4
— Не делайте поспешных выводов, Лорд Аттано. Адмирал Фарли Хэвлок был удивительно неоднозначной личностью. Увидев его в первый раз, Корво подумалось, что это последний человек, которому тут можно было бы доверять, и дело, как вам по наивности и быстроте мыслей могло бы показаться, далеко не в условной наружности прожженного жизнью моряка — в этом он даже весьма преуспевал. Его военная форма холодных оттенков, которую он носил, даже будучи дезертиром в сомнительных отношениях с законом, всегда была идеально выглажена, а воротник рубашки тщательно накрахмален. Он старательно расчесывал короткие седые волосы, гордо и прямо держал спину, иногда даже пытался улыбаться — получалось плохо, но эти старания не могли быть незамеченными. Маленькие темные глаза под тяжелыми бровями, окруженные мелкими морщинами — напоминаниями о возрасте, что сам Хэвлок так отчетливо игнорировал — никогда не улыбались вместе с ним. Они извечно отражали выражение крайне презрительное ко всему вокруг, начиная от собственных же слуг, заканчивая своим пабом, Хэвлок почти никогда не говорил чего-либо нелицеприятного, оставаясь мнимо хорошего мнения или же вовсе посредником в любом вопросе, но эти глазки спокойно, медленно шерстили пространство и всегда смотрели скорее сквозь человека, чем на него, хотя душу они увидеть вряд ли бы смогли — таким талантом адмирал не отличался. Во всем его существе, в выражении вытянутого, серовато-бледного лица, внимательном и немного тошнотворном, в изменчивом взгляде и скрипучем низком голосе, было что-то тягуче-электрическое, пассивная опасность, словно яд замедленного действия, еще заключенный в обнаженных клыках змеи. Его не боялись, однако каждый знал, что бояться стоило бы. — Я и не делаю, адмирал, просто вы уже повержены. Звонко зазвенел металл — эта битва была идеальной в своем хладнокровии. Держа одну руку за спиной, а второй угрожающе выводя финты против соперника, двое мужчин не то, что фехтовали — выводили настоящие пируэты в сторону друг друга, танцевали на раскаленных углях. Хэвлок атаковал гораздо быстрее, чем следовало бы от него ожидать — никогда не недооценивайте пожилых адмиралов. Рывок вперед, и Корво отступил, лишь прикрываясь… Но быстро вошел во вкус. Старые, такие знакомые движения понемногу возвратили ему потерянные достоинство и навыки, вывели из ужасающего замешательства, в котором лорд пребывал всего минуту назад. Он отлично понимал, он знал на собственной шкуре, что в реальном бою все не будет так идеально и уж противник не сделает предательского и традиционного шага вперед перед атакой, однако этого было достаточно, чтобы дать рукам почувствовать холод металла на себе, позволить ему стать своим продолжением, телу — вспомнить, чтобы вновь вернуться в строй в том же положении, таким известным даже не в определенных кругах, — столь же чрезвычайно высоком, что и раньше. Не угрожая противнику обнаженным лезвием боевого клинка отразить удар невозможно — Корво хорошо помнил это простое правило. Угрожая же, они оба знали, что подвергали опасности жизни и здоровье друг друга, что вовсе себе позволить не могли, каждый член команды ценился свыше любого золота; тренироваться на учебных манекенах и шпагах же было бы совершенно дурным тоном для чести обоих — слишком гордых и самодовольных для такого хамства. Если же прикрывать только сверху, то будет возможен укол снизу, а он в настоящем бою был бы смертельной ошибкой. Это был тупик — за спиной Корво чувствовал угрожающе приближающуюся кирпичную стену паба, а каждый новый выпад сокращал расстояние между противниками. Что-то внутри будто бы на секунду оборвалось и сжалось — его снова загоняли в ловушку, словно малого зверя, словно бы мальчишку в бою за Клинок Вербены. Воспоминания эти были хоть и так близки к сердцу, но доставляли потупленную боль. Как давно это было. Как многого он не знал. Адмирал наступал яростно, нахмурив брови и так плотно сжав губы, что они превратились в прямую и бледную, почти что белую тонкую линию, и заставлял его защищаться сильной частью клинка, ближе к рукоятке, что очень ограничивало движения. Обе ноги лорда твердо, плотно стояли на земле, кисть руки