8
Эмили перебирала в своих маленьких тонких ручках белое платьице — нет, конечно, когда-то оно действительно было белым, но сейчас потеряло уж всякий, этот исконно королевский шелк, коим обладало, как ни странно, на самом деле, все в повседневной жизни императорской семьи. Но… Когда уж все то, что с ними происходило, можно было назвать «повседневным»? Она изменилась. И изменился в ней не только цвет платья, вовсе нет — вся она казалась какой-то совсем другой, новой и совершенно ему незнакомой, будто бы Корво бесследно потерял, пропустил, словно песок через пальцы, не полгода её жизни, хотя и показавшиеся такими мучительно долгими, а несколько лет, и встретились они при обстоятельствах абсолютно странных и чуждых им обоим, отчего девочка все отводила да потупляла взгляд своих больших умных глаз, не желая смотреть на Корво, не желая смотреть вообще ни на что вокруг, настолько это казалось ей странным и совершенно от нее далеким. — Мне сказали, что тебя… — она как-то неуверенно пробормотала, обращаясь скорее к себе, чем к Корво. — Мне сказали, что ты умер. Как мама. В ней было… Так много чувств. Палитра самых разнообразных оттенков, цвета которой различить было слишком уж сложно. Эта канитель словно бы наполняла и переполняла её: девочка время от времени легко качала головой, болтала ногами, ударяя своими некогда светлыми туфельками по металлическим, ржавым бортам лодки Самуэля, отчего пожилой мужчина каждый раз невольно для самого себя вздрагивал, и влажный ветер, с запахом тины и дыма, трепал её короткие, совершенно черные, как уголь, волосы. При любых других обстоятельствах она бы, по привычке своей, восторженно рассказывала ему что-то из своей жизни, все то, что непременно успевало с ней происходить даже в самые короткие сроки; истории, услышанные от кого-то ей незнакомого и ей в самом деле непонятные, сказки, что рассказывала Джессамина по вечерам и что она сама нещадно придумывала, так быстро и много, что большую часть из них Корво давно уж забыл, хотя и был уверен, что принцесса повторяла их не раз и даже не два, а они все никак не могли уместиться в его взрослом, таком скучном сознании. А Эмили справлялась. Она бы так неосторожно для себя кричала, прыгала, хлопала в ладоши, вдруг заполняя все вокруг своим искренним, детским светом святой наивности и любопытства. Сейчас же она молчала, лишь иногда, словно невзначай, касаясь тонкими пальчиками руки Корво — убеждаясь, что он все еще здесь, на самом деле рядом с ней, и никуда не уходит. А он и не уходил. Она вжималась ему в предплечье, прятала глаза за темной, пыльной тканью плаща, словно бы эта грязь её вовсе и не смущала. Эмили всегда видела в нем защиту, конечно, гораздо более явную, чем любая другая девочка видела в своем отце. И он всегда был готов быть ею для своей маленькой принцессы. — Я здесь, ласточка. Я все еще здесь, со мной все в порядке. И с тобой будет. Мы едем… К друзьям, — он мягко поправлял пряди её волос за уши и похлопывал рукой по плечу. А Эмили только сильнее прижимала отцовскую руку к себе. И не отпускала. Самуэль молчал, как и адмирал Хэвлок, они оба время от времени как-то несколько нервно и даже, как бы странно то ни было, застенчиво поглядывали, бросали беглый взгляд на девочку, после на Корво, так неосторожно выражавшему к ней свои теплые чувства, и тут же отводили его в сторону, к мутным водам Ренхевен, к хмурым небесам, что уж перестали лить свои горькие слезы, но все еще так же низко и несколько угрожающе нависали над путниками. Каждому бы, наверное, хотелось что-то добавить, но никогда не находил в себе сил, чтобы это «что-то» наконец вынести на обсуждение. Да и им всем, вероятно, казалось, что у этого пропадал всякий смысл. Ради чего? Фарли не знал, что сказать и вряд ли считал это хоть сколько-нибудь важным, даже если и где-то в глубине своего темного, завистливого сознания понимал, что несет на себе не столько долю вины, сколько ответственность. За свою жизнь, за жизнь напарника, хоть и временного, за жизнь императорской наследницы, которую он, как и любой военный империи, клялся защищать, даже если и ценой собственной. А Корво уж и подавно не находил необходимости выражать какое-то свое мнение по поводу его стратегического промаха. Эмоций было слишком много, слишком ярких, они путались и мешались, каждая пыталась выйти на первый план и ни у одной не получалось, образуя лишь невнятную, нечеткую картинку какой-то пассивной, но слишком четкой тревоги. Поэтому… это вызывало, разве что, легкую и немного самодовольную, нервную усмешку. Не более. Но и это казалось совсем неважным. Эмили сидела совсем рядом, живая и, вроде как, вполне себе здоровая, хотя и несколько потрепанная жизненными обстоятельствами, что так некстати слишком тяжелым грузом свалились на хрупкие плечи девочки, в её глазах все еще было что-то… Её. В маленькой принцессе все еще горел огонек надежды, который наполнял Корво силами двигаться дальше. Который дарил ему веру в то, что есть хоть какой-либо смысл двигаться дальше. — Почему вы молчите? — Эмили подняла голову и бегло осмотрела незнакомцев — хотя Корво и представил ей их новых «друзей», они, все же, оставались чужаками, даже больше в его глазах, чем в глазах девочки. — Не хотите обсуждать при мне свои взрослые дела, да? Ничего страшного, не беспокойтесь. Я уже слышала много о взрослых делах в «Золотой кошке». Меня они вовсе не пугают. — Не беспокойтесь, Ваше Высочество, — Самуэль криво ухмыльнулся и поклонился, словно бы снимая с головы невидимую шляпу, одну из таких нынче излюбленных в высшем обществе. — Нас совершенно не смущает ваше присутствие. Просто совсем скоро мы приедем, думаю, на берегу будет гораздо удобнее обсуждать наши… Взрослые дела, — он на секунду замолчал, но в следующее же мгновение воодушевленно вскинул голову. — О, а вот и она! — лодочник довольно улыбнулся, махнув рукой куда-то вперед, в даль тумана. — «Песья яма», ваш скромный временный — я надеюсь — дом. Думаю, нас там… Хотя, наверное, скорее вас, уже заждались. И в самом деле, на том берегу, несколько затуманенном влажностью воздуха, собралась если не толпа, то, во всяком случае, довольно приличное количество народа — все обитатели «ямы» сошлись, чтобы встретить наследницу престола в своих скромных владениях. В их лицах было что-то… Странное, нечитаемое, неуверенное, такое, какое бывает у жителей Дануолла всякий раз, когда экипаж с коронованной персоной проезжает мимо их обшарпанных домов — хотя и каждый из них давно привык соседствовать