Ты сделаешь больно сам

– Нет. Глаза Шаня – мрачные, жесткие и решительные; его ответ звучит чеканным приговором. Тянь едва удерживается от того, чтобы устало потереть ладонью лоб. Черт. Конечно, он понимал, что просто не будет – но, видимо, все-таки на что-то рассчитывал; на что-то надеялся. Не придурок ли, а? Сделав глубокий вдох, Тянь предпринимает еще одну – немного отчаянную – попытку. – Это всего лишь одна неделя, Солнце. Мир не рухнет, если ты дашь себе неделю на отдых, – пытаясь выдержать свой голос спокойным, ровным, он явно перегибает – и сам слышит, как начинает звучать натянуто мягко, излишне осторожно. Будто говорит с разъяренным животным, которого пытается усмирить. Судя по сузившимся глазам Шаня и по его сжавшейся челюсти – тот тоже это замечает; возможно, замечает раньше, чем сам Тянь. Блядь. Видимо, проебываться там, где уже проебался – особый талант, которым Тянь в совершенстве овладел. – Не приходило в голову, что я сам должен выбирать, когда и как мне отдыхать? – приглушенным и чуть рычащим голосом отвечает Шань, явно пытаясь не сорваться в пылающую злость. – Какого хуя ты опять что-то за меня решаешь? Тянь моргает. Оу. Оу. Что ж. С такой точки зрения он на это не смотрел. К сожалению. Теперь становится понятнее, по какой именно причине Шань на его предложение отреагировал вот так. На секунду Тянь замирает, пытаясь переосмыслить и остановить поток ругани в собственной голове, обращенной на себя же; пытаясь понять, стоит ли ему действительно говорить то, что он собирается сказать дальше. Ну. Что ж. Он уже проебался – можно было бы подумать, что хуже не будет… вот только Тянь как никто знает, что хуже может быть всегда. Но все же рискует. Их с Шанем история в принципе на риске и проебах построена. – Ты говорил мне об этом. Еще тогда. Когда мы были подростками, – голос звучит тише и Тянь с облегчением слышит, как из него уходит натянутость и осторожность, как мягкость становится привычной; той, которая ему внутренности затапливает при одной только мысли о Шане. – Что ты хотел бы увидеть мир. Это всего лишь доля секунды – но ее очень легко выхватить с учетом того, что Тянь знает Шаня так давно; с учетом того, что, как бы Шань не изменился за годы, которые они провели порознь – некоторые вещи остаются неизменными. Например, та сдержанная, колючая нежность, с которой Шань смотрел на Тяня когда-то – с которой смотрит сейчас, пока из радужек его вымывает мрак; пока глаза его распахиваются чуть сильнее, а линия челюсти немного расслабляется. – Ты помнишь, – чуть сипловатым, куда менее жестким говорит Шань, и Тянь даже чувствует себя чуть-чуть оскорбленным при мысли о том, что он вообще мог сомневаться. Но любой намек на обиду моментально гаснет, когда Тянь замечает едва уловимую, такую несвойственную ему уязвимость, отразившуюся в глубоких янтарных глазах. Шаню неоткуда знать, – напоминает себе Тянь. Ты ведь никогда ему не говорил, – напоминает себе Тянь. Немного опасливо двинув коляску вперед, Тянь очень, просто пиздецки надеется, что Шань не отойдет, не станет его избегать; и потому что, если Шань увернется – Тянь немного разобьется, и потому что Тянь больше физически не в состоянии за ним бежать. Последний факт разбивает уже сам по себе. Но, когда Тянь наконец останавливается перед ним – Шань не пытается отойти, не пытается уклониться, хотя все еще выглядит ощутимо раздраженным. На самом деле, он никогда так не делает, никогда не играет на слабостях Тяня, никогда ими не пользуется, чтобы получить превосходство – даже если зол на него до крепко стиснутой челюсти, почти до крошева зубов. Вот только всегда остается часть Тяня, которая продолжает бояться. Которая продолжает по себе судить – он сам чужими слабостями когда-то профессионально играл. Наконец, убедившись – нет, не уйдет, не увернется, – Тянь обессиленно подается вперед и прижимается лбом к футболке Шаня, прикрывая глаза; шепчет ему куда-то в живот: – Конечно же, я помню. На самом деле, он помнит все – каждую мелочь, каждую деталь, за которую только смог зацепиться