отличалась гибкостью и вместе с тем силой, шпага от острия до половины лезвия, казалось, легко гнулась, но от рукояти до середины сталь ее была неколебимо тверда. Натиск был хорош. Противник пытался сбить Аттано дыхание, но частые тренировки в Башне пошли мужчине на пользу. Он выдержал первый удар, второй, и вышел бы из него безо всяких ран. Впрочем, и Хэвлок остался бы невредим. Их взаимное уважение, проявляющееся в остальном лишь в определенном и специфичном блеске глаз на солнце, не позволяло атаковать уж слишком агрессивно. Шпага жаждала крови, а бойцы, увлеченные игрой, — зрелища и сложностей. Манипуляция — это игра на опережение. Навык — умение предугадывать ходы оппонента и принимать контрмеры. Его работа — побеждать, для этого Корво использует все ресурсы. Победитель всегда на шаг впереди оппонента. Цель — застать его врасплох и быть готовым ко всему. А между тем клинки скрестились, и рука вдруг в мгновение вспомнила движение, что учитель из гвардии Серконоса называл весьма тривиально — «круговой защитой»: Корво изменил направление острия своего клинка и направил его к телу противника, зависая над горлом. Воцарилась эта всем нам известная липкая, холодная тишина утра, что прежде нарушалась лишь хаотичным и быстрым звоном клинков, рассекающих воздух в своем стремительном порыве. Хэвлок замер, делая неосознанный шаг назад, дальше от оружия, так аккуратно и мягко упирающимся в его кожу, и по лицу проползла легкая, ядовитая улыбка. Мужчина откланялся, не отводя любопытного, и вместе с тем весьма недоброжелательного взгляда от черных глаз южанина. — Благодарю вас, Лорд Аттано. Её Величество не зря так много говорила о ваших навыках… Стоит признать, она была права. — В самом деле? Много говорила?.. — Корво как-то неопределенно приподнял бровь, выражая при том полное, туманное безразличие. — Так уж и делаете вид, будто бы удивлены. — Отнюдь, нисколько. Даже после стольких лет, Корво ужасно льстило подобное внимание к собственной персоне, и вместе с тем заставляло невольно поежиться — Джессамина хоть и всегда говорила мало, предпочитая скорее оставаться в стороне, чем вносить свою лепту, но таки приоткрывала больше, чем озвучивал сам лорд-защитник. Мысль эта всегда вызывала чувства крайне неоднозначные и Корво слабо ухмыльнулся. — Вы закончили этот варварский акт взаимного насилия? — узкая голова Лорда Пендлтона вдруг высунулась из проема, а после показался и он сам — невысокого роста и крайне угловатого телосложения, с каким-то рыбьим светлым лицом и впалыми глазами, ужасно чувствительными к свету, отчего он чаще всего щурился, а если не щурился, то смотрел на все с каким-то глубинным причудливым страхом. Он словно бы как-то неохотно откланялся, проходя ближе и придерживая витражную дверь за собой. — Забавно это слышать от человека, чей план включает несколько довольно значимых убийств, Тревор, — Хэвлок на него даже не взглянул. — Не имеет значения, адмирал, вы сами знаете, это дело крайне грязное, — мужчина заговорил быстро и сбивчиво, но тут же осекся, понимая, что озвучил, кажется, мысль весьма сокровенную. — Не суть важно. Говоря об убийствах, Её Величество хотела вас видеть. — Что-то срочное? — он как-то лениво мотнул головой, откладывая оружие в сторону. — Мы начинаем работу над свержением Регента.5
Вне зависимости от времени года и суток, первый этаж паба неизменно был погружен в какой-то легкий, таинственный полумрак — то ли светильники недостаточно дороги и не в том количестве, чтобы освещать помещение полностью, то ли дело в слишком массивной деревянной мебели: в засаленных столах с разводами от кружек, диванах с бархатной, насыщенно-красной обивкой, да тяжелых шторах в пол, плохо пропускающих свет. Обстоятельству этому мешали так же и окна: где-то красовался дурной и безвкусный витраж, собранный из неровных осколков цветного стекла; во многом стекла эти были разбиты и замылены настолько, что едва ли кто-то мог увидеть, что происходило внутри и снаружи. Еще и, кажется, одна лампочка перегорела. Черт. — Нет, адмирал Хэвлок, вы крайне не правы, — Джессамина нервно поджала губы, стуча по столу тонкими пальцами. — Мы не можем так рисковать. — Мы должны