его пародию, на которую сил Тяня хватает, – Цзянь поджимает губы. Объяснять, о каком «нем» идет речь, явно не нужно – очевидно же, сука. И легко отловить тот момент, когда Цзянь приоткрывает рот, явно готовый поспорить – но тут же его захлопывает. И лишь коротко рвано кивает. В целом все, что от него требуется – это запихнуть коляску Тяня в багажник и побыть водителем, с остальным тот может справиться сам. И Тянь знает, что водить Цзянь не любит – но права в наличии, а это все, что нужно. Впрочем, даже если бы прав не было – такая несущественная деталь нихрена не изменила бы. Тянь нужно что-то делать. Нужно собственными глазами убедиться. Нужно… Блядь. Нужно хоть вот это мифическое что-то, хоть какая-то видимость ебаного действия. На самом деле, со времен аварии Тянь в машине ездил лишь раз – когда его перевозили из больницы в эту квартиру. Тогда скрутило панической атакой почти сразу, как автомобильная дверь захлопнулась – а по приезду он блевал с полчаса. Слабый. Беспомощный. Жалкий. Когда Тянь видит машину в этот раз – то только раздраженно скрипит зубами. Нахрен. Это его не остановит. Сейчас его нихрена не остановит. Он швыряет Цзяню ключи от машины. Он перетаскивает себя с коляски на сидение. Он сам захлопывает за собой дверь. Он дышит. Дышит. Его не накрывает. Может быть, дело в прошедших годах. А может быть, в том, что все мысли сейчас – на Шаня направлены, на Шане сконцентрированы; сейчас, когда мир вокруг Тяня рушится, обваливается ему на голову руинами – не хватает внутри места, чтобы даже думать о страхе перед поездкой на машине. Уж тем более не хватает места на сам этот страх. Только в голове мелькает мимолетная мысль, что, если Тянь опять попадет в аварию – может, в этот раз ему повезет больше. И он все-таки наконец сдохнет. А потом они выезжают со стоянки. За стеклом – отголоски города, в котором Тянь продолжал существовать годами; который годами видел, лишь когда вскользь мазал взглядом по окнам в квартире. Но он едва эти отголоски улавливает. Он сжимает челюсть; сжимает кулаки. Он раз за разом напоминает себе механику того, как нужно дышать. У него перед глазами – один лишь Шань. Шань. Шань. Хмурящийся. Ворчащий. Яростный. Улыбающийся. Разный, разный, разный – неизменно настоящий, реальный, восхитительный. Живой во всех возможных смыслах этого слова. Огонь жизни Тяня. Огонь, который грел даже тогда, когда горел не для него – когда горел в милях и милях от него; в ебаных сотнях световых лет. Но все-таки – горел. А сейчас… Сейчас Тянь отстраненно думает, что, когда его внутренности обмерзнут окончательно – по ним можно будет просто жахнуть кувалдой. Очень простой конец. Дохрена, сука, простой. Сердце в грудной клетке ощущается гранитным сколом – острым и мертвым, отказывающимся качать кровь и биться даже в агонии. Потому что – а для кого ему биться? Для кого, сука? Эта поездка превращается в персональный ад, который по ощущениям длится дольше, чем все годы, которые Тянь без Шаня провел. Но вот они наконец останавливаются – потому что Цзянь очевидно знает, где Шань теперь живет, в то время как Тянь запоздало осознает, что сам не знает нихрена. И дыхание застревает в горле, рвется наружу с рваными перебоями, пока Тянь перетаскивает себя обратно в коляску, которую Цзянь достал из багажника. Когда автомобильная дверь захлопывается за спиной, перед глазами появляется небольшая лестница, ведущая к общей двери в дом – Тянь оторопело застывает. Моргает. Блядь. О таком он не подумал. В целом сейчас было бы похеру, даже если бы его на руках отнесли – похеру на то, что жалкий, похеру на то, что беспомощный. Но на такое сил у Цзяня определенно не хватит, и Тяню кажется, что вот это крохотное препятствие сейчас его доломает. Что этого хватит – и он сейчас