с кем-то настолько значимым, никто не смел к этому привыкать окончательно и гасить в душе то слабое веяние благого уважения и некоторого страха, что зябко вздымалось внутри; и было в их выражениях что-то совершенно возвышенное и робкое. И все же, они переглядывались между собой, болтали и даже как-то невольно улыбались порой, так естественно и легко. Все чувствовали это в воздухе — мягкое и неуловимое. Все чувствовали надежду. Пьеро стоял в стороне, наводя на приближающихся союзников одну из его новых увеличительных линз, и словно бы даже что-то видел, приветственно махая рукой. Сесилия громко, нескромно рассмеялась, болтая с Джессаминой, та тоже ярко улыбнулась в ответ, но стоило только императрице бросить беглый взгляд на реку, как тут же она вся поникла. В выражении её отразилось подобие ужаса и своеобразного страха, в смешении с трепетным ожиданием и совершенно невообразимой радостью от долгожданной встречи. Однако протискиваться не пришлось — все и без того уступчиво подавали ей руки, давая пройти вперед, опускали голову и сами делали несколько шагов в сторону, дабы только убедиться, что Её Величество имеет достаточно хороший обзор на медленно приближающуюся лодку. Для неё это возвращение значило гораздо больше, чем для кого бы то ни было. Борта качнулись, остановившись у вязкого, пологого берега. Эмили подняла глаза. — Мама? — она словно бы нахмурилась, но тут же искренне улыбнулась, в мгновение вскакивая с места — в чертах незнакомой женщины с впалыми глазами и слишком яркой тенью скул, вдруг заметила ту, о ком даже и думать боялась. — Мама! — принцесса посмотрела на Корво, а тот лишь кратко кивнул. «Да, это она, — мама. Джессамина.» — Почему ты не сказал мне? — Хотел устроить тебе сюрприз, ласточка, — он натянуто улыбнулся и потрепал её по волосам. — Ну, беги же. Она долго этого ждала. И Эмили побежала, почти что споткнулась о борт их скромного корабля и едва ли не угодила носком туфелек в холодную речную воду, но тут же оказалась в крепких объятиях матери. И все вдруг стало так неважно. Горячие слезы предательски потекли по исхудавшим щекам императрицы, она так крепко обнимала, прижимая к себе дочь, закрывала глаза и мелкая дрожь прошлась по её рукам, по всему существу, пробирая до самой сути, не давая свободно вдохнуть — жива. Эмили жива. Джессамина почти что бессильно рухнула на сырую землю, так ярко, так светло улыбаясь, слабо смеясь и порывисто стирая слезы, лишь бы Эмили их не увидела — хотя, она, конечно, знала, что от дочери вообще сложно что укрыть, Джессамине не хотелось знать, что она видела её такой — и тихо покачиваясь из стороны в сторону. Джесс не отпускала её. — Почему ты подстригла волосы? — Эмили слабо наклонила голову вбок, пытаясь усвоить, привыкнуть к новому образу матери, а он, в самом деле, вовсе и не был ей чужд — для девочки, даже в самые темные времена, её черты оставались столь милым для сердцем спасением, чем-то столь личным и теплым, что хватало одного только взгляда, одного факта того, что она где-то рядом, как на душе как-то невольно воцарялось спокойствие. — Хотела быть похожей на тебя, солнце, — Джессамина улыбнулась ярче, заглядывая в глаза дочери. Такие знакомые, такие родные глаза. — Ты же у меня такая сильная и храбрая! — Они дурно пахнут. Ты снова курила эти противные сигареты, да? Ты же обещала бросить, — девочка нахмурилась. — Извини, извини, дорогая, да… Да, конечно, я помню, обещала. Ты простишь мне такую оплошность? — Конечно, мам, — и Эмили только сильнее обняла её. Это были объятия совершенно особенные, Джессамина прижимала к себе дочь, едва ли не стискивая её до потери дыхания, — ее и собственного — закрывала глаза и едва ли находила в себе силы говорить что-либо еще. Ей многое хотелось сказать — как слишком сильно она переживала, как считала дни, часы и минуты, не понимая, куда деть свою неспокойную душу, изнывающую от тоски и тревоги, как сильно она любит свою маленькую принцессу, что Эмили, должно быть, самая настоящая храбрая девочка, и не такая, как в приключенческих книгах, что Джесс сама читала ей перед сном, вовсе нет — в жизни, этой суровой и холодной, настоящей жизни она оставалась настолько же смелой. Только сил никак не находила. А в них и не было нужды, настолько значимы были те объятия. Иногда Корво охватывало детское, воодушевленное волнение, стоило только подумать о том, как Джесс обвивала руками его шею и тихо-тихо прижимала к себе к самому сердцу. Тогда казалось, что обнимает она вовсе не только руками, но и всем своим существом, и каждая частичка его тела была окутала спасительным, совершенно нежным, родным и неописуемым теплом. Должно быть, Эмили чувствовала то же самое, нечто волнительное и успокаивающее, ибо Джессамина всегда обнимала так, как не умел никто другой — тогда душа разливалась, таяла, и мир становился тягуче-безграничным, и когда он вроде бы был своим и одновременно ничьим, и вместе с тем чувствовал себя всецело собой. Ибо и она всегда непременно видела в Корво того неизвестного ему самому «себя», от которого вдруг становилось невообразимо, так вдохновленно и трепетно радостно. — Спасибо, — прошептала она неуверенно, смотря ему в глаза, так, что Корво показалось, что больше ему ничего в жизни и не нужно — только бы смотреть на нее и слышать это одно-единственное слово благодарности, которое не несло в себе ничего, но так слишком много одновременно. При виде их солнечных улыбок, при виде столь долгожданной встречи, каждый, вероятно, испытывал в груди этот непередаваемый, во многом особенный трепет. Однако для Корво же это чувство было несколько иным и имело природу совершенно уникальную — он вдруг почувствовал себя так, как не чувствовал слишком долгое время. Оно проникало под кожу и приятным теплом разливалось в груди, так чуждо, так странно, мужчина не ощущал этого так долго, и вдруг был совершенно обезоружен. Уголки губ предательски дрогнули. Он вдруг понял, что вернулся домой. И для этого даже не нужен был шелк, бархат и дорогие вина, к которым Корво уж успел привыкнуть за последние двадцать лет, нет, вовсе нет. Они хоть и были приятным дополнением к и без того слишком ценной картине, не являлись основной её составляющей. Честно говоря, мужчина даже не скучал по всей той роскоши. Она перестала иметь всякий вес в его глазах. «Дом» — это место совершенно особенное и на другие места не похожее. Вряд ли вы бы смогли назвать своим домом то пространство, где ночуете, вряд ли вы сможете описать его лишь цветом подушек, узором на стенах