сознанием. За которую сознанием цеплялся долгие годы, удерживая себя на краю пропасти. Шань – единственная причина, по которой Тянь еще жив. Оставался единственной причиной, даже когда его рядом не было. Возможно, самому Шаню не нужно это знать; возможно, сам Шань уже это знает. В конце концов, он всегда знал и понимал Тяня лучше, чем он понимал себя – это одна из вещей, которые не изменились. На пару секунд они так застывают: слова растворяются в воздухе между ними, а Тянь может ощутить напряжение Шаня собственной кожей и терпеливо ждет. Ждет. Ждет. А потом откуда-то сверху слышится длинный протяжный выдох, с которым тело подо лбом Тяня медленно расслабляется – и знакомые мозолистые пальцы зарываются ему в волосы. Основная буря миновала – понимает с облегчением Тянь. Он, может, и не прощен – но где-то на пути к этому. Ощущая, как тепло и нежность струятся по венам, Тянь коротко улыбается Шаню в живот и тянется вперед, обвиваясь руками вокруг его торса. – Я все еще злюсь, – совершенно беззлобно ворчит Шань, одновременно с этим продолжая ласково перебирать волосы Тяня – и тот улыбается чуть шире; обвивается вокруг него руками чуть плотнее. Еще пару секунд он дает себе на то, чтобы насладиться ощущением Шаня в своих руках и его пальцами в своих волосах. Дает себе на то, чтобы дышать. На то, чтобы насладиться легкостью, с которой даются вдохи теперь, когда Шань рядом; долгие годы без него каждый давался с боем. С боем, на котором Тянь даже не хотел сражаться. Где-то за окнами продолжает журчать и переливаться красками мир. Мир Тяня – в его руках. Но затем он все же дает улыбке соскользнуть с губ и чуть отстраняется, не разрывая кольца своих рук. Упираясь подбородком Шаню в живот, Тянь запрокидывает голову так, чтобы перехватить его взгляд – и говорит предельно искреннее. – Я не пытаюсь выбирать за тебя, Солнце, – потому что он правда не пытается; он выучил этот урок – по крайней мере, думает, надеется, что выучил. – Это планировалось, как подарок. В радужках Шаня больше не полыхает ярость; там поселилась усталость – знакомая, вековая, простирающаяся на тысячи и тысячи миль. Долгое время он эту усталость от Тяня скрывал – прятал ее за твердостью, за решительностью. За сталью, которой обросли его кости. Но теперь – теперь – Шань показывает ему, Шань не пытается делать вид, будто у него нет своих собственных разломов. Не пытается казаться сильнее, чем есть. Такой, какой есть, он и так охренительно сильный – просто теперь Тяню позволено видеть, что там, за сталью, все еще скрывается хрупкость костей, которые ему под силу стереть в труху. Если не будет осторожен. Если опять начнет думать только о себе. Поэтому они и находятся здесь. Сейчас. В этой точке. В точке, где Тянь купил для Шаня билет на самолет – всего неделя отдыха где-нибудь подальше от сломленного Тяня, от работы, от учебы после сданных экзаменов. Даже мама Шаня, сейчас чувствующаяся себя вполне неплохо, эту идею охотно поддержала – о чем Тянь в первую очередь ему и сообщил. Что ж. Возможно, советоваться с мамой Шаня вместо того, чтобы посоветоваться с самим Шанем, прежде чем покупать билеты, было не самой лучшей из перечня хреновых идей Тяня. Вот только он прекрасно понимал, какой ответ на такое предложение получит от Шаня – а потому все же сделал то, что сделал. Бессмысленно надеясь на мифический счастливый исход – а по итогу ожидаемо проебавшись. Опять. Внимательный, острый взгляд Шаня препарирует ему внутренности – но Тянь не против; если понадобится, он эти внутренности достанет и ему в дар преподнесет. За исключением того, что Шань никогда о таком даре не попросит – Тянь об этом знает. Слишком хорошо знает. Когда пальцы Шаня спускаются ниже и его короткие ногти нежно скребут Тяня по загривку – он едва не урчит от удовольствия, и оказывается вознагражден короткой улыбкой, изгибающей родные тонкие губы. Но эта улыбка быстро уходит – куда быстрее, чем Тяню хотелось бы; а хотелось бы ему, чтобы ей не приходилось исчезать никогда. В ту же секунду на ее место приходит горечь, отразившаяся