не выдержит. Что… Но потом он замечает пандус рядом с лестницей. Сука. Сука. И вот Тянь открывает дверь в дом. И вот Тянь вжимает кнопку лифта. И вот его палец на долю секунды зависает у дверного звонка – и Тянь вдруг осознает, какой это все на самом деле идиотизм. Чего он ждет? Гребаного чуда? Того, что Шань сейчас по какому-то ебучему волшебству материализуется перед ним? Что просто откроет дверь – и улыбнется, и кошмар закончится, и Тянь проснется? Но чудес не бывает – он ведь знает это, как никто другой. Очнись, Тянь. Очнись… …Тянь с силой вдавливает дверной звонок. Ничего. Вдавливает еще раз. Ничего. Вдавливает снова. Ничего. Ничего. Ничего, блядь. Но он все равно продолжает вдавливать. И продолжает. И продолжает. – Тянь. Хватит, – слышит Тянь хрип Цзяня рядом с собой – и стискивает зубы. Ощущает, как наружу рвется все, что он сдерживал с тех пор, как рожа Цзяня появилась на пороге – и рот его открылся, озвучив приговор Тяня. Ощущает, как оно проламывает кости, как превращает внутренности в месиво, как рвет хрустальные вены и пергаментную кожу. Физически ощущает, как мизерные остатки сил, на которых еще хер знает каким образом держался – вытекают из него, и он начинает падать. Вполне буквально валится вперед, когда держаться уже больше не на чем. Не для чего. Не для кого. Отстраненно Тянь думает о том, что сейчас расшибет себе голову о дверной косяк – и хорошо. Отлично. В любом случае это все больше не имеет смысла. Не имеет смысла. Не имеет… – Какой ебаный мудила здесь жизнью своей не дорожит, а?.. – слышит Тянь раздраженное ворчание, доносящееся откуда-то сверху – и резко вскидывает голову, осознавая, что дверь начала открываться. И открывается она убивающе медленно; дюйм за дюймом, каждый из которых во времени растянут на века. Но, наконец, дверь все же распахивается полностью – и Тянь видит того, кто стоит за ней. Взъерошенный. Заспанный. Хмурый и раздраженный. В мягких пижамных штанах и явно наскоро натянутой, вывернутой наизнанку футболке. Живой. Живой. Живой. Рука тянется вперед сама; Тянь хватается за первое, что попадается – ладонь Шаня, и с силой ее сжимает. Настоящая. Реальная. Неповторимо теплая. Это не галлюцинация. Не сон и не трип. Тянь не расшиб себе все-таки лоб только что – и не отправился по чьей-то ошибке прямиком в рай. Шань здесь. Шань живой. Живой, чтоб его. Живой. Гранитный скол в грудной клетке пропускает удар. И еще один. И еще. Бах. Бах. Бах. И сбивается в треморную истерику аритмии. В этот раз напомнить себе, как дышать, не получается – легкие жжет, но Тяню слишком плевать. Плевать же, блядь. Плевать – а тем временем Шань наконец понимает, кто перед ним. И раздражение на его лице сменяется удивлением. А после, когда Шань отводит взгляд от Цзяня и полностью концентрируется на Тяне – оно вовсе становится откровенно ошарашенным. Над гримасой этой можно было бы даже посмеяться – если бы Тянь не был слишком занят неверящим, благоговейным восторгом и так сильно не боялся отвести от Шаня взгляд пусть и на гребаную долю секунды. Он пытается даже не моргать – слизистую начинает жечь куда хлеще легких. Но кому тут, блядь, до этого дело есть? Пальцы Шаня – явно бессознательно – в ответ сжимают обхватившую их ладонь Тяня, и он рушится от этого ощущения. От его материальности. От очередного физического подтверждения. – Какого хуя вы здесь… – начинает Шань, но обрывает себя и, нахмурившись сильнее, добавляет: – И какого хуя вы выглядите так, будто ожившего мертвеца увидели? Очевидно, Шань пока что еще не осознает, насколько в точку случайно попал – а Тянь не может найти сил на то, чтобы ему ответить. Все слова в глотке застревают – стопорятся о тот булыжник, который дыхательные пути перекрыл, и он может только смотреть. И смотреть. По краю