или материалом ковра. Возможно, у вас даже нет этого узора и пол предательски холодный зимой, а оно все равно непременно отзывается в вашей душе чем-то особенным, а чем именно?.. Вряд ли кто-то сможет точно ответить на этот вопрос. И все же, этот мистический и неуловимый «дом» нужен каждому. Потому что без людей, которых мы любим больше всего, мы все равно будем чувствовать себя одиноко. Говорят, это место, где сердце спокойно. То место, где эта ненавистная мышца в груди вдруг обретала тихий, смиренный ритм, и стук её повторял изгибы всего окружающего, пел в унисон невидимой мелодии и не имел необходимости сбиваться с когда-то давно предначертанного для него пути, словно бы по нотам, по тонким струнам, играя мелодию, самую что ни на есть приятную. Сердце Корво же навеки было отдано двум прекрасным женщинам — оно улыбалось и плакало вместе с ними, каждая их слезинка отражалась на душе кровавыми, болезненными каплями на ноющих ранах, каждая высокая нота восторженного смеха же заставляла вдруг поверить в красоту этого страшно уродливого мира и самому невольно улыбнуться, обретая все то, что нельзя было ни купить ни за какое золото, ни выиграть ни на каких состязаниях. Душа наполнялась светом. И вот они были счастливы. — Знаете, Корво, вы… Проделали хорошую работу. Я думаю, нам всем однажды воздастся, — сухая и тощая рука Пендлтона вдруг оказалась на его плече, нарушая установившуюся, слишком тонкую душевную гармонию, и мужчина вздрогнул, как-то слишком резко оборачиваясь. — Ну что вы, что вы! Это всего лишь я, ваш скромный слуга. Пойдемте, оставим их, я думаю, нам есть, что обсудить… — Тревор как-то вольно повел мужчину в сторону паба, а Корво и не сопротивлялся — лишь бросил беглый, последний взгляд на оставшихся позади членов его семьи. Что ж. Он привык оставаться в стороне. А они улыбались и этого было достаточно. — Позвольте задать нескромный и, возможно, несколько вульгарный вопрос… — Извольте, — Корво кратко кивнул. — Лорд Аттано… Лорд Аттано, уж простите за наглость, но это ведь вы являетесь отцом Леди Эмили? Я полагаю, слухи не врут, не так ли? — Вы слишком доверяете слухам, Лорд Пендлтон, — предательская улыбка проползла по лицу мужчины. — И что заставило вас думать, что если этот вопрос годами так мучал всю высшую общественность, то я дам ответ на него именно вам, именно сейчас? — Глупая уверенность в том, что обстоятельства нашего знакомства заставят вас доверять мне чуть больше. Да, знаете, эта наивная вера на основе собственного эго. Прошу прощения. — Моя работа, Лорд Пендлтон, заключается в том, чтобы не доверять всем тем, кому доверяет Джессамина. И все же, позвольте мне, со своей стороны, на этот вопрос не отвечать. — Да, вероятно, вы правы, — Тревор кисло прищурился и ухмыльнулся — они друг друга поняли. — Я думаю, у нас найдутся и другие темы для разговора.9
— Бедняжка, бедняжка Леди Эмили… Как над ней сейчас вздыхают гувернантки и простые прислужницы «Песьей ямы», как отстирывают платьице, смывают пыль с бледного личика, да все приговаривают что-то о грядущей и ближней хорошей жизни… Оно уж потеряло свой свежий румянец. И Эмили им не верит. Мотает головой в сторону, молчит, упрямится. Умная девочка. Она так похожа на свою мать. Иногда я прихожу к ней во сне, смотрю за ней, мелькаю где-то там, среди странных городов и образов в её голове. Девочка гораздо сильнее, чем тебе может показаться. Она боится, боится, как и несчастная Джессамина, как и, будем честны друг с другом, ты, да только из всех вас показывает свой страх наименее явно… Да не будем о ней, есть же вещи еще интереснее, правда? Этот… Голос. Он доносился словно бы изнутри, извне, приносил с собой не столько страх, сколько ужасный холод и пустую тошнотворную апатию. Корво слышал его слишком часто. Иногда в городе, перепрыгивая с очередной крыши на другую, скрываясь за кирпичными стенами и вдруг парализованный чем-то, что он никак не мог для самого себя объяснить; чаще — во сне, изнываемый от беспокойного громкого шепота в собственной же голове, но что еще хуже и страннее — порой он слышал его от костей. Этих странных костей, поющих будто бы в унисон с его собственными, мужчина находил их так часто — под неровной дощечкой пола заброшенного здания, в закрытых сундуках богачей и их прислуги, в чужих, запертых на столько замков сейфах; чувствовал такую манию притяжения в каждой мышце собственного тела, что едва ли рука не дрожала, чтобы не дотронуться, не прикоснуться к этой таинственной, неизвестной ему магии… Но она излучала опасность. И голос этот вызывал чувства совершенно чуждые. — Я хотел сказать… Забавно, что ты не умер. Хотя, как я думаю, должен был. Не жалеешь, что согласился на это? — юноша с черными глазницами словно бы с любопытством наклонил голову — да, изображать мнимую заинтересованность у него получалось безотказно. — Чувствуешь? Чувствуешь, как руки соскальзывают с острых краев грязных, мокрых крыш? Чувствуешь ядовитую усталость, немощность, разливающуюся по венам? Ты так хотел бы просто быть со своей семьей, греться у камина и жить своей спокойной, беззаботной жизнью, однако… Все постоянно выходит не так, как мы планируем. Оттого и веселее, — Чужой улыбнулся. Все внутри словно бы невольно сомкнулось и сжалось до размеров вселенной, до размеров одной только неровной точки на бумаге; в легких ощущалось странное, едва уловимое давление, хотелось вдохнуть — а словно бы было нечем. Он терялся, хватая ртом пустой, несуществующий воздух, окружающего его ничего, а это действительно было ничего — в безызвестной пустоте парили разве что обломки известного ему мира, возвышаясь над огромной, зияющей пропастью, дно которой — а было ли это дно? — кажется, оставалось загадкой даже для самого Чужого, и только лишь огромные левиафаны проплывали над головой, загораживая тусклое подобие солнца, просвечивающего будто бы через плотную дорогую ткань. Освещающего все вокруг густым синеватым светом. — Тебе ведь нравится, неправда ли? Никогда бы не подумал, что скажешь себе такое, а тебе нравится. Опьяняет… Наконец вылезти за пределы душной комнаты, полной тошнотворного кальянного дыма, ощутить шелест ледяного северного ветра в своих волосах. Выстрелить, с грохотом поражая гробовую тишину дануоллского однообразия. Не по манекену. По живому человеку в мундире, почти таком же, что пылится в твоем шкафу. Почти таком же, каким ты был столько лет назад. Помнишь? Мальчишка, ты так хотел стать кем-то значимым, ты ведь приехал сюда быть солдатом. Ты всегда был