в карих радужках. – Я не хочу никуда ехать один, Тянь, – с мягкой грустью говорит ему Шань. Что-то лопается с оглушительным, взрывоопасным «бах». Мир-на-двоих, в который они погрузились здесь, на этой кухне, как в мыльный пузырь – ломается и осыпается, и мир-снаружи в него врывается вместе со звуками улицы; визг шин, шелест листьев. Тянь с силой сглатывает, ощущая, как чувство вины знакомо царапает внутренности. Уже хочет отстраниться от Шаня – но тот останавливает; хватает за руку, присаживается на корточки рядом. Прислоняется лбом ко лбу Тяня так, что они теперь смотрят глаза в глаза на одном уровне – Тянь уже привык к тому, что теперь ему почти всегда приходится запрокидывать голову, чтобы на Шаня смотреть, но обычно он не против. Шань – единственный, на кого Тянь может и готов добровольно снизу вверх смотреть, не ощущая себя при этом жалким. Но потому лишь сильнее ценит те моменты, когда Шань специально опускается на один уровень с ним, чтобы они могли смотреть друг на друга на равных. И Шань всегда так делает, если ощущает, что Тяню это нужно. А ощущает он каждый раз, когда действительно нужно. Вот и сейчас Шань смотрит так, что сразу понятно – мимо него реакция Тяня не прошла; мимо него не прошел этот короткий, крохотный разлом, который должен быть незаметен на фоне других разломов, куда более масштабных и всеобъемлющих. Но Шань – замечает. Всегда замечает. Его ладони обхватывают лицо Тяня, заставляя смотреть на себя, не давая отвести взгляд – не то чтобы Тянь смог бы, даже если бы захотел. – Все в порядке. Ты же знаешь, я готов ждать столько, сколько понадобиться, – убийственно понимающие произносит Шань приглушенным, сиплым голосом. – Нам не нужно торопиться. Когда ты сможешь и будешь готов – мы поедем вместе. Куда угодно. Целый мир будет перед нами. Сморгнув жжение в глазах, Тянь с силой сглатывает застрявшую в глотке соль – он знает, что Шань не врет. Он знает, что Шань – не фанат громких слов и никогда ими попусту не разбрасываться не станет. Он знает, что Шань будет ждать. Он знает. В этом-то и проблема. Тянь пытается. Блядь. Правда пытается. Психолог, которая теперь регулярно приходит к нему домой – непрошибаемая, немного язвительная, всегда честная, пусть иногда и завуалировано, и готовая терпеть любые закидоны Тяня. Она не выдает пафосных, заученных цитат из книг, которые всегда его раздражали, иногда курит вместе с ним и открыто рисует какие-то каракули в своем блокноте, когда в их диалоге наступает пауза. Что случается довольно часто. Ее терпеть гораздо проще, чем всех тех до нее, кто называл себя профессионалом и пытался вправить Тяню мозги, как вывихнутое плечо. Будто вывихнутая психика – это настолько же просто. И, кажется, что Тянь даже делает какие-то успехи – по крайней мере, об этом ему твердят все. Он больше не засматривается на лезвие, ему гораздо проще поднимать себя с кровати по утрам, он ест не потому, что напоминает себе об этом, как делал годами до того, как в его жизнь вернулся Шань – а потому, что вновь стал испытывать чувство голода. Ничего из этого не кажется успехом самому Тяню. Потому что это, блядь, базовые вещи, на которые способен любой человек. И тот факт, что Тяню эти базовые вещи годами были недоступны, нихрена не говорит в его пользу. Тем более, что все еще остается уйма всего, чего он сделать до сих пор не способен. Например – выйти, блядь, на улицу. Когда-то давно – кажется, в другой жизни – мнение рандомных людей его не волновало. Тянь был красив. Умен. Богат. Для любого человека, который на самом деле его не знал – не знал, какой он на самом деле отбитый мудак – Тянь выглядел почти совершенством. Или не почти. И их мнение на его счет нихрена Тяня не волновало. Не волновала их восхищенная зависть, скрытая за фальшивыми улыбками и тошнотворно-сладкой лестью; не волновала порожденная этой завистью грязь, которую на него выливали за его же спиной. Все эти люди оставались просто безликой серой массой, на которую было плевать. На мнение которой было плевать. Но потом он оказался в