Помни о смерти

7

      В весенние ясные дни черепичные крыши Дануолла своих привычных темных, холодных оттенков отражали золотые солнечные лучи и играли бликами, словно бы малые дети игрушками, перекликаясь между собой в причудливом ансамбле теплых цветов. Джессамина любила вставать совсем ранними утрами, провожать взглядом медленно поднимающийся над городом алый шар солнца и смотреть на них, улыбаясь, ибо цвет этот напоминал драгоценные металлы, полный изобилия рог сердца огромной Империи.       Сегодня же они потакали в колорите тяжелых, мрачных тонов нависшим над городом туч, плотным покрывалом закрывая всякую возможность для света проникнуть и разбавить своими красками этот крайне сложный день. И жители все оставались в своей извечной канители проблем и мыслей, с хлопками закрывая деревянные ставни и двери, шлепая кожаными и резиновыми сапогами по глубоким грязным лужам, громко ругаясь между собой. — Мы действуем быстро, Корво. Зашли, забрали Леди Эмили, вышли. Минимум шума, минимум открытых столкновений, придется кого-то убить — не брезгуйте, убивайте и прячьте тела. Никакой мнимой вежливости перед противником, никакой возможности отбить удар, как вы можете считать правильным или необходимым. Приоритет — чтобы вас не заметили. В наши времена порой приходится пренебрегать нормами морали, — Хэвлок, по привычке своей, на собеседника не смотрел, задумчиво, в последний раз проверяя пистолет на отсутствие неисправностей. — Скажите мне, адмирал, я похож на человека, которого нужно учить правильно вести себя на спасательных операциях? — Корво поднял глаза на мужчину, а уголки губ Хэвлока вдруг изогнулись, в этой его противной и совершенно неискренней пародии на улыбку. — Никак нет, Лорд Аттано, просто я думаю, что многолетняя служба при дворе заставила вас думать о себе больше, чем вы на самом деле из себя представляете. Верность… Женщин из династии Колдуин вскружила вам голову. Это может навредить всему нашему плану. — А как же мои навыки, в которых Её Величество была права? — Несомненно, они все еще стоят чужого внимания, но фехтуете вы едва ли так же хорошо, как сами о себе думаете. — Я бы посмотрел на вас, Хэвлок, если бы вы полгода не тренировались, загнивая в холодной и грязной камере. Вы бывали в тюрьме Колдридж? — мужчина отрицательно качнул головой. — Что ж, я рекомендую вам посетить это чудное заведение. Не в качестве туриста. — Не принимайте близко к сердцу, Корво, просто мне бы хотелось, чтобы вы понимали, что действительно являетесь одним из лучших фехтовальщиков, но не лучшим. — И вы так просто говорите мне об этом? — Я считаю, что в нашем деле важно быть крайне честным с человеком, от которого будет зависеть моя жизнь как минимум в ближайшие пару часов. — И все же, справедливо.       Адмирал кратко кивнул, словно бы откланявшись, при том все не сводя цепкого взгляда серых глазок со своего оппонента. Корво знал этот взгляд, Корво помнил его слишком четко, чтобы тот смог затеряться в глубинах его сознания. Так на него, еще шестнадцатилетнего мальчишку, смотрели противники на клинке Вербены, затачивая свои ножи, словно зубы хищника перед атакой. Так на него смотрели сослуживцы, стоило ему только шагнуть с борта корабля за северные земли столицы, стоило только вздохнуть морозный и влажный воздух Дануолла, пропахший дымом и тиной. Так на него смотрели прожженные далеко не сладкой жизнью и долгой службой адмиралы, все эти высокие чины, молодые и амбициозные кавалеры, безупречно танцевавшие мазурку и кланяющиеся именно с таким углом и грациозным движением рук, с каким было принято в благородном обществе; когда среди них всех лордом-протектором внезапно стал… он. Да, этот взгляд Корво запомнил слишком ясно. Со стороны Хэвлока он был ровно так же ожидаем, как и предательский, слишком резкий финт во время фехтования, сбивающий дыхание, так некстати выбивающий из ритма. Адмирал был готов подвергнуть риску себя и собственное достоинство, если это позволяло бы противнику допустить столь выгодный для него промах. В этом был его совершенный и безотказный стиль.       Корво кивнул в ответ и надел маску, аккуратно закрепляя её на лице… О, об этом ярком предмете его гардероба стоило бы поговорить подробнее.       «Я видел её во сне, друг мой… Я видел её во сне и решил, что она будет для вас как нельзя кстати», — задумчиво протянул Пьеро, словно бы художник, добавляющий последние штрихи, плавные мазки и светотени в свою работу, он закручивал последние винтики на своем новом шедевре. Иначе она никак назваться не могла.       Состоящая из двух крупных металлических пластин, изобилуя большим количеством пружин, винтиков и шестеренок, внутри маски все что-то крутилось и щелкало, настраивалось по размеру и своим функциям, фокусировались увеличительные линзы, затягивались крепежи лицевых элементов. Внутри она состояла из мягкой, почти что бархатной кроваво-красной ткани, снаружи же неаккуратно запаянное железо повторяло изгибы острых скул… И так странно напоминало человеческий череп.       Как не по случаю кстати. — Я пойду сверху, адмирал, — Корво накинул капюшон своего черного плаща и словно бы окинул Хэвлока оценивающим взглядом — глаз мужчины видно не было, — пока вы будете зачищать нижние этажи, я войду с окон и постараюсь забраться в кабинет Мадам Пруденции. — Той самой Мадам Пруденции? — Да, она знает всех посетителей своего заведения, а его посещают куда более влиятельные люди, чем вы можете себе представить. — А вы сами, Корво, — мужчина ухмыльнулся, — вы сами никогда не были одним из её многочисленных клиентов? — Пожалуйста, не делайте вид, будто бы всерьез допускаете подобную мысль, — вероятно, будь лицо собеседника хоть чуть более приоткрытым, адмирал смог увидеть, как черные брови мужчины резко и как-то отреченно вскинулись вверх. — Отнюдь, — Хэвлок качнул головой, — удачи вам, лорд Аттано. Надеюсь еще увидеть вас по ту сторону.       Это было последним, что услышал Корво, уж и в то мгновение так быстро и мимолетно, прежде чем спрыгнуть в холодную, обступающую его осеннюю неизвестность. Дануолл так слишком сильно изменился за время его отсутствия, и неприятное ледяное дыхание вдруг ощутилось, пробежало, словно бы тонкие чужие пальцы, чьи прикосновения были так чужды и неприятны, вдоль шеи и позвоночника, заставляя невольно поежиться и резко оглянуться — кто-то наблюдает, неизменно наблюдает и строго фиксирует каждое его действие, вдох и даже мысль. Сотни глаз словно бы нескромно, но застенчиво выглядывают из-за углов и пожирают его этим своим жадным взглядом. Корво всегда думалось, что столь частые, любопытные, тягучие взоры аристократов в его сторону были до отвращения невыносимыми. Но тогда он очевидно не чувствовал и близко ничего того, что неизменно и верно преследовало его сейчас.       Он неосторожно оборачивался, а в ответ лишь тишина — за спиной так ничего и не оказывалось, кроме столь однотипного пейзажа однообразных в своих силуэтах кирпичных домиков. В них не было ни тени, ни звука, ни души, хоть чего-либо, что отличало бы их друг от друга, придавало какой-то исконный столичный шарм, нет. Или уж Корво было так безразлично, чтобы пытаться разглядеть в них то зерно красоты, что вечно находила Джессамина, порой так часто бросая беглый взгляд из широких окон своего кабинета?.. Она любила этот город. Для него же Дануолл оставался чужим.       Застучали каблуки высоких сапог по мокрым крышам — ах, как не вовремя, соскользнуть было бы так некстати. Корво помнил дорогу, помнил её слишком хорошо, воображение то и дело чертило ровные и быстрые, неаккуратные штрихи Пендлтона по бумаге, вырисовывало комнаты, винтовые лестницы, подсобные помещения и основные залы купален, все это выстраивалось в композицию строгую и ясную. Первый этаж, второй, чердак, а открытые окна чаще всего бывают в спальнях многочисленных куртизанок, хотя последние пару месяцев и те предательски захлопнулись; удобный карниз возвышается у верхнего яруса основной гостиной и через черный ход лучше не ходить — он слишком популярен среди особо застенчивых богачей. Как много часов провел протектор, изучая каждую деталь предстоящего ему испытания и хотя ничего сложного в строении столь тривиального здания не было, в канители мыслей и каких-то подавленных страхов «Золотая кошка» казалась настоящим лабиринтом.       