сознания мелькает мысль о Цзяне – Тянь почти забыл, что и он тоже все еще здесь. Но, судя по тому, что и Цзянь ничего не отвечает – проблема со словами не только у Тяня. Впрочем, на лице Шаня и без их объяснений уже начинает проступать осознание. Ошарашенность сменяется пониманием и ужасом, когда он говорит: – Блядь. Я проспал ебаный рейс, да? Прости, Тянь, я… До ушей доносится чей-то сдавленный хриплый смешок, обрывающий Шаня на полуслове – а в следующую секунду он уже превращается в полноценный приступ глухого, истеричного, откровенно больного смеха. Тянь не сразу осознает, что это смеется он сам. Проспал. Шань проспал гребаный рейс. Самая прекрасная, самая смешная, самая реальная шутка в жизни Тяня – никто, кроме Шаня, пошутить так не мог. Не мог так охуенно шутку в жизнь воплотить. И Тянь подается вперед. И обхватывает Шаня за торс, отпуская его пальцы – и все-таки почти падая, но знакомые сильные руки вовремя подхватывают. Ровно так же, как и всегда подхватывали. И Тянь не успевает отловить тот момент, когда именно его истеричный смех превращается во влажную соль, пропитывающую футболку Шаня. И отдаленно он слышит, как с громким всхлипом и каким-то грохотом Цзянь тоже к Шаню бросается – наверняка для того, чтобы на шее у него повиснуть. – Да что за нахрен с вами… – слышит Тянь непонимающий – но удивительно мягкий голос Шаня, а одновременно с этим ощущает его пальцы, ласково вплетающиеся в волосы. И вдруг у Тянь больше нет проблем с тем, чтобы дышать. Он дышит. И дышит. И дышит. Гранитный скол в грудной клетке – пульсирует, бьется, грохочет. В руки родные просится. Потому что Шань – он и правда здесь. Ни одна галлюцинация, ни один сон, ни один трип не смогли бы передать ласку этого касания. Ни один рай не смог бы с этой лаской сравниться. На какое-то время они так застывают – Тянь не уверен, проходят ли минуты, или часы, или вечности. Но в определенный момент он наконец слышит, как Цзянь, явно от Шаня наконец отлипнувший, гнусавым и мокрым голосом объясняет приглушенно: – Самолет, на котором ты должен был полететь. Он… – …разбился, – ломко заканчивает за него Тянь, все еще от Шаня не отрываясь – и лишь сильнее обвивается вокруг него руками, прижимая к себе еще крепче. – Блядь, – слышит он над собой хриплое, голосом Шаня озвученное – и тут же ощущает уже обе его руки, перебирающие волосы, гладящие по вискам, обнимающие за плечи. Хорошо. Восхитительно. Кажется, Цзянь с Шанем еще о чем-то говорят – Тянь уже их не слышит. И не слушает. Улавливает лишь тихий хлопок двери, с которым, видимо, уходит Цзянь – и они с Шанем остаются одни. На плечи им опускается тишина. Внутренности все еще скручивает остаточным ужасом, остаточной паникой – слишком страшно отпустить Шаня; слишком страшно, что он испарится тут же, стоит только отпустить. Какое-то время они проводят в этой тишине – одновременно уютной и панической – и Тянь наслаждается ощущением тела Шаня под своими руками, наслаждается ощущением его пальцев в своих волосах, наслаждается тем, как сам зарывается носом в его живот. Тем, как пропитывается теплом Шаня всем своим существом. Знакомым, восхитительным, дарящим покой темноте внутри теплом – тем теплом, которое всегда у него с домом ассоциировалось. Потому что у Тяня в принципе в этой жизни был лишь один настоящий дом. И имя ему Мо Гуаньшань. Но, в конце концов, Шань все же разрушает эту тишину, когда говорит все тем же нетипично для него мягким голосом: – Посмотри на меня, Тянь. Ослушаться Тянь не может – никогда бы не смог, а сейчас тем более. И хотя ему не нравится мысль о том, чтобы убрать лицо от живота Шаня и перестать дышать успокаивающе-знакомым запахом – но мысль о том, чтобы на Шаня посмотреть, нравится очень даже. И плевать, насколько жалким и