так рисковать, Ваше Величество, у нас нет выбора, — сам Фарли, кажется, уже был на пределах возможностей собственного эмоционального самообладания, говорил кратко, громко и очень ритмично. — Наша основная цель — верховный смотритель Кемпбелл. Не говоря о том, что у него наш человек, который позволил вытащить Лорда Аттано из тюрьмы, — он глянул на Корво, но тут же перевел взгляд назад на собеседницу, — за полгода при его поддержке смотрители обрели небывалую силу и влияние, технологии, недоступные раньше, у них появился свой государственный штаб, они заручились влиянием Регента, люди, Ваше Величество, люди начали им верить! Они верят в охоту на несуществующих ведьм! Вы должны больше остальных понимать, что значит взять и заставить народ верить за каких-то шесть месяцев. Если дать ему хотя бы неделю, он может очень сильно ослабить даже ваше влияние, он может ослабить ваши же возможности возвращения на трон. — Да, вы, конечно, правы, адмирал, я больше остальных понимаю, что значит заручиться поддержкой народа и я вас уверю, Эмили Колдуин… — Это, конечно, все замечательно, Ваше Величество, мы все знаем имя вашей дочери, — вытянутая полоска белых губ изогнулась — быстро и едва ощутимо, словно бы пытаясь остаться незамеченным, но это у него вышло плохо, всякая улыбка адмирала стоила отдельного внимания, — и мы понимаем ваши чувства, но… — Не перебивайте меня, Фарли. Джессамина подняла голову от стола, где были хаотично разбросаны карты, записки и чертежи — смятые бумаги, салфетки с пометками, сделанными быстрым и смазанным почерком, потекшими чернилами, так, что значение их едва было различимо для простого глаза; идеи Пьеро по поводу улучшения оборудования и несколько пунктов основных задач, с комментариями и пояснениями на полях. Стиль письма был разный, Корво узнавал среди них знакомые завитки его дражайшей возлюбленной, обрывистые слова, среди которых можно было бы узнать явный след самого Хэвлока, Пендлтона, и кого-то, чей темперамент лорд, очевидно, понял еще недостаточно глубоко. Она посмотрела прямо ему в глаза — спокойно, без даже какой-либо тени злости, но так, что даже у Корво мурашки пробежали по коже. Было в этом взгляде что-то, что отливало холодом драгоценного металла и скрипом множества дверей, шагами, визгом сотен тормозов по шершавым мостовым, что-то, несшее в себе невероятную концентрацию собственной самоуверенности, что-то, что делало Джессамину той, кем она всегда являлась. Оно пахло гарью и чернилами. Оно блестело, словно золото в лучах восходящего солнца над Дануоллом. То был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд её — непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться слишком уж дерзким, если бы не был столь равнодушно спокоен. Очевидно, Хэвлок тоже это заметил, оттого его и раньше слишком серое лицо побледнело окончательно, ставши одного цвета с меловой пылью. Он сжал зубы. — Я повторяю, — с напором проговорила бывшая императрица не отводя узких зрачков от маленьких глазок собеседника, — дело вовсе не в моих чувствах, адмирал. Леди Эмили — важный стратегический объект для Берроуза. Она не просто маленькая девочка, она законная наследница престола, и если вы не заметили, изъян его плана заключается в том, что он не Император. Он Лорд-Регент при несовершеннолетнем монархе. Суть его политики в том, что он заставляет людей чувствовать страх. Все держится на страхе и единственное, что еще заставляет народ все еще стоять на ногах — это надежда. Это та причина, почему все вдруг ударились в религию. И Эмили — надежда. Эмили — стержень его власти. Стоит ему только заикнуться, только показать ее публике, как все тут же обретут эту славную надежду в светлое будущее — вот она, дочь почившей императрицы! Но стоит ему потянуть еще хотя бы эту неделю, адмирал, и начнется борьба за власть. Лорд Пендлтон подтвердит, — Джессамина указала на него рукой и мужчина кратко кивнул, — аристократы глотки перегрызут, чтобы занять его место. Он представит Эмили народу и тогда лишь укрепит свои позиции, что позволит и ему, и Кемпбеллу, дальше творить беспорядки. В таком случае едва ли мы сможем сделать что-либо дальше, мы останемся