солдатом, Корво. И есть ведь в этом что-то, а? Есть что-то в том, чтобы наконец прийти в действие. Просто… Защищать ту, что ты и должен был защитить. И не справился. Тебя тошнит от запаха крови, и эти красные, насыщенные разводы на руках — они не оттираются, они соскабливаются вместе с кожей, — да ты не был создан убийцей! Но давай признаем, ты так хорош. Прирежешь Кемпбелла. Спасешь свою семью. Станешь героем. Этого ведь ты хотел в свои шестнадцать лет, да? Стать героем. И вот вы, значит, снова заживете, проводя свои вечера в скупом и приятном однообразии. А ты будешь вздрагивать от мысли, сколько человек пало по твоей воле. И невольно с каким-то потаенным наслаждением возвращаться к моментам, когда летел с одной крыши на другую, и чувствовал эту невесомость. Чужой ухмыльнулся и радушно развел руками. — Запомни эту секунду, Корво. Возможно, именно она будет являться тебе во снах. Но в кошмарах ли?.. Вдруг мужчина почувствовал тяжкий вес собственного тела, это тянущее чувство где-то внутри, и боль, ужасную боль в костях и мышцах, от холодной, мокрой черепицы, медленно впивающейся в позвоночник своими так некстати острыми, неровными зубцами. Неудачное падение. Он невольно оглянулся и прикинул расстояние — Чужой застал его именно тогда, когда неверно высчитанный прыжок бы закончился смертью. Глупой и мучительной, королевский защитник бы разбился, оставаясь холодным трупом где-то в грязной канаве между домами бедных районов Дануолла, рядом с теми, кто так бесславно погиб от голода, рядом с теми, кого позабыли их давно отвернувшиеся из-за их постыдной болезни родные и даже знакомые. Стоит только заметить первые признаки чумы и ото всех отворачиваются. Его бы нашли уж по утру, сняли маску, слишком привлекающую внимание вечно проходящих где-то рядом зевак, и тогда бы весь день, столько часов подряд, по всем новостным заголовкам Империи, из уст в уста бы крутили да передавали новость о том, что Лорд Аттано, печально известный телохранитель почившей императрицы, был таки найден мертвым… Мелкая дрожь пробежала по телу. Редкий дождь лениво и медленно капал по крышам, по линзам маски, притупляя обзор — хотя в нем и не было необходимости, столько лет этот город оставался неизменным в своем сером однообразии. Жители скрашивали его своими красками, своим смехом и танцами, в солнечные дни они выходили на улицы и дети играли в догонялки, взрослые спешили по домам, закончить дела, присоединиться к празднику жизни и… Да, наверное, был в этом какой-то свой особый шарм. Сейчас же, под гнетом темных небес и луны, лишь так невзрачно выглядывающей из-за туч, полный стражи, больных и уж мертвых, Дануолл казался совершенно не тем местом, куда хотелось бы вернуться. Даже он пал где-то там, в давно прошедшем прошлом. И все внутри словно бы сжалось, превратилось в картину неясную и мутную, под стать окружающим его образам, сложную для восприятия. В ушах звенело и звон этот притуплял все чувства и эмоции. Вероятно, удар вышел слишком сильным. Или этот черноглазый демон все же смог забраться в его голову?.. Корво, очевидно, зря никогда не верил в серконосские сказки — все эти пожилые дамы, сошедшие с дороги здравомыслия шаманы и ворожейки, «разговаривающие» с духами, они заполнили Карнаку в свое время. Бывало, идешь по узкой улочке, бежишь вперед, за такими же мальчишками, быстрее, быстрее к морю, никак за ними не поспеваешь и спотыкаешься о камни мощеных переулков, а тебя хватают за руки, зазывают цветными бусами, украшениями из китовой кости, которую, конечно, все они доставали не самыми законными способами, дурманящими благовониями и многочисленными амулетами от всех бед и невзгод этой жизни. Старуха с иссохшими обветренными руками, вся слабая и маленькая, возьмет его ладошку, от чего становилось как-то щекотно, и начнет рассказывать Корво о его будущем — непременно светлом и радостном, таки стоящем несколько золотых монет. Все они верили в Чужого. Все они со взглядом, полным страха и надежды, рассказывали о том, кто смотрел на этот мир свысока, о том, кто вмещал в себя суть и истинную природу всего сущего. О том, кто был проклятием и благословением. О Бездне, где встретились лед и пламя, жизнь и смерть. Никто и никогда не видел Чужого в той форме, в форме не могучего левиафана, но человека, какой он представал лишь перед теми, кого считал достойным столь великого дара. И все в нем было обычно — светлая кожа, короткие темные волосы, совершенно простая наружность… И лишь глаза, черные, пустые глазницы отливали светом столь сторонним, что едва ли она могла быть подвержена достойному описанию. Мужчина не мог смотреть в них — и все ему казалось, что этот несуществующий взгляд сводит его с ума. Корво никогда не верил и рассказам смотрителей — каждый из них презирал и ненавидел этих несчастных старух, но едва ли они в своей вере уступали друг другу. И часто ему, в самом деле, казалось, что смотрители верят в черноглазого бога едва ли не сильнее несчастных «еретиков» с островов. Они ходили там, по широким мостовым и совсем уж маленьким и нищим закоулкам, по коридорам Башни и домам бедняков, под карнизами и крышами главного здания Аббатства, под его ногами… Фанатики. Они кричали, зазывали, запугивали. Каждый из них отказался от всего, что имел, дабы служить «правде» — они врывались в дома простого люда и этот люд дрожал от страха, брат клеветал на брата и незаслуженно погибали все те, кто должен был жить. Они выжигали «скверну» из людских сердец, что бы им для этого не потребовалось, каждый из них вершил своим долгом бороться с проклятиями и сказками о том, кого неосторожные умы смели называть богом. Они были и там, в Колдридж. Они прижимали к его коже раскаленный металл по приказам Берроуза. Они повторяли Семь Запретов, тихо и монотонно, как мантру, дабы защитить его грешную душу от зла, хотя Корво точно был уверен, что ни одна из их душ не была менее виновата перед законами мироздания. «Лживый язык, Лорд Аттано. Лживый язык подобен искре во рту, искра мала, да может сжечь дотла целые города. Лучше не проронить и слова за всю жизнь, чем извергнуть ложь, что будет гласом Чужого.» «Признайтесь, Лорд Аттано. Признайтесь, вы убили императрицу.» Он не признавался. Нет, никогда, он не смел произнести таких слов — ведь лживый язык великий грех, верно? Корво поджимал губы и сжимал зубы, ровно так же, как и сейчас, пропуская невротическое напряжение через каждую мышцу тела, он душил в своих руках очередного смотрителя, и тело тяжко обмякло, опускаясь на