разбитым Тянь сейчас выглядит. Плевать. Все так же продолжая обхватывать Шаня руками, Тянь лишь немного подается назад и приподнимает голову; находит взглядом лицо Шаня. У того глаза – янтарные, ласковые. Обеспокоенные и бесконечно теплые. Восхитительно живые. Когда Шань начинает опускаться перед ним на корточки – Тяню с недовольством приходится все же разжать хватку, но он не перестает ни на секунду касаться Шаня, скользя руками по знакомому телу. И так до тех пор, пока в конце концов не обхватывает ладонями его лицо, когда оно оказывается на одном уровне с собственным. Подавшись вперед, Шань прижимается лбом ко лбу Тяня. Его руки сцепляются в замок на задней стороне шеи Тяня, а большие пальцы принимаются ласково оглаживать линию подбородка, когда Шань тихо, но твердо произносит: – Я здесь. И я в порядке. Странно. Это всего лишь слова – они не должны так подействовать. Но, возможно, дело не в самих словах – или не только в них; а в том, кто именно и как именно эти слова произносит. Потому что, только услышав их, услышав эти знакомо спокойные и уверенные интонации – Тянь ощущает, как начинает отпускать напряжение, сцепившее капканом внутренности. Напряжение, которое не отпустило даже после того, как Тянь собственными глазами увидел Шаня; даже после того, как смог к нему прикоснуться. И Тянь отчаянно трется лбом о его лоб, тихо-тихо выдыхая. Выдыхая. Наконец, сука, выдыхая. И, кажется, только теперь начиная по-настоящему верить. – Прости меня, – тем временем, продолжает Шань уже более сорвано, хрипло, вновь зарываясь пальцами в волосы Тяня и почесывая загривок. – Прости меня, Тянь. До него не сразу доходит, что именно Шань говорит – Тянь слишком занят тем, что под руки его, знакомо грубоватые, знакомо мозолистые, знакомо нежные подставляется, как изголодавшаяся по ласке псина, которая годами этой ласки не знала. Но медленно мозг начинает обрабатывать поступающую информацию – и Тянь на секунду замирает, пытаясь осознать. Спрашивает непонимающе: – За что? – Видимо, только что из-за меня ты пережил ад, – сипло отвечает Шань. И только теперь, зная, куда нужно смотреть, догадываясь, что нужно искать; только теперь, когда ужас начинает отступать, и он может замечать что-то, помимо собственной боли – Тянь наконец видит это. Там, среди оттенков тепла и беспокойства в этих удивительных янтарных глазах – на самом донышке осело чувство вины. Он хмурится. – Ты тут точно не виноват, Солнце, – по возможности твердо отвечает Тянь – вот только внутреннего резерва на эту твердость нацарапать выходит с трудом, даже если в собственных словах он ни секунды не сомневается. Слишком выжат. Слишком истощен. Все еще – слишком надломлен, даже держа в своих руках самое ценное и самое важное. Осознав, насколько невнятно это прозвучало – Тянь морщится. И меняет траекторию своих слов – потому что уж на собственное чувство вины его точно хватит. Как хватит и на честность – потому что для Шаня. Потому что Шань честность заслуживает. Всегда. – Это все я. Если бы я не купил этот дурацкий билет. Если бы я не настоял… – Знаю, что твое эго пробивает небеса – но ты все-таки не ебаный бог, Хэ Тянь, – невесело фыркнув, перебивает его Шань, не давая возможности закончить. – Не ты решаешь, когда восходить солнцу, когда горам рушиться, а каким самолетам разбиваться. Потому что не можешь управлять всем в этом гребаном мире. – И это только твое мнение, – глухо ворчит Тянь, и Шань демонстративно, но совсем беззлобно закатывает глаза. С этим знакомым, таким родным жестом Тянь чувствует, как по его венам растекается тепло. Как вместе с теплом неожиданно разгорается новый заряд сил там, где могла бы быть сейчас одна разруха – потому что силы эти только из факта существования Шаня рождаются. И Тянь подается