безоружны, Берроуз слишком устойчиво закрепится у власти. А если они еще и запугают эту девочку, если они заставят думать, что я действительно мертва, если они будут ею манипулировать, то в случае нашего проигрыша — а это будет проигрыш — с годами она останется марионеткой. И мы лишь получим не Регента, а целую эпоху регентства, в которой он всегда будет где-то позади дергать за ниточки. Если мы не найдем и не достанем Леди Эмили в течение ближайших пары дней, все то, что мы здесь устроили, перестанет нести всякий смысл. Я достаточно ясно выражаю свою позицию? Женщина тяжело вздохнула и потерла переносицу, собираясь с собственными мыслями. — Если они обращаются с ней хотя бы наполовину так же, как обращались со мной, то я хочу сегодня же знать, что эти люди проиграли. В комнате повисла тягучая, осязаемая тишина. Все вдруг почувствовали себя так, будто бы на них смотрели сотни чужих глаз, от которых невозможно ни скрыться, ни спрятаться. Все вдруг почувствовали, что им здесь не было более места, и прямо сейчас необходимо стереть свое существование со страниц истории, с самой сути окружающего пространства, потому и у стен, и у паркета в одно мгновение появились уши, знавшие слишком много. Взгляд, замечавший то, что не следовало. Чувство это граничило между стыдом, тревожностью и страхом, медленно пробиралось под ребра, в грудную клетку и долго не отпускало, еще оставаясь на языке кислым привкусом чего-то до боли неприятного. Пьеро смял очередную бумагу, кинув её к себе в ноги, отчего Лидия посмотрела на него крайне презрительно, и поспешил удалиться. Корво вдруг поднял глаза. В них блистал тусклый огонь. — Мы не обязаны жертвовать временем ни в угоду Леди Эмили, ни в угоду Кемпбелла. Если нам известно местонахождение обоих, то устранение жертвы и спасение необходимой цели можно провести в один и тот же день, — он вопросительно окинул взглядом всех присутствующих, — предположим, в течение световых суток достанем Эмили, и с наступлением темноты пойдем по голову Кемпбелла. Я могу это провести. Нам известно, где они? — Да, да… Мы располагаем этой информацией, — Пендлтон задумчиво налил себе еще спиртного, смотря куда-то перед собой, сквозь собеседников, сквозь пространство. Он знал, что об этом не стоило говорить и кажется даже в одно неуловимое мгновение взглянул на Джессамину, словно бы в последний, но уже упущенный шанс взвешивая, стоит ли эта игра на острие ножа свеч, однако же этого мало кто заметил. Он вздохнул. — Кемпбелл в общем-то всегда отшивается где-то поблизости своего штаба, его искать не требовалось, личность публичная. Леди Эмили же… — мужчина как-то неуверенно наклонил голову в сторону, при том полностью доверяя своим словам. — В последний раз была замечена в Золотой кошке. Потребовалось время, чтобы понять, о чем говорит аристократ, однако же когда смысл его слов наконец стал понятен, все внутри вдруг оборвалось и сжалось в одно мгновение, будто бы внутренности намотали на раскаленный металлический штырь и вонзили его со всей силы в грудную клетку, ломая кости, пробивая легкие и с напором, рваными ранами разрывая артерии. Стало трудно дышать, хотя внешне Корво лишь неопределенно поджал губы и сказал что-то о том, что он будет работать в направлении того, чтобы достать ее; внутри него все вдруг вспыхнуло невообразимым адским пламенем. В самом деле, он сам не помнил, что именно произнес, все это вдруг стало так незначимо и его собственный голос казался каким-то до нелепости чужим и отдаленным. Земля вдруг ушла из-под ног. Он с каким-то неприкрытым, таким неосторожным для самого себя беспокойством посмотрел на Джессамину и та то же мгновение мгновение побледнела окончательно, судорожно вздохнула и сжала пальцы в кулак, нервно ими перебирая, вонзаясь ногтями в мягкую кожу, женщина хмурилась и закусывала губы от боли, но ничего не могла ничего с собой поделать. Все то, что чувствовал Корво, она чувствовала во многом острее. Страшнее материнского горя… Лишь горе такой матери, как Джессамина. Страшнее новости о том, что твой ребенок погиб, лишь новость о том, что в течение полугода он всё это время находился в борделе. — Я прошу меня простить, господа, — сказала она быстро, смазано, невнятно, уже направляясь к выходу из бара и параллельно так настойчиво пытаясь достать что-то из карманов — сломанная дрожью рука никак не силилась попасть в нужную точку. — Ваше Величество, вам не обязательно выходить, вы можете… — Дурной тон, адмирал, — женщина с хлопком закрыла дверь. Тишина в пабе стала почти что удушающей.6