колени, скрываясь где-то там, за коробками, за высокими колоннами, медленно и верно редели ряды тех, кого Корво так слишком сильно презирал. Убийства никогда не должны были стать чем-то личным. Тиг Мартин, говорят, был одним из них — и при этом даже, пожалуй, одним из самых благородных и достойных людей из всех лоялистов. «Завидный стратег, даже, можно сказать, великий, я бы взяла его к себе в Башню, на помощь, если мы… Сможем все провернуть, — говорила Джессамина, тихо и невзрачно, покрытая мраком многочисленных одиноких вечеров на крыше чердака, когда лишь только единственный скромный огонек тусклой лампы танцевал на ее лице. — Церковник, он все говорил о святости запретов, да только я знаю, что груз его преступлений все равно отягощает. Если есть тот, кто способен рассмеяться в лицо Чужому, то это точно он.» Он был в своем длинном черном мундире, грязном и рваном, рослый мужчина с вытянутым лицом, изрезанным многочисленными шрамами — Корво знал, что Мартин вовсе и не был слишком уж стар, однако лицо его покрывали глубокие морщины, возможно, напоминаниями о тяжких временах, им пережитых; он так совершенно не благородно склонил перед ним свою голову, закованный в кандалы. Да, вероятно, был в этом главный грех заговорщиков. Все они слишком сильно и неоправданно верили в себя. В самом деле, судя по рассказам Джессамины и даже Хэвлока, вероятно, уверенность в собственных силах Мартина была вовсе и небезосновательной — он занимал высокие посты, чины и нес в себе эту совершенно особенную тень того, кого было принято называть человеком выдающимся. А все же, даже он потерпел крах. Вероятно, в этой игре проигравшим не оставался только проклятый Лорд Регент. И вот уж лучшие из них были схвачены и связаны у позорного столба в ожидании худшей своей участи. Корво потребовалось преодолеть… некоторое расстояние — руки снова изнывали от мелких царапин и засохших капель чужой крови — хотя он уж и не был уверен в том, что она была только чужой; да, протектор бывал здесь раньше с многочисленными и различными политическими визитами, и Аббатство изменилось слишком уж сильно: сами стены словно бы стали прочнее и крупнее, они угрожающе возвышались над ним и скрывали в себе слишком много опасностей — тренированных, не по случаю свирепых служителей своей ложной веры, вооруженных солдат, с клинками, пистолетами, гранатами и чем-то, что они называли «шарманками». Он видел волкодавов, едва ли отличающихся от их хозяев — крупных бойцовых собак, с чьих губ и острых клыков, кажется, не переставала сочиться теплая людская кровь. Он видел металлические арки, пронизываемые электронным потоком, и с болью узнавал в них гениальную работу Соколова — человека достаточно достойного, чтобы не производить вещи уничтожающие, но, увы! Все здесь работало против людей. Лорд Регент работал против людей. Отчего-то Корво вдруг почувствовал странную радость, что Джессамина не видела всего этого. Он зажал перчаткой губы очередного противника, ударив по внутренней части колена, отчего тот упал, однако не перестал извиваться, напрягаясь и дергаясь, мужчине медленно перестало хватать кислорода, его лицо покраснело, а после приобрело уродливый синий оттенок. Глазницы закатились и он ослаб. Раздался выстрел и снаряд арбалета с тонким свистом, вылетевший откуда-то из-за дальних ящиков, впился в артерию смотрителя на другом конце площади. Путь был свободен. — Тиг — достойный человек, уж поверьте мне. Вы не пожалеете, что мы тратим на него свое время и силы, — Хэвлок качнул головой в сторону старого знакомого. — Поверьте, я в этом не сомневаюсь. Как только мы освободим его, вашей задачей, адмирал, будет отвести его к Самуэлю, я же разберусь с Кемпбеллом. Ваша помощь мне не потребуется. — Вы слишком самонадеянны, я говорил вам об этом. — Последняя наша вылазка показала, что вы тоже, Фарли, — если бы мужчина мог видеть лицо своего собеседника, то заметил бы, как черные брови скептически дернулись на лице южанина. — Уж не простите вы мне эту одну оплошность? — Чтобы простить, адмирал, нужно держать обиду. Я обид не держу, однако теперь знаю, что вы не во всем можете быть полезны и даете слишком уж рискованные для нас промахи. Видели, сколько стражи осталось позади? Они усиливают её от новостей о том, что в «Золотую кошку» ворвалось двое неивестных. Поверьте, это совсем не играет нам на руку. Поберегите свое честное имя и просто не вмешивайтесь. Бывший смотритель поднял голову на тихую, и все же отчетливую речь новоприбывших — насколько это возможно — и уголки его пересохших губ дрогнули. — Поверьте мне, его честное имя уж давно перестало быть таковым и правдивой клеветы вовсе не боится, — Мартин проследил за движением рук столь знакомого незнакомца — Корво с металлическим звоном достал украденную связку ключей. — Сдается мне, наши старания были не зря, а, Фарли? — И ты даже не удивишься и не упадешь на колени в благодарность за столь благородное спасение? — Если бы я был удивлен, адмирал, я бы не вложил все свои силы, карьеру и репутацию в спасение этого человека. Любимчик Её Величества стал её любимчиком совершенно не зря, я полагаю. — Весьма польщен, — Корво сдержанно ухмыльнулся и на этих словах кандалы их союзника спали. Потирая ноющие запястья и разминаю затекшую шею, мужчина встал, протягивая ему руку для рукопожатия. — Тиг Мартин, бывший смотритель, к вашим услугам. — Боюсь, мы не в тех обстоятельствах, чтобы называть свои полные имена, — Корво с силой пожал его руку, — и все же, я думаю, вы уже знаете, с кем имеете дело. — Да, — задумчиво протянул собеседник, — да, как вы видите, я уж в курсе происходящих событий. Приятно наконец увидеть… — на секунду Мартин замолчал, останавливая взгляд на маске. — Вас вживую. Была в Тиге искра, искра военного, необъяснимая для всех тех, кто с ней не сталкивался — с большим рвением, с изнывающими мышцами и совсем ослабшим духом, он все же упорно отказывался покидать поле битвы. И все же, Корво был настойчивее. Они и Хэвлок скрылись с его глаз, бросив последний и все-таки благодарный взгляд в сторону нового знакомого. Он показался мужчине человеком куда более приятным, чем адмирал. Все же доверять ему не хотелось, но и не было в нем ничего достаточно отталкивающего. Протектор поправил капюшон, сильнее покрывая свое и без того закрытое неузнаваемое лицо густой тенью, он медленно провернул ключ черного хода, аккуратно ступая на каменный пол. У них нет шанса на вторую ошибку.***