вперед. И, ощущая в себе вновь способность на это – разрешает пусть все еще надломленному, но дразнящему оскалу появиться на собственном лице. И добавляет, мурлычуще выдыхая Шаню в губы: – А вот на счет не ебаного – это всегда можно исправить. Бровь Шаня выгибается; уголок его губ дергается. А затем из его рта вырывает тихий и короткий, немного разбитый – но все-таки смех. Тянь застывает, всем своим существом этот звук восторженно впитывая. Он думал, что никогда больше его не услышит. Он думал, что не будет больше ни смеха. Ни улыбок. Ни тепла. Ни ворчания. Ни этих восхитительных глаз, так знакомо смотрящих с чуть раздраженной нежностью. Он вдруг осознает, что и не ждал ведь никакого ебаного чуда, когда ехал сюда – просто собирался получить подтверждение конца. Конца для них обоих. Чтобы наконец разрешить себе разрушиться. Он вдруг осознает, что и не планировал никогда больше из этого дома выбраться – только не все еще дышащим. Потому что он думал. Думал… – Я люблю тебя, – завороженно выдыхает Тянь прежде, чем он успевает себя остановить; прежде чем успевает осознать. И застывает, проваливаясь в тепло широко распахнутых, потрясенных глаза Шаня и медленно начиная понимать, что именно сейчас сделал. Этих слов Тянь никогда не говорил Шаню очень даже осознанно – но вовсе не потому, что те не стали его истиной и его фундаментом очень, очень давно. Просто, когда они были младше, Тянь слишком боялся, что Шань его с любыми долбаными признаниями подальше пошлет. Сейчас же – боялся, что привяжет ими Шаня к себе еще сильнее; что, если Шань услышит, если будет не догадываться – а знать точно. То уже не останется ни единого шанса, что он еще сможет построить свою жизнь где-то там, на отдалении от Тяня. Но сейчас. Сейчас, когда остаточная паника все еще скручивает внутренности. Сейчас, когда считанные минуты назад Тянь был уверен, что потерял единственное, его в этом мире еще державшее. Сейчас… Жизнь – слишком короткая и слишком непредсказуемая мразь, казалось бы, Тянь должен был понять это годы назад, когда чуть не сдох сам. Но тогда он думал только об одном – что лучше бы, сука, сдох. Он думал о том же и считаные минуты назад, стоя перед входной дверью Шаня и продолжая отчаянно вдавливать дверной звонок. Потому то, если бы Тянь сдох тогда – то этих секунд вовсе не случилось бы. И Шань был бы еще жив – а это все, что имеет значение. Жив. Жив. Жив… …но Шань жив сейчас. Шань сейчас оглаживает ласково его скулы. Шань сейчас смотрит так, будто Тянь – лучшее, что с ним случалось; будто и он бы тоже разрушился, если бы Тяня потерял. Будто ничего больше ему не нужно – только Тянь в его руках. И вдруг. Вдруг. Впервые за ебаные годы. Тянь счастлив, что все-таки жив. Счастлив – пока может касаться Шаня. Пока может проваливаться в глаза Шаня. Пока может лихорадочно шептать ему то, что слишком, непозволительно долго продолжал держать в себе – с пятнадцати гребаных лет; с тех пор, как впервые Шаня увидел; может быть, намного, намного дольше – потому что Тянь не представляет, как мог бы без этой любви жить. Кажется, она в нем всегда была – просто ждала того, кому предназначалась. Тянь вспоминает, как Шань сгоряча – яростный, упрямый и искренний – сказал ему эти слова еще тогда, в тот день, когда он сам продолжал вести себя с ним, как ублюдок, и провоцировал, и провоцировал. И вдруг Тянь так сильно ненавидит себя за то, что не ответил сразу же. Что не сказал еще раньше. Что… …что, если бы сегодня наступил их конец – а Шань так и не узнал бы? Но Тянь не позволяет этой ненависти захлестнуть себя и накрыть с головой. Потому у него есть шанс вновь сказать это сейчас – и он больше не собирается отступать и свой шанс упускать. Он больше не может молчать. Не может. Не хочет. Слова рвутся наружу – но ничего не ломают, не убивают. Кажется, исцеляют. И Тянь делает глубокий вдох – и тут же повторяет; свободнее, легче – до бесконечного правильно: – Я люблю тебя. Повторяет снова: – Я люблю тебя. Принимается лихорадочно шептать – раз за разом, речитативом, на повторе, пытаясь наверстать за долгие-долгие годы своего тупого молчания. – Я люблю тебя. Люблю тебя. Люблю. Люблю. Люблю. Он подается вперед и на каждое собственное «люблю» – целует скулы Шаня, целует нос, целует лоб, целует все, до чего может дотянуться; и глаза опять жжет; и Тянь ощущает влагу на собственных щеках – но плевать же, плевать. И он срывается в сбивчивые и горячные, искренностью рвущиеся из глубины объяснения, не прекращая целовать. – Я должен был сказать это намного раньше. Должен был повторять тебе это каждый день. Каждый час. Каждую минуту. Но я так боялся, Солнце. Боялся, что привяжу тебя к себе окончательно. Что из-за этого ты уже не сможешь отказаться от меня, когда должен будешь. Но ты ведь все равно не отказался бы, восхитительный упрямый идиот, так же? Ты не отказался от меня даже тогда, когда я вел себя с тобой, как отбитый мудак. И я так сильно тебя люблю. Я бы сдох следом за тобой, если бы… Если бы. Но ты жив – и я тоже буду жить. Потому что это того стоит. Пока ты жив вместе со мной – стоит. И сейчас я боюсь только того, что мог так и не сказать. Что ты так и не узнал бы. Я люблю тебя. Люблю. Люблю… Когда Шань мягко останавливает поток поцелуев Тяня, останавливает поток его слов, ласково прижимая ладонь ко рту – он перехватывает взгляд Тяня, и тот понимает, что глаза Шаня тоже выглядят покрасневшими и влажными. А Шань уже тихо и нежно, но твердо произносит: – Я тоже тебя люблю. И все вдруг заново обретает смысл. И Тянь вдруг понимает, что ему никогда еще так сладко и свободно не дышалось. И неважно, что он уже знает, неважно, что Шань – всегда отдававший предпочтение поступкам, не словам – уже однажды в порыве яростной искренности это выдохнул. Все равно эти слова, Шанем озвученные – тепло, нежно и целительно оседают там, у гранитного скола в грудной клетке, превращая его вновь во что-то болезненно, но восхитительно живое. Тянь смотрит. Смотрит. Смотрит в знакомые янтарные глаза – теплые и живые, уверенные и открытые, бесконечно упрямые, в которых весь смысл сконцентрировал, ради которых стоит жить, а не существовать. – Больше никогда не буду жаловаться на то, что ты вечно забываешь зарядить телефон, и он у тебя отрубается, – хрипит Тянь, мимолетно вспоминая неоднократные перепалки, случавшиеся у них с Шанем на эту тему – и вдруг понимая, почему именно не мог до него дозвониться; почему именно Шань, собственно, проспал. И на что Тянь вообще жаловался-то? Охеренная же привычка, а! – Я это припомню, когда в очередной раз психовать начнешь, – фыркает Шань – в этот раз легче, с проблеском веселья. И Тянь мягко смеется, без истерики, без надрыва – пытаясь вспомнить, когда в последний раз смех ему так просто давался. И вспомнить не может, блядь. На какое-то время они застывают, и Тянь разрешает себе пропадать в радужках Шаня, где смешинки по краю пляшут – но затем этот искристый взгляд вдруг чуть приглушается. Но затем в выражении лица Шаня вдруг появляется сомнение. Впрочем, атмосфера не становится душной или напряженной, не лишается уютна и тепла, мягко их укутавшего – лишь немного наливается статикой. Тянь хмурится. Тянь ждет. Он знает – нет смысла Шаня подталкивать, он сам скажет, если и когда будет готов, чем бы это ни было. И ловит себя на том, что страха не ощущает – с чем бы сомнения Шаня ни были связаны, Тянь может с этим справиться. Может – до тех пор, пока Шань здесь. Реальный. Дышащий. Живой. В конце концов – как оно обычно с Шанем и бывает, – он поджимает губы, а