— Они не рассказывали тебе? — Корво чиркнул спичкой по коробку и маленький огонек, такой хрупкий и в чем-то словно наивный, вдруг вспыхнула в его руках, на конце такой тонкой палочки, медленно её обугливая. — Они вообще мало что мне рассказывают, если честно. Дым от этих сигарет имел резкий и неприятный тон, совершенно несравнимый с тем, что плотным слоем осел на высоких стенах, шелковых подушках и коврах Башни. Он не имел мягкого запаха трав и какого-то сладковатого, совершенно дурного, головокружительного привкуса, свойственного для дорогого табака, коим были набиты все кальяны императорской резиденции. Это был такой узнаваемый запах неблагополучия, чего-то столь тяжелого и губительного, знакомый Корво с самого раннего детства — так пахла кухня и гостиная их небольшой квартирки в Пыльном Квартале, вперемешку с неприятной вонью металла, пыли и жира, разводами въевшимся в каждый сантиметр пространства. Мужчина невольно вздрогнул — так знакомо и так свойственно для его жизни, кто бы мог знать, что однажды он вновь вернется к тому, с чего начал. Снова вернется к самому подножию этой крутой и во многом смертельно опасной горы. Джессамина молчала, порывисто, жадно вдыхая и резко выдыхая этот яд, стремительно заполнявший её легкие, отравляющий их изнутри, извне. Заглушая что-то в корне плохое, эту гамму чувств и эмоций, вдруг так быстро вскипевшей в её груди. Дым клубился вокруг затейливыми завитками, медленно парящих в воздухе в своих невообразимых вензелях. — Наша десятилетняя дочь в течение шести месяцев находилась в публичном доме, среди продажных потаскух и незнакомых мужчин, — она вскинула бровями вверх и неопределенно мотнула головой, губы дрогнули в нервной улыбке. — Знаешь, Корво, когда я была там… Я точно не знаю где, но когда я была у ассасинов, меня хотели продать. Ты, может быть, удивишься, но есть много желающих заполучить себе живую императрицу, у всех были разные цели, но… Таки приходили многие. И то, как они на меня смотрели, эта совершенно непонятная мне и по сей день эмоция… — Джессамина вдруг сбилась и заглянула прямо ему в глаза, отчего Корво почти мгновенно отвел их в сторону. Он ненавидел, когда она так делала. — Я не увидела в них ней ничего человеческого, Корво. Ничего. Меня не трогали, даже не прикасались, никто не повзолил. Я не уверена, что Эмили тоже повезло в этом плане, я даже не надеюсь, честно… Но если они хотя бы смотрят на неё так же, то… Боже… Вдруг мелкая дрожь пробила все её тело, она как-то порывисто вздохнула и замолчала, не в силах подобрать никаких иных слов. В самом деле, и Корво не знал, что ответить. Эмили всегда была сильной. Это правда. Она не боялась там, где стоило и бы, и не плакала там, где заплакал бы любой другой ребенок на её месте, Корво помнил это очень ясно и четко. Воображение рисовало картины прошлого, отзывающиеся в душе с каждым новым ударом сердца, с каждой новой мыслью, они возвращались к Корво. Её большие карие глаза, обрамленные черными волосами, совсем как у матери, всегда смотрели на мир с живым, жадным интересном и своеобразным вызовом. Как и Джессамина в своей босоногой юности, принцесса была открыта к любым жизненным обстоятельствам и была слишком уж бойкой, чтобы так легко сдаться. Она так жадно жила свою такую маленькую и уже такую значимую жизнь, она боролась, всегда боролась. Но не с такими вещами. Ничего из того, что могло бы произойти в Башне, не равнялось тем ужасом, что происходил с ними сейчас, бурно и как-то совершенно тоскливо вздымался в этих беспокойных душах совершенной и беспощадной тревогой. Никогда прежде они не теряли столь многое. Это страшно. По-настоящему страшно думать о том, что могло произойти с ней за это время. Что с ней могли сделать эти люди, не имеющие в своих душах более ничего человеческого. Но