Тихий стук многочисленных капель дождя по мостовой, шелест развивающегося плаща, скрип и писк механизмов маски, завывание северного осеннего ветра — все эти звуки казались самой омрачающей и напряженной симфонией в мире. Корво ненавидел каждый доходящий до него шорох и свист, каждый шепот и возглас. Терпеть не мог. Каждая новая мелочь отзывала мыслями, полными первородного гнева, чего-то исконно плохого и ядовитого, что всегда заглушали тренировки и один только взгляд любимых глаз — эти демоны, внутренние, скрытые под сотнями замков и засовов, вдруг вырвались наружу и заполнили собой все без остатка. Все так предательски давило на виски, сжимало сознание, заставляло стук сердца становиться все гуще, громче и чаще. Напряжение каждой клеточки тела переполняло настолько, что ничего, кроме противного звона в ушах и пустого послевкусия не оставалось. Корво словно бы невольно, мысленно то и дело прослеживал собственное движение рук, ног, туловища — вот он хватается за край крыши соседнего здания, хмурится от её острого холода, мягко перекатывается, смягчая падение с большой высоты, собирая городскую пыль и грязь, подтягивается вверх и плавно пружинит, спускаясь вниз. Мужчина возвращался к собственному телу, ощущениям — дабы проверить, болят ли у него еще мышцы, изнывают ли многочисленные шрамы. Как оказывалось, да. Болят.       Такова теперь его жизнь? Душить опьяненную сотнями одурманивающих ароматов и спиртным во фляге, так дешево выдаваем за воду, стражу дорогого борделя? Вспарывать глотки, чувствовать горячую кровь на руках, бегло вытирать её о чужие одежды и складывать тела людей, еще теплые от жизни, не успевшей их покинуть, на внешние фасады здания? Между тем, стражи этой на верхних этажах было не так много и Корво справлялся с удивительным для самого же себя мастерством, искренне ненавидя каждое движение им совершаемое.       Убийства никогда не должно было стать чем-то личным. Как солдата, его всегда учили сохранять руки прямо, дышать ровно и размеренно, а голову держать пустой и холодной, чтобы выстрел или удар пришелся человеку прямо в смертельную точку, потому что ошибки, как правило, оказывали действие совершенно зеркальное. Этот гнев, растекающийся по его венам, заставляющий кончики пальцев предательски дрожать, никогда не должен был наполнять его. Работа должна была остаться работой. Только для этого бы пришлось перестать связывать «работу» и… что-то личное. А это уже так давно перестало быть возможным.       «Золотая кошка» действовала наркотически. Даже с высоты двух этажей, едва балансируя на одном из многочисленных, слишком, как-то неестественно белых резных балконов, снизу доносились сотни ароматов цветущих кустарников и дикорастущих растений, густо рассаженных среди сочных зеленых газонов, странным образом не поникшим даже с приближением холодов; беседок и крытых террас — они успешно радовали глаз любого из многочисленных посетителей и совершенно выбивали из колеи тогда, когда необходимо было оставаться собранным. Что уж говорить о внутреннем убранстве: каждая из декоративных ширм, обшитых дорогими, тяжелыми тканями, каждый бархатный диван и софа для зрителей, каждый новый шаг по выстланному яркому ковру, покрывающему все пространство верхних этажей — все было пропитано тошнотворным запахом кальяна, столь излюбленного Джессаминой в её выходные вечера. Только же здесь популярному среди знати увлечению предпочитали не благородную насыщенную горечь, а более мягкие, более сладкие и совершенно дурные виды табака, плотным пологом дыма выстилающими потолок, заставляющие все вокруг невольно кружиться.       Каждый шаг отзывался сознании приглушенной болью, каждый скрип заставлял все внутри замирать. Корво никогда не боялся за свою жизнь, отнюдь нет, едва ли хоть кто-то здесь представлял для него достаточно достойную конкуренцию. Однако мысль о том, что будет с Эмили, если они поднимут тревогу, заставляла его крепче сжимать в руках рукоять клинка. Он вновь подкрался, аккуратно ступая и выверяя каждый свой шаг и, одной рукой сильнее сжимая горло очередного противника, а второй закрывая ему рот, дабы тот не успел издать ни звука, оттащил его в сторону, за вычурную занавеску. Это стало чем-то столь обычным, столь монотонным, постоянным и столь простым движением. Корво не видел ни лиц, ни взгляда, не знал, кто все эти люди, не знал, что таится за военной формой. А он, конечно, лучше остальных помнил и понимал, что за формой всегда таится в первую очередь личность, плохая или хорошая. Возможно, он даже когда-то встречал их. Возможно, жал руку, возможно, получал знаки уважения от людей, ниже его по званию, и отвечал им взаимностью, этим кратким и емким кивком. Как забавно.       «Убийства — это худшее, на что может пойти человек, — вновь раздался в голове тихий, сломленный голос возлюбленной. — Убивая, преступник лишь травмирует собственную душу и не оставляет ничего, кроме нудящей пустоты.» И снова становилось трудно дышать. Белый воротник рубашки, металлические пластины защитного крова под плотным мундиром предательски сжимались вокруг горла и грудной клетки. Он знал, что Джессамина не будет винить его за все то, что сейчас происходит. Он знал, что это доставляло ей ужасную боль. И она посмотрит на него по возвращению взглядом, который будет означать гораздо больше, чем слова, что она когда-либо могла бы произнести вслух. И все равно это ранит сильнее, чем стекло и железо.       Странно, когда эта мысль посещала его в прошлый раз, Корво искренне думал, что Джессамина мертва. И тогда… просто делать свою работу было гораздо легче.       Рабочий кабинет Мадам Пруденции выглядел слишком уж бедно на фоне со всем остальным убранством купален, и все же, нес в себе какой-то невообразимый, отвратительный ужас, заключенный в каждом изгибе дерева, в каждом сантиметре серых, блекло крашеных стен. Бумаги и документы неряшливо разбросаны по скромному узкому столу — они не умещались на нем, заполняли собой каждый сантиметр окружающего пространства. Большими стопками напиханы в металлические, ржавые шкафы, что, кажется, уж ломились под их весом; у грязного окна, покрытого разводами, на сундуке, закрытом на массивный замок. Все здесь было будто бы слишком старое и потрепанное, слишком бледное, слишком призрачное, слишком… Слишком. В совершенном избытке и нищенском недостатке одновременно.       И только портреты молодых женщин в массивных позолоченных рамках, украшавшие стены своей громоздкой композицией, выделялись среди всего остального бедственного окружения. Молодые и красивые, с короткими и длинными, светлыми и темными волосами, убранными в высокие прически и спускавшиеся вниз, по плечам и пышной груди; с узкими украшениями на шее, громоздкими сережками и шикарными, богатыми одеждами, в шалях и платьях, их всех объединяло лишь одно — совершенно потухшие, стеклянные, мертвые глаза. Корво невольно дотронулся до одного из полотен, почувствовав засохшую, шероховатую краску, искусные мазки под пальцами, и мелкая дрожь побежала по коже. Таким маслом, в таких красках и украшениях лучшие художники Империи, от Копперспун до Соколова, изображали поколения королевских семей, высокопоставленных дам, влиятельных любовниц… Всех тех, кого было принято считать сливками.       Эти девушки же не имели же ничего общего с той сытой жизнью, коей обычно дышали подобные полотна. Проститутки. Сколько здесь этих несчастных женщин, сколько совершенно сломленных судеб кроется за тонкими, обшарпанными стенами, под его ногами, за дверьми вип-комнат? Корво так редко беспокоило уродство человеческих душ, как много этих изъянов он видел и пропускал через себя ежедневно. Но насколько глубокий след оставила эта невзрачность на Эмили?       Все здесь дышало безысходностью, Корво чувствовал это слишком остро. Она была везде. За каждой позолоченной рамкой, за каждым столь модный кальяном, в каждом завитке густого дыма — все здесь давило на сознание так остро, что хотелось забыться, исчезнуть из окружающей действительности. Похоть и мрак, возможно, дело было лишь в каких-то наивных человеческих страхах протектора, но сердце, что лишь так недавно глухо и монотонно отсчитывало однообразные удары, вдруг начало биться медленнее, неторопливее, и этот ком тревоги, серого, пустого страха подкатил к горлу.       И вдруг выстрел поразил его слух. Тихий, глухой, откуда-то снизу, прорывающийся сквозь сотни каменных блоков и деревянных балок, Корво услышал его так невнятно, странно, но тот все же до ужаса отчетливо отразился в сознании. Выстрел пистолета, взрывающегося в дуле пороха, пули, с силой выталкиваемой наружу, сквозь плотный влажный воздух. Второй. Раздались крики людей, женские визги и мужские восклики, и третий, четвертый…       И у них больше нет такого ресурса, как время.       