инвалидной коляске. Но потом он стал чертовым калекой. И восхищенная зависть превратилась в пляску на чужом пиздеце. И лившуюся за спиной грязь теперь стали прикрывать лживыми и пустыми словами участия. И теперь, где бы Тянь ни был – его преследовала лицемерная, гнилая жалость. Ах, бедный мальчик. Ах, он так молод. Ах, у него ведь вся жизнь была впереди! Пока там, за этими словами – скрывалось ядовитое. Так ему и надо. Он это заслужил. Золотому мальчику обрезали его золотые крылышки… или золотые ноги. И злорадный смех. Смех. Смех. Будто он не инвалидом стал, а сдох там же, на месте – и теперь никакого будущего у него по определению быть не может. И неважно, если с последним Тянь был целиком согласен; и неважно, если он сам ощущал себя живым мертвецом. Если он думал так о себе – это еще не значило, что какая-то безликая мразь имела такое же право. Чужие взгляды липли на Тяня, куда бы он не пошел. Теперь внимание людей привлекало не то, насколько он богат-красив-умен – а только чертова инвалидная коляска, в которой он сидел. Теперь все существование Тяня к этой коляске свелось. Теперь весь Тянь в этой коляске заключался. Потому что кроме нее никто больше ничего не замечал. А чужая лицемерная гнилая жалость, заключенная во взглядах, в покачиваниях головы, в шепотках – оседала на костях. Теоретически – мнение безликой серой массы все еще не имело значения. На практике – терпеть эту жалость Тянь был не в состоянии. Хватало и того, что она преследовала его во взглядах Цзяня, Чжаня, даже брата – да, более сдержанная, да, более искренняя и подкрепленная желанием помочь, но от этого раздражавшая еще больше. Тогда Тянь думал – он не смог вывести эту жалость еще и от Шаня. Тогда Тянь забыл – Шань слишком честен для лицемерной жалости; Шань не станет шептаться за спиной – Шань скажет в лицо, даже если это будет чревато для него самого. Тогда Тянь забыл – сочувствие Шаня кардинально отличается от лживой жалости толпы. Сочувствие Шаня – это то, от чего не хочется отмываться часами под душем. Сочувствие Шаня – это то. Чего хочется. И сейчас… Ну, Тянь думал – надеялся, – что сейчас, когда в его жизни вновь есть Шань, это будет проще: на улицу выйти. Будет проще, когда рядом – рука Шаня, готовая подхватить и поддержать. Но потом он представлял себе, как люди будут смотреть на Шаня – красивого, молодого, полного жизни… …и на калеку рядом с ним. И думать о том, что бедный парень теперь к этому калеке привязан, как к буксиру, который будет тащить его ко дну. А Тяню, блядь, даже нечем это оспорить. Он сам каждый ебаный день в эти мысли по макушку погружен. И есть часть его, которая знает. Это выбор Шаня – быть здесь. Это выбор Шаня – быть с ним. Это выбор Шаня – и никто не имеет права этот выбор за него делать. Ему регулярно напоминает об этом сам Шань. Напоминает психолог. Напоминают Цзянь с Чжанем. Даже брат один раз что-то близкое по смыслу сказал. Но просто знать все еще недостаточно. Тяню нужно убедиться – Шань свободен. Он не запирает себя в клетке ради Тяня. Перед его ногами – целый мир, потому что он заслуживает целого мира. И пусть Тянь больше не может этот мир Шаню подарить – это не помешает ему попытаться. Поэтому – билет. Поэтому – они здесь и сейчас, в этой точке. Поэтому Тянь хрипит Шаню в губы, немного сбито, чуть-чуть сломлено. – Я не хочу, чтобы ты гнил в четырех стенах вместе со мной, Солнце. Не наказывай так себя. Пожалуйста, – срывается Тянь в почти-мольбу, почти-молитву имени Гуаньшаня, и замечает, как тот сильнее хмурится. Морщинка между его бровей – одно из худших зрелищ в жизни Тяня, особенно когда ее появление вызывает он сам. Но Тянь не успевает потянуться, чтобы стереть ее пальцем. Или поцелуем. Потому что Шань уже отвечает – хмуро. Твердо. Решительно. Без тени сомнения. – Ты – не наказание, Хэ Тянь, – его внимательные, грозовые глаза затягивают Тяня в себя, его ладони сильнее обхватывают за затылок – правильный якорь, нужное заземление. – Я бы запретил тебе так даже думать, если бы мог. Тянь прекрасно знает – Шань действительно