Корво бы не выдержал, если бы огонь в этих больших карих глазах вдруг потух. Если бы загорелся огонек еще одной сигареты, если бы этот отвратительный, удушающий дым заволок еще одну комнату, сжигая и выжигая все хорошее. Они не могли сломать Эмили Колдуин. Они не могли сломать его дочь. Корво вдруг почувствовал, как заново обретенный им мир, сложенный таким хрупким и аккуратным из маленьких кусочков какого-то совершенно особенного былого счастья, словно бы осколков цветного стекла из витражей Башни, так трепетно и мимолетно, словно лишь мысль, снова рассыпается в мелкую пыль на его глазах. Он развевается на ветру, он исчезает, оставляя лишь тень и без того едва существующего благополучия. Оставляя пропасть на месте предыдущих шрамов, и чувство это отозвалось в груди болью еще более сильной, чем прежде. Они не могут потерять Эмили. — Джессамина, пожалуйста. Сегодня же вечером она будет здесь, в безопасности. Я обещал не врать тебе, помнишь? Я не вру. Только дождись, проживи в спокойствии эти еще несколько часов. — В спокойствии? — она как-то болезненно и насмешливо ухмыльнулась. — Хотя бы постарайся. Женщина тяжко и печально вздохнула, небрежно кинув себе в ноги окурок, сменая его под массивным армейским ботинком, кое-где уже покрывшимся грязными разводами. Корво узнал в них гардероб Сесилии, служанки Хэвлока, молодой девки с каким-то таинственным прошлым. Она убирала рыжие волосы в хвост, носила мужскую одежду несочетаемых цветов, что, кажется сама себе и пошила по фигуре, и робко оглядывалась по сторонам, как бы невзначай моя пол на первом этаже именно во время собраний. Они с Джесс хорошо ладили. — Я хочу пойти с тобой. — Нет, — довольно резко отрезал Корво, обрубая её идею на корню. Где-то на подсознательном уровне он, кажется, всегда знал и даже ждал, что она бы не думая окунулась головой в неизведанный омут, взяла оружие в руки и полезла бы по карнизам вверх — все, чтобы спасти свою дочь. А еще он всегда знал, что не позволил бы ей так рисковать. — Ты можешь сказать, не соврав, что способна задушить взрослого, физически подготовленного мужчину? А убить? Ты не способна убить человека, Джессамина. Ты даже навредить никому не способна. Это просто нецелесообразно. — А ты способен? Она с каким-то вызовом посмотрела на Корво и он вдруг почувствовал, как становится безоружен. Вечно Джесс умела указывать на неправильно подобранные слова и фразы, вечно выбивала из колеи одним простым предложением — она медленно произнесет его, повернет голову под другим углом, чтобы якобы лучше видеть собеседника, и отчего-то вдруг на душе станет крайне неспокойно. — Я солдат, а ты императрица. Давай смотреть правде в глаза и делать то, для чего каждый из нас создан. — Убивать людей? — она все с сомнением перекручивала в руках длинный рукав своей же рубашки, лихорадочно закусывая губы и бегло осматривая все вокруг, касаясь каждого объекта заднего двора Песьей Ямы, и вроде бы ничего одновременно. Здесь располагались вещи совершенно странные и таким местам вполне себе свойственные и в то же время чуждые для местного окружения: кучи цветного металла и мусора, бочонки, то ли от дешевого вина, то ли от хорошего пива, деревянные ящики с потертыми марками, и никто из обитателей паба, кажется, не имел понятия о том, что там находится и как они вообще оказались здесь. — Пытаясь спасти жизнь и здоровье Эмили? Пытаясь вернуть тебя… Нас в Башню? Да, если потребуется. И если бы ты могла, то сделала бы то же самое. Джессамина кратко кивнула, совершенно неудовлетворенная подобным ответом и раскладом событий, и все же не находя никаких других слов в поддержку собственных принципов. Даже императрицы порой должны уступать, а она, как императрица, знавшая свои права и обязанности, понимала это хорошо. Она знала, что в случае успеха спасет больше людей, чем Корво сможет убить. Она знала, что в случае проигрыша ничего из этой такой тонкой и призрачной морали больше не будет иметь значения. — Я прошу тебя об одном, Корво… Просто вернись живым, хорошо? — Так точно, Ваше Величество, — мужчина натянуто и слабо улыбнулся, целуя тонкие пальцы возлюбленной, и отчего-то вздрогнул. Он обещал ей не врать.