Маски смотрителей, превращавшие лица каждого из них в безликие и, как Корво всегда казалось, уродливые нечеловеческие морды, отливали в ярком свете фонарей золотистым металлическим блеском. Их там несколько. Да, точно, не меньше трех, а может и больше. Мужчина, мягко пружиня, спрыгнул на ящик — их тут было много, кажется, не с один десяток и даже не с одну сотню. Аббатство постоянно закупало и принимало к себе огромные блоки оружия и нового снаряжения — новый «правитель» (если без болезненного укора совести язык хоть кого-то повернется назвать так диктатора, кроваво занявшего трон) не скупился на спонсирование одного из основных рычагов собственного давления. Да, вероятно, Берроуза никак нельзя было назвать гуманистом. Однако, стоит отдать ему должное, он точно никогда не был глуп. В самом деле, все здесь дышало… Берроузом. Все здесь дышало тюрьмой. Смертью. Этот четкий, ни с чем не спутываемый смрад несся шлейфом от каждой капли крови на его руках, от каждого нового противника, обездвиженного, бездыханного, затянутого за эти коробки, от каждого тела, скинутого в вентиляционные проходы. В вентиляции было особо тяжело. Темно, душно, тесно, эти узкие металлические стены насквозь пропахли сыростью и грязью, они словно бы сжимались, смыкались под его головой, и Корво снова и снова невольно вспоминал Колдридж. Он снова и снова мысленно возвращался в свою камеру с темными стенами и неровным полом, и сердце отчего-то начинало биться чаще, лихорадочнее, оно словно бы пропускало удары в своем хаотичном, паническом угаре и мужчина будто в очередной раз чувствовал докрасна раскаленный металл на своем теле, эти иглы снова прожигали плоть и тонкий слой кожи начинал пузыриться, оставляя неровные, болезненные шрамы… Чужого подери, нет. Корво выстрелил в пол, привлекая внимание противников, а после поочередно устранил каждого из них, мысленно прослеживая движение, даже мимолетную дрожь каждой части своего тела — ровно то же самое он делал в тот злополучный день, всего лишь в нескольких часах от своей казни. Он должен был умереть. Он должен был быть казнен там, публично, лишенный всякой чести и доброго имени, за преступление, которого не то, что не совершал — даже думать о подобном не мог. Даже самый страшный и невыносимый кошмар не преподносил ему подобных сюжетов. От одной этой мысли становилось трудно дышать, воздуха не хватало и начинала болезненно кружиться голова. Убить Джессамину?.. Как кто-то может хотя бы на мгновение предположить подобное?.. Он должен был умереть и вот теперь он сам сеет смерть в маске, странно напоминающей человеческий череп. Корво слышал чужие голоса: простые переговоры о том, что смотрители ели на завтрак, какие планы имеют на выходные и что же именно Кемпбелл сказал за очередным собранием, что так не понравилось всем остальным — и в то же мгновение прятался за стеной, после стремительно разрывая арбалетными снарядами чужие артерии, он чувствовал кровь на своих руках, липкую и горячую чужую кровь, будто бы сама жизнь покидала этих людей вместе с нею. Чувство глубокой, но притупленной вины никак не покидало его. Оно было несравнимо с той виной, какую испытывают дети, совершившие неправильный поступок перед лицом матери, и даже никак не могло стоять ряжом с тем ядовитым стыдом, что можно было испытать при совершенном предателстве дорогих нам людей, нет, все то, что могло казаться худшей формой этого чувства, все меркло в сравнении с тем, что Корво испытывал сейчас. Глубинное, какое-то исключительно естественное, заключенное в собственной плоти и костях чувство, которое можно было бы назвать «грехом». Он ощущался металлом не на коже, но в груди. В «Кошке» Корво не знал тех, кто пал по его воле. Здесь же он не видел даже лиц, не имел возможности заглянуть в медленно стекленеющие глаза перед смертью, оказать последнюю услугу, выстелить милостью ускользающих из потока мироздания душ, все то, что было принято делать в «честном» бою среди «благородных» господ Корво не мог. Да и разве было ли в этом хоть что-то честное?.. Можно ли было его назвать «благородным»? Какая чушь, горькая ухмылка проползла по лицу мужчины. Едва ли. Да, разве что что-то совершенно в корне неправильное. Тянущее чувство под сердцем не покидало его, нарушая покой, будто бы медленно выгрызая изнутри тонкими линиями маленьких, но очень острых зубов. Маски, они… Меняли слишком многое. Они скрывали лицо и, не имея возможности узнать, хотя бы заглянуть в глаза, в самую суть оппонента, люди менялись. Порой так привыкаешь к постоянной металлической пластине, что забываешь контролировать собственную гамму чувств, а это уж никак не могло быть простительным. Порой, так долго нося маску, забываешь о том, кто же был под ней — она срасталась с кожей и будто бы становилась продолжением и дополнением своего носители. Его не узнают, и люди эти словно бы смотрели на него, но не видели, и оттого наносить очередной смертельный удар было странно проще. Не «Корво Аттано» убил этого человека. Этот человек пал под гнетом таинственного незнакомца, спрыгнувшего с соседнего карниза и утром в газетах напишут лишь об этом самом незнакомце, личность которого оставалась за кулисами, вне пределов театра. Корво словно бы забывал, кто был этим самым незнакомцем. Он сам. Стены канцелярии Верховного смотрителя величественно возвышались над головой. Вероятно, при любых других обстоятельствах, Корво мог бы достаточно много рассказать и заметить, насколько не по случаю богато была убрала обитель религиозных фанатиков — со всеми своими отполированными паркетами, длинными красными коврами, метровыми гобеленами из тяжелой дорогой ткани и хрустальными люстрами под потолком; однако с высоты верхнего карниза все это смотрелось совершенно не так впечатляюще, как со стороны простого посетителя. Да и внимание протектора занимали совершенно иные вещи, взгляд цепляли вовсе не богато украшенные полотна и даже не блеск дерева под ногами смотрителей, нет — их там несколько, точно несколько, не меньше шести и один отошел за угол, кажется, только это имело значение; черными глазами он прослеживал траекторию движения противников и словно бы отсчитывал их шаги, тихо повторяя про себя, восстанавливая в памяти схему здания, прямые и четкие линии в обозначении стен, неровные и быстрые, зачеркнутые и замазанные пометки Пендлтона, его комментарии, данные по делу, но как-то сумбурно и невпопад… Корво жадно запоминал все, а ощущение того, насколько же все это бессмысленно, никак его не покидало. То и дело возникали комнаты, не отмеченные на картах, стены, воздвигнутые