подразумевает то, что говорит. Тянь прекрасно знает – Шань действительно не считает его своим наказанием. Тянь прекрасно знает. …Тянь не может заставить себя с ним согласиться. Поэтому, вместо прямого ответа он говорит: – Просто дай себе эту неделю, Солнце. Если не ради себя – то ради меня. Обещаю, я буду в порядке. Мы все будем в порядке. Твоя мама первой отругает тебя, если останешься. Коротко фыркнув, Шань не спорит – они оба знают, что эта мягкая женщина может быть чертовски пугающей, если дело касается ее сына, опять забывающего о себе заботиться. И даже болезнь не могла это изменить. Какое-то время они молчат. Тот факт, что Шань больше не злится, что Шань не говорит опять безапелляционное «нет» дарит Тяню надежду на то, что, может быть – может быть – у него появился хотя бы крохотный шанс в этом споре победить. Но потом Шань произносит – тихо, задумчиво: – Психолог ведь говорила тебе об этом, верно? Что ты должен научиться обходиться без меня, – и Тянь застывает. Обмирает. Оу, блядь. На самом деле, одна из основных причин, почему Тянь готов своего нового психолога терпеть – она никогда не читала ему лекцию о том, насколько его привязанность к Шаню нездорова и как сильно ему нужно от этого избавиться. Чего Тянь, на самом деле, от нее ожидал – и что слушать нихрена не собирался. – Люди справляются с травмами по-разному, – сказала она ему в одну из первых их встреч. – С помощью алкоголя, наркотиков, беспорядочных половых связей, причинения себе физической боли. Различного рода преступлений – от мелкого воровства до убийства – призванных спровоцировать выброс адреналина, который заглушит душевную боль. И, нет, я сейчас не пытаюсь расписать вам все доступные варианты, – хмыкнула она тогда коротко, бросив на Тяня многозначительный взгляд и почти заставив его закатить глаза. – Но ваш способ – это чрезмерная привязанность к человеку, который вам важен и который держит вас на плаву. И, что немаловажно, которому важны вы. Хотя большинство коллег меня за такие слова осудили бы, но я не считаю этот способ самым плохим. Да, над ним определенно нужно поработать – не только ради вас, но и ради него. Он имеет право точно знать, что может оставить вас ненадолго одного и, вернувшись, не обнаружит труп. Уж простите за честность. Но у вас есть уйма других проблем, которые требуют внимания. И ваша привязанность, во многом целительная, пусть также и разрушительная – точно не в первых рядах. Только в красивой теории людям достаточно самих себя, чтобы себя спасти – реальность, увы, куда более жестока. Этих слов хватило, чтобы Тянь наконец согласился, и у него официально появился психолог. Они неоднократно говорили о Шане после. Не могли не говорить, если учесть, насколько огромную – ключевую – часть жизни Тяня он занимает. Но никогда о том, что Тяню нужно научиться совсем жить без Шаня – зато иногда о том, что он должен уметь проводить какое-то время в одиночестве, не завися от Шаня каждую свою секунду и тем самым не приковывая Шаня к себе кандалами. – Ага. Да, – хрипло говорит Тянь, лишь теперь вспоминая эти разговоры и судорожно облизывая губы. – Именно об этом я и думал, когда покупал билет. Шань смотрит на него недоверчиво, тут же неприкрытую ложь Тяня раскусывая. – Пиздишь, – твердо припечатывает он тут же, и у Тяня криво дергается уголок губ. Можно было даже не пытаться. До этого Тянь думал только о том, как сильно Шаню этот отдых нужен, как он его заслужил – теперь же, когда по-настоящему задумывается, что ему и впрямь придется провести неделю без Шаня… Ну, эта идея уже не кажется ему такой привлекательной. Чтобы там чертов мозгоправ ни говорила. Зато, кажется, мысль о том, что психолог Тяня такое одобрила бы – склоняет Шаня в сторону того, чтобы согласиться. Вот черт. Тянь медленно выдыхает. Он не может сдать назад сейчас, когда Шань почти согласился. – Спиздел, – честно признает он, и тут же тихо добавляет, подаваясь вперед и трясь носом о нос Шаня. – Я думал только о том, что ты заслужил отдых. Но, – и Тянь с силой сглатывает, заставляя себя