в глазах его появляется знакомая решимость. Но голос все равно звучит мягко, когда Шань осторожно спрашивает: – Значит, ты все же решил выбраться на улицу? Тянь моргает. Оу. Точно. Над этим он как-то не задумался – не было времени, не было возможности, не было внутреннего ресурса задумываться. Даже мысль о страхе перед ездой на машине – она так, только по касательной мазнула. И… Все. На этом ведь все. – Не проблема, если тебе еще нужно время, – продолжает между тем Шань, все также мягко и понимающе, пока Тянь все еще пытается осознать. – Я могу отвести тебя домой и… Но Тянь обрывает его, не давая закончить – потому что осознавать здесь, в общем-то, и нечего. Все вдруг кажется таким простым. Восхитительно простым. – Думаю, вместо шикарных видов, которых я для тебя хотел – тебе достанется прогулка по унылым улицам нашего города, – а затем делает глубокий вдох и продолжает: – Вместе со мной. Тянь все-таки не совсем идиот. Он понимает, что теперь, когда нутро не будет занимать только ужас, боль и Шань, когда он начнет целиком и полностью происходящее осознавать – ему наверняка станет не по себе. Наверняка жалость, преследующая в чужих взглядах – будет налипать грязью, будет вызывать отвращение. Просто теперь это не кажется чем-то существенным. Просто теперь Тянь понимает, что сможет это вынести – сможет до тех пор, пока рука об руку с ним будет идти Шань. Потому что только Шань имеет значение. Остальные же со всей их жалостью и грязью могут отправиться в пизду. Несколько секунд Шань продолжает в него внимательно, пристально вглядываться, что-то сосредоточенно выискивая – а затем на его лице расплывается такая яркая, слепящая, настоящая улыбка, какой восторженный и дышать забывающий Тянь в его исполнении, кажется, вовсе никогда не видел. А затем Шань выдыхает: – Звучит идеально. И подается вперед, Тяня целуя. И сейчас, в эти самые секунды, пока Шань целует его так, что звезды взрываются – Тянь понимает, что сможет победить весь гребаный мир, пока Шань здесь. Рядом. Пока целует вот так. Пока обнимает вот так. Пока смотрит вот так. И не нужны Тяню для этого ноги. Не нужны – пока есть Шань. И сейчас, в эти секунды, Тяню становится хорошо настолько, как не было, наверное, даже когда еще мог ходить – и он утаскивает Шаня к себе на колени, не переставая целовать, и счастливо смеется ему в губы, и счастливо глотает его ответный смех. Тянь не настолько наивен, чтобы поверить – все теперь будет просто. Не будет. Тянь не настолько дурак, чтобы поверить – он сам теперь никогда не проебется. Наверняка проебется. Тянь знает – еще будет сложно. Еще будет тяжело и больно. И ему еще так много, много, много нужно сделать – такой длинный путь пройти, чтобы подарить Шаню ту жизнь, которую он заслуживает. Просто теперь Тянь хочет ему эту жизнь подарить – подарить сам, а не прогнать Шаня свое счастье где-то еще искать. Просто теперь Тянь верит, что все еще на это способен. Верит, потому что знает – в это верит Шань. Они на секунду разрывают поцелуй и смотрят друг на друга, чуть-чуть сумасшедшие, на персональную бесконечность счастливые; даже если счастье их отдает тоской – и что-то в мире со щелчком становится на место. Тянь мягко и благоговейно оглаживает пальцами скулы Шаня. С отчетливым проблеском горечи думает обо всей той боли, через которую заставил его пройти. Вспоминает, как давным-давно обещал, что никто и никогда больше не сделает Шаню больно – не учел Тянь только того, что стократно больше боли причинит сам. Но сейчас в сияющих, затопленных нежностью глазах Шаня отыскать боли не удается. Но сейчас, утягивая Шаня в очередной медленный и глубокий поцелуй – немного рушась с этим поцелуем; самым восхитительным образом рушась. Тянь вдруг понимает. Ему самому больше не больно.