будто бы уже после, и люди, так некстати выходящие из помещений, которые должны были быть пустыми. Сколько ни прячь тела в вентиляцию, а смотрителей меньше будто бы и не становилось. Да, ряды верующих определенно пополнились за эти полгода. Из всех тех изменений, настигнувших Дануолл, это было одно из тех, что вовсе не радовало. Почти что беззвучно спустившись вниз, Корво открыл окно — и то предательски скрипнуло. Тяжелые шаги раздались за спиной, мужчина успел проскользнуть внутрь, едва на падая на краю почти что, как ему показалось на мгновение, целого обрыва. Балансируя на внешних выступах здания, расстояние до земли, казалось, словно бы увеличивалось в разы, и все те, кто ходил там, внизу, отбрасывая длинные тени от холодных уличных фонарей, все казались лишь незначительными фигурами под его ногами. Даже крупная каменная статуя Берроуза во внутреннем дворе казалась намного меньше, чем у самых её ног, где Корво успел проскользнуть всего меньше часа назад. Оконная рама снова скрипнула и протектор тяжело выдохнул. Сердце глухо и громко отсчитывало удары в висках. И он не был уверен, что причиной тому послужил только смотритель с предательски хорошим слухом. Город простирался у самых ног, однотипные черепичные крыши домов поблескивали в свете ярких ламп и совсем уж тусклой луны на их фоне, но Корво, как бы ни силился, не находил в себе желания смотреть на них — он поднял глаза вверх, выше и обнаружил звезды, медленно, с довольно незавидной периодичностью выплывающие из-за темных облаков. Они сверкали, словно бриллианты, рассыпанные по ткани, отливали светом словно бы тысячи огней в миллиардах километров… Они всегда были одинаковыми, постоянными, среди них не вспыхивали молодые и не загорались сверхновые, небосвод не двигался вместе с Землей и мужчина стоял там, балансируя на краю чужого штаба, в нескольких шагах от того, чтобы убить очередного человека, прижимаясь спиной к холодному камню и смотрел на звезды, такие же, как и годами ранее, такие же, как и в Карнаке, такие же, как и с крыши его старого дома… Да, когда Корво сидел на крыше Башни с Джессаминой, все определенно казалось не таким, как сейчас. Как бы хотелось просто сидеть наверху своего дома и встречать рассвет за бутылкой хорошего игристого вина… Как они всегда делали на её день рождения. Как в те немногие секунды, когда он вдруг понимал, как был бесконечно счастлив. Тогда солнце освещало Дануолл, мягко подкрадываясь своими теплыми лучами, тихо касаясь вытянутыми пальцами города, погружая его в свое благосклонное, яркое сияние и красными, красочными бликами откликалось на лице его любимой, отчего палитра казалась еще сочнее, еще приятнее глазу… Тогда желание жизнь и теплое, такое родное и ни с чем не сравнимое чувство любви переполняло его. Теперь же прожектора слепили в глаза, своим белым, холодным светом, в коем растворялось, исчезало, казалось, все вокруг. Тени виделись слишком насыщенными, словно мазками чистого черного на этой невзрачной палитре, они покрывали собой метры вокруг и будто бы не давали свету и вовсе проникнуть на территорию Аббатства; и ночная тьма густела где-то вдали. Ночь пахла газом. Ночь пахла горем. Ночь пахла холодом и отчаянием. Ему казалось, что он слышал пронзительные крики, однако снова и снова Корво погружался в удушающую, звенящую тишину, лишь изредка нарушаемую грохотом разгружаемых экипажей. Поставка оружия не прекращалась ни на минуту. Смотритель Кемпбелл вписывался в своим владения удивительно органично — словно хищный зверь он рыскал по собственному же кабинету, хаотично и при том в каком-то известном только ему самому порядке расставляя вещи, касаясь всего вокруг, он успевал отдавать приказы новоприбывшим, выставлять графины, стаканы под другим углом, менять их местами, выбирать, какого же года выдержки спиртное ему выпить сегодня. Время от времени он прерывался и писал что-то в своем уж слишком нашумевшем дневнике, а после, воровато оглядываясь, снова прятал его куда-то к сердцу. Все в Корво замерло и ненавистная мышца в груди словно бы предательски пропустила удар, когда наконец, сквозь несколько мутное стекло, он увидел свою цель. Это было несравнимое, слишком чуткое онемение, возникающее лишь тогда, когда ты готовишься сделать шаг в окутывающую, неизвестную бездну, зная, что от одного только этого движения изменится так многое, что стоит только шагнуть — и за спиной останется целая бесконечность, нечто несоизмеримо значимое, а ноги словно бы тебя не слушаются, и голова, все те тысячи мыслей, мучающие уж столько месяцев, вдруг покидают тебя, и все становится… Прошлым. В одну секунду каждое из событий словно отступает назад, в пустоту, уходят на второй и третий план его разума, теряя собственную же значимость. Все становится неважным. Мыслей нет и чувства не разгораются в груди, есть только холод ночи и руки, сами заряжающие арбалет, сами наводящие прицел, сами выстреливающие… Корво порывисто вздохнул, ослабляя легкую дрожь, и тонкий свист арбалетного болта пронзил слух, словно бы залп тысячи огнестрельных орудий то был, а не единственный выстрел в ночной тишине. Алая кровь разлилась по не менее красному мундиру, пропитывая своей теплой жидкостью дорогую ткань. Знаменитый дневник покинул обитель у груди своего хозяева, и яд в маленьком флакончике у кармашка идеально пошитых брюк не будет сегодня преподнесен капитану Карноу. Предательский ход был прерван не менее предательским ударом в спину со стороны человека, которого Кемпбелл знал лично и которому, как и многие, никогда не доверял. Какая ирония. Время бежать. И Корво побежал, он скользил тенью по мокрым крышам, чья несмываемая пыль превратилась в разводы грязи, снова впиваясь подушечками пальцев в острые края черепицы, снова отталкиваясь грубой подошвой от обветшалых внешних строений и строительных лесов, а мысль лишь одна — беги. Сердце глухо стучало в груди, отсчитывая удары один за другим, и счет этот ускорялся с едва уловимой сознанием прогрессией, качая литры крови в висках, заглушая всякие возможные мысли, ибо все оставалось неважным. Исчезло все, стерлось, смазалось в неясную композицию, буйность образов и красок играла совершенно себе не на пользу, и тогда существовали лишь крыши зданий, лишь боль в груди, лишь вой сирен. Секунды, секунды и они обнаружат пропажу. Пару часов, хотя, может быть, с оконной перегородкой смотрители бы и быстро справились, и по всей Империи разнесется новость об убийстве Верховного смотрителя. И Корво не должен оказаться в