продолжить, – хотя эта мысль вызывает желание оплести тебя конечностями и никуда не пускать – наверное, мне действительно нужно научиться недолгое время находиться на расстоянии от тебя. Несколько секунд Шань внимательно, цепко на него смотрит, искрит своими невозможными радужками, что-то важное выискивая – потом шумно, глубоко вдыхает, на секунду прикрывая глаза. Открыв их, он наконец говорит – смотря при этом так, будто готовится прыгнуть в пропасть: – Ладно. Я согласен. Наконец услышав те слова, которых с самого начала добивался – Тянь уже не знает, что по итогу испытывает в большей степени. Облегчение. Или все-таки ужас. Обвив руками плечи Шаня, Тянь прикрывает глаза и подается вперед, притягивая его к себе ближе. И еще ближе. Скулит преувеличенно жалобно, зарываясь лицом ему в шею: – Целая гребаная неделя. Грудная клетка Шаня вибрирует, когда он глухо смеется. Его смех – все еще официально лучший звук, который Тянь когда-либо слышал. А на следующий день Тянь просыпается со сдавленным, неприятным чувством в грудной клетке. А на следующий день Тянь просыпается после всего часа-другого сна – и в первую же секунду после пробуждения вспоминает, что сегодня не будет рыжих волос, не будет карих глаз, не будет поджатых губ, не будет теплых объятий. Не будет сегодня – не будет всю следующую неделю. Блядь. А на следующий день Тянь просыпается – и заставить себя переместиться из кровати в инвалидную коляску стоит ему куда больших усилий, чем на протяжении предыдущих гребаных месяцев; с тех нескольких дней, когда Шань не приходил к нему – и Тянь за это время почти иссох в труху. Но Тянь заставляет. Потому что он обещал Шаню, что будет в порядке – и он, черт возьми, будет. Бросив взгляд на часы, Тянь понимает, что самолет Шаня вот-вот должен взлететь – в грудной клетке сдавливает сильнее. Больнее. Потому что Тянь должен быть там, провожая его на рейс. Потому что Тянь должен быть там, на соседнем с ним кресле в самолете. И он мысленно обещает себе сделать все, чтобы в следующий раз так и было. А сейчас… Ну, сейчас Тянь убедился, что Шань не застрял в четырех стенах вместе с ним – и эта мысль приносит облегчение, даже если неделя без Шаня представляется ебучим адом. Секунду-другую он думает о том, чтобы набрать Шаня – но отказывается от этой идеи; Тянь не уверен, что не начнет уговаривать его никуда не лететь. Мысль о том, чтобы позвонить Цзянь или Чжаню, тоже никуда не ведет. Он знает: Шань попросил – ну, потребовал, – чтобы его никто не провожал. Не то чтобы Тянь может его винить – Цзянь бы наверняка развел из происходящего драму. Вот как разводит ее в тот момент, когда спустя полчаса Тянь делает глоток из только что заваренной кружки с кофе. А краем глаза улавливает вихрь песочных волос и бесконечных конечностей, который врывается в его кухню. На секунду он задумывается о том, что надо бы отобрать у Цзяня ключи или попросту поменять замки – но тот же все равно ухитрится себе новый дубликат сделать, засранец. Да не всерьез Тянь об этом думает, стоит признать. Тяжело вздохнув – он все же надеялся, что получит возможность чуть-чуть выдохнуть прежде, чем прибежит толпа нянек – Тянь поворачивает к нему коляску. Уже собирается спросить, а какого, собственно, хуя, но вопрос проваливается куда-то обратно в глотку, когда он видит тяжело дышащего Цзяня. Видит его бледное лицо. Видит его растрепанные волосы. Видит его огромные безумные глаза. – Ты еще не знаешь, да? – хриплым, сбивчивым голосом спрашивает Цзянь, и его глаза становятся еще больше, в них бок о бок с безумием плещутся тонны ужаса и боли. Пальцы цепляются за керамику. Руки начинают дрожать. Невысказанное «о чем ты?» зацапает глотку наждаком, и Тянь с силой сглатывает. Тянь не хочет знать. Тянь не хочет… …Тянь, кажется, уже знает. – Самолет Шаня. Он… Кружка падает – и разбивается вдребезги. Вдребезги разбивается Тянь. Боли становится столько, что ее мощью можно было бы разбить тысячи и тысячи других миров, по небу которых летят тысячи и тысячи других самолетов. Тех, в которых не сидело сердце Тяня.