Массивный замок слетел с грохотом и в карманах тяжелой накидки оказалось несколько тетрадей: Корво хватал все, без разбора, однако же и вещей в сундуке оказалось не много — не считая фальшивых любовных переписок, несколько золотых украшений и нечеловеческих костей, странным образом аккуратно выточенных в округлую форму, все то были тетради и записи, очевидно, чуть более ценные, чем все остальное.       Дверь с грохотом отворилась и в небольшую комнатушку кабинета ворвалось двое стражников — оба они пали почти что мгновенно. Один из-за прямого выстрела в голову. Второй из-за лезвия, так неосторожно занесенного над сонной артерией.       Корво выскочил в коридор, крепче сжимая в руках оружие. На первом этаже начался хаос, который ему не было дано увидеть — Хэвлок нарушил собственные же правила игры. Как иронично. Стрелял он и стреляли по нему, мужчины кричали, охрана, какая еще осталась, пришла в действие, и деревянные полы заскрипели под весом с десятка сапог.       Столько вооруженных мужчин, а единственная мысль, бьющаяся о границы лихорадочного сознания, унесла Корво куда-то совсем уж далеко, заставив его бежать, далеко, быстро, опрометчиво, не обращая совершенно никакого внимания на то, что происходило где-то там с его напарником.       Эмили.       Спальни проституток были еще беднее, чем кабинет Мадам Пруденции: девушки располагались по несколько человек в одной комнате, с грохотом вылетали с защелок хлипкие деревянные двери с облупившейся светлой краской, унылой, блеклой и обитатели этого закулисья красивого и богатого театра, полного актеров и с таким маленьким количеством зрителей, с визгами и слезами вжимались в свои засаленные подушки, скрипели старые ржавые кровати, впивались своими металлическими когтями пружин в обнаженную кожу куртизанок. Здесь пахло иначе. Здесь пахло отчаянием. И болью.       Корво не знал, где располагалась его дочь, никто не знал. Словно с завязанными глазами он бродил, хотя нет, это было бы неправильным словом — панически метался по служебной части «Золотой кошки» и пульс в висках становился все более оглушающим. Он понимал, конечно, понимал, что все те ажурные пошлые потаенные от глаз уголки остались позади и уж там её точно не было — каждое из таких приватных мест было слишком публичным. И все же.       Каждая секунда казалась вечностью. Каждый выстрел казался последним. Ошибка не стоила его жизни, ошибка бы стоила гораздо больше.       Невольником чести службы пал очередной незнакомый ему мужчина. Был наведен курок, Корво спокойно выдохнул и зафиксировал руки в четком положении, невольно пробивая в сознании каждый из этапов прицела, словно мантру — они были отточены уж столько лет назад, а эта привычка никак его не оставляла. И жизнь медленно покинула остекленевшие глаза незнакомца. Многие бы надеялись испустить последний вздох, устремляя взгляд к небу глубокой синевы или полному звезд. Эти люди же видели лишь протекающий, покрытый крошащейся штукатуркой и проедающей её плесенью потолок.       Раздался еще один оглушающий выстрел, с хлопком приоткрылась последняя дверь. Тишина облекла окружающий хаос и на место неоднородному шуму пришел пустеющий звон. И сердце невольно пропустило несколько ударов. — Кто вы? — совершенно маленькая и хрупкая девочка десяти лет сидела в углу пустой комнаты, обставив себя старыми стульями и коврами, каким-то совершенно тонким неаккуратно связанным пледом и чужими деревянными игрушками, которых никогда не было в Башне — Корво знал каждую из них и этих в многочисленной коллекции юной принцессы никогда не было. Её бледное, почти что белое личико отливало холодно-розовым оттенком отекающих к подбородку соленых слез, но она держала голову выше, как её всегда и учили, и даже с каким-то невообразимо четким вызовом смотрела в сторону смутно знакомого ей незнакомца, неуверенно перешедшего за порог. И большие, почти что черные глаза, которые Корво каждый день видел в собственном отражении зеркала, выражали ледяной, острый, как бритва, страх.       Такой, какой он прежде видел только в лице Джессамины. — Здравствуй, Эмили.