пределах досягаемости. Беги. Боль в груди, словно прутья, вонзенные между ребер, никак не затихала, но и она вскоре перестала иметь должное для самой себя значение, воздуха не хватало — слишком холодный, слишком влажный, слишком давно напрочь пропитанный ядовитом дымом от сотен жироварен, он словно бы становился маслянистым и сальным, оседая этим жиром на коже, въедаясь в стенки легких; он словно отягощал, заставлял двигаться медленнее, но в то же время его недостаток подстегивал вновь поднимать ноги, вновь карабкаться наверх, находить в себе давно иссякшие силы и бежать, бежать… Мир растворился в тот миг, когда ночную тишину разрезал свист болта, и темные небеса пронзил свет сотен прожекторов, когда поднялась тревога, когда застучали сотни ботинок по скрипучим, но отполированным половицам, когда оружие достали из коробок, а Корво, подстегиваемый гулом собственной крови в висках, уж давно скрылся где-то среди ветвистых и узких улочек Дануолла, вновь перелетая с одной крыши на другую, мысленно возвращаясь к тому, что упасть — слишком глупая и бесчестная смерть для человека, от которого зависит так многое. Воды реки Ренхевен выплывали из горизонта своим раскатистым, широким, могучим потоком — она была на удивление спокойна сегодня и чем-то отдаленно напоминала гладь океана, давно уж позабытого и оставшегося где-то в далекой, босоногой юности, у заводей Карнаки, где Корво, будучи еще совсем мальчишкой, проводил все свое свободное время. Темная гладь лишь иногда рябила оттенками холодного света и мягкого, теплого свечения тысячей окон, в которых мирно потрескивали огоньки свечей и ламп, зажжённых для встречи с ночью, плотно окутавшей город своими крепкими объятиями. На секунду мужчина остановился, вдыхая запах воды, лишь на мгновение закрывая глаза — как же ему этого не хватало! Последние сутки, проведенные в карабканье по стенам частных домов, в оглушающей стрельбе, беге, выбивающем из сил, не давали спокойно остановиться и просто закрыть глаза, не думая о всех бедах, внезапно свалившихся на его плечи, не думая о тактике действий и даже не отсчитывая собственные шаги и сокращения сердца. Те времена, когда Корво был волен просто остановиться и вдохнуть полной грудью, давно прошли. И теперь стоило лишь надеяться, что все это закончится хотя бы сносно, что уж там, хорошего конца ожидать никак не приходилось. Нет, наверное, все же он был ужасно неправ — хотя его сердце и требовало ярких красок, звуков и образов приморского, колоритного города, полного тепла, сочных, наливных медовым соком фруктов и запаха соли, блеклых воспоминаний и родных лиц, которые сейчас уже казались вовсе и незнакомыми, в Дануолле была своя… своеобразная прелесть. Корво думал о том, как в этих окнах гаснут фонари, как матери целуют в лоб своих дочерей и сыновей, как дети заканчивают делать уроки, ставят последние кляксы на желтой бумаге, ложатся спать, натягивая на голову жесткие светлые простыни, и влюбленные сердца под покровом ночи рассказывают друг другу тайны, неведомые ранее… Жизнь шла. Жизнь продолжалась. Стоит только сделать пару шагов, стоит только спуститься, и впереди его ждет лодка со слишком громким мотором, и где-то там, где-то там совсем далеко, на пыльном чердаке, в свете ровно таких же дешевых ламп, сидят две прекрасные женщины, ради которых он был готов умереть… Хотя, знаете, умереть можно за столь многих, но только ради них Корво жил и ради них же убивал, лишь бы только сделать жизнь его семьи хоть на секунду лучше. Ему так долго казалось, что все потеряло свою цену… А жизнь неумолимо продолжалась. Корво в последний раз окинул взглядом одинаковые черепичные крыши домов, натягивая маску, чьи увеличительные линзы все же слишком сильно мешали обзору на такую трепетную красоту, он спустился — и от нее не осталось вовсе никакого следа. Задний двор у причала выглядел совсем уж скудно и скупо, здесь бегали крысы и резкий запах канализации бил по восприятию, да, типичная изнанка всего того, что можно было увидеть с высоты нескольких этажей, вовсе не радовала глаз; Корво повернул за угол, огибая кирпичные блоки полуразрушенные зданий, когда на той стороне улицы, освещаемой лишь редкими, тусклыми фонарями, вдруг показались тени и раздались голоса. Несколько мужчин, силуэты их были едва различимы, но призраки так четко выстилались вытянутыми темными фигурами по каменной кладке переулка, все о чем-то спорили, загоняя третьего в угол, словно бы испуганного, избитого щенка. Корво поморщился — ровно так же его загоняли на уличных драках юноши постарше, из которых потом было ой как не просто вылезти, он невольно для самого себя остановился и прислушался, прильнув к стене наиболее крупной перегородки. Может быть, из всех тех ужасных грехов, что он заполучил на свою душу лишь за последние несколько часов, найдется одно светлое деяние? Кто знает? — Она больна! Она больна, чумная свинья, и ты скрываешь это! — гаркнул один из них, доставая клинок из ножен. — Она моя сестра, что я должен был сделать? — Только потому что она твоя сестра вовсе не значит, что она не должна гореть на костре вместе с остальными трупами. — Хватит! — мужчина сорвался на истошный крик. Второй смотритель достал пистолет и выстрелил в пол, от чего Корво вдруг вздрогнул. Он знал, что никто сюда не придет. Они, кажется, тоже. — У меня нет денег на лекарства! — Мы не хотим дохнуть только потому что ты снова все проиграл. — Я не хочу дохнуть только потому что вы решили, что болезнь моей сестры как-то вас коснется! — А это уже не ты решаешь. Раздался еще один выстрел, но вовсе не из вражеского пистолета — тот, что с клинком, упал, второго же Корво пронзил лезвием быстрее, чем тот успел дернуться. Тело в его руках обмякло, но в этот раз не было совершенно никакой необходимости прятать его в вентиляционную решетку — испуганные темные глаза замершего смотрителя, что, кажется, на секунду даже перестал дышать, и так видели слишком многое, чтобы пытаться что-либо скрыть. Корво мягко положил тело и кратко кивнул. Что-то в его груди дрогнуло, мужчина сделал несколько шагов назад, отступая — ему казалось, что даже не видя глаз своего призрачного спасителя, он сможет понять все то, что чувствовал протектор. Душу за душу, верно? — Откуда ты взялся? Кто ты? Эта маска, — дрожащей рукой незнакомец достал оружие, голос его ослаб и совсем не слушался, — я видел её в газетах. Блеснул клинок в тени, но тело вдруг поразила оглушающая боль, Корво пошатнулся и